Может быть, обратиться к такому источнику ответов на все вопросы, как русский космизм?
Кто бы мог подумать, что через 20 лет после демократической (всё-таки демократической!) революции 1991 года в России окажется злободневным вопрос, почему такие люди культуры, как тот же Шпенглер, увидели спасение Веймарской Германии в национал-социализме, Италии – в фашизме, остальной Европы – в чём-то подобном… К ним сразу присоединился – с мыслями о России – тогдашний эмигрант, один из пассажиров ленинского «философского парохода», а теперь любимый мыслитель Михалкова и Путина Иван Ильин. Представляя себе Россию, какой она должна быть сразу после освобождения от коммунизма, он видел её не демократической, а фашистской, взятой под уздцы кем-то вроде Гитлера, – для её, разумеется, блага. Он был настолько твёрд в своём отвращении к демократии, что даже после поражения гитлеровской Германии оставался при том мнении, что будущий освободитель России от большевизма должен быть фашистом, только теперь замаскированным.
В начале своего краткого (по сравнению со сталинским, брежневским и путинским) правления Ленин сказал, что неграмотный человек стоит вне политики. Ильин в этом же духе настаивал, что тёмную русскую толпу, пока она не просветится, нельзя допускать к государственному строительству. Поразительно непреклонный мужик, он считал, что настоящий патриот должен поддерживать даже отпетого негодяя и тупицу при должности, лишь бы жила страна родная, – «не вредительствовать», а стараться, по возможности, сглаживать причиняемый таким номенклатурным скотом вред. Нельзя сказать, что Ильин подражал только немцам – в России у него был такой яркий предшественник, как Константин Леонтьев, сказавший многое из того, что потом наговорили высоколобые немцы. Да и Мережковский с «Грядущим хамом»…
Часть ответа – и, может быть, основная – лежит на поверхности: эти немцы на себе испытали веймарскую жизнь: власть денег, политиканов и демагогов, вседозволенность и беспредел снизу доверху. Но почему у них не сразу хватило ума понять, что хаос может постепенно упорядочиться, а фашизм оставит после себя руины? Тем более, что в одно время с ними жили пусть не такие броские, но не менее продвинутые люди, которые это понимали. Шпенглеры, однако, были слишком живые натуры, слишком эстетические, слишком ранимы и брезгливы. Слишком большое значение придавали они лицам, партийным вождям и ораторам, шныряющим по волнам веймарской демократии, – этим грубым, самовлюблённым недоучкам. Время никого ничему не учит, потому что имеет дело с психологией своих жертв. При прочих равных условиях, чувство всегда впереди рассудка. Мало ли в нынешней России солидных, положительных людей, которые, обдуманно, чуть ли не выстрадано, предпочитают быстро скудеющий и звереющий путинизм тому беспорядку, что может охватить страну, если она уже сейчас окажется без путинского руля и сечинских ветрил? Это роднит их с некоторыми умными, но излишне впечатлительными простецами, которым невыносимо видеть в толпе где-нибудь на бульваре вальяжного краснобая с белой ленточкой, который вдруг примется шпарить наизусть всего раннего Маяковского – и нет такого спецназа, который мог бы вынудить его заткнуться.
20-30-е годы – это время, когда социология, философская публицистика, проза и даже поэзия дружно вгрызались в действительность с разных сторон, но с одним настроением, которое подводило их к общему выводу: историю принялась творить толпа, массовый, вооружённый техникой, человек, не знающий сомнений, бездумно жестокий, в голове которого – каша из случайных сведений, предрассудков, банальностей и пустых слов. Что бы ни происходило, отныне и навеки именно он – подлинный, неизменный и незаменимый хозяин жизни. Обезбоживание мира, восстание масс, творческое меньшинство – термины тех лет. Не всегда можно было сказать, кто кого иллюстрирует: художник – исследователя или наоборот. У Марины Цветаевой, например, появился целый цикл, который хоть и сейчас помещай под одну обложку с «Восстанием масс» Ортеги-и-Гассета. Тут и «Ода пешему ходу» («В век турбин и динам / Только жить, что калекам!»), и «Читатели газет» («Уж лучше на погост / Чем в гнойный лазарет /Чесателей корост / Читателей газет!». Газет, заметьте, свободной Франции 1935-го…), и «Уединение» («Кто победил на площади –/ Про то не думай и не ведай».), и, наконец, –
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
Писано, между прочим, в первый гитлеровский год и за три года до 1937-го.
Человечество, пусть стадами и стаями, но уцелело и даже сотворило кое-что достойное признания его несгибаемых хулителей, второе пришествие заставляет себя ждать – можно, кажется, позволить себе чуток юмора. Юмора – в отношении вечного недоумения: а зачем это всё? В чём её смысл и назначение, чумной от потребительства толпы? Может быть, обратиться к такому источнику ответов на все вопросы, как русский космизм? Если верно, что Вселенная существует для того, чтобы быть освоенной разумом, а для чего же ещё ей, скажите на милость, существовать!.. Если создание ноосферы – не выдумка, а уж это-то не выдумка, ибо происходит на наших глазах и с нашим участием… То вот вам и роль консьюмеризма: он доставляет средства творческому меньшинству для занятий науками, которые постепенно выводят разум во Вселенную. Бессмыслица охлократии обретает смысл в ноосфере. Звучит? Ну, тогда воскликнем в который раз: «Созвучье полное в природе!» – и успокоимся.
Кто бы мог подумать, что через 20 лет после демократической (всё-таки демократической!) революции 1991 года в России окажется злободневным вопрос, почему такие люди культуры, как тот же Шпенглер, увидели спасение Веймарской Германии в национал-социализме, Италии – в фашизме, остальной Европы – в чём-то подобном… К ним сразу присоединился – с мыслями о России – тогдашний эмигрант, один из пассажиров ленинского «философского парохода», а теперь любимый мыслитель Михалкова и Путина Иван Ильин. Представляя себе Россию, какой она должна быть сразу после освобождения от коммунизма, он видел её не демократической, а фашистской, взятой под уздцы кем-то вроде Гитлера, – для её, разумеется, блага. Он был настолько твёрд в своём отвращении к демократии, что даже после поражения гитлеровской Германии оставался при том мнении, что будущий освободитель России от большевизма должен быть фашистом, только теперь замаскированным.
В начале своего краткого (по сравнению со сталинским, брежневским и путинским) правления Ленин сказал, что неграмотный человек стоит вне политики. Ильин в этом же духе настаивал, что тёмную русскую толпу, пока она не просветится, нельзя допускать к государственному строительству. Поразительно непреклонный мужик, он считал, что настоящий патриот должен поддерживать даже отпетого негодяя и тупицу при должности, лишь бы жила страна родная, – «не вредительствовать», а стараться, по возможности, сглаживать причиняемый таким номенклатурным скотом вред. Нельзя сказать, что Ильин подражал только немцам – в России у него был такой яркий предшественник, как Константин Леонтьев, сказавший многое из того, что потом наговорили высоколобые немцы. Да и Мережковский с «Грядущим хамом»…
Часть ответа – и, может быть, основная – лежит на поверхности: эти немцы на себе испытали веймарскую жизнь: власть денег, политиканов и демагогов, вседозволенность и беспредел снизу доверху. Но почему у них не сразу хватило ума понять, что хаос может постепенно упорядочиться, а фашизм оставит после себя руины? Тем более, что в одно время с ними жили пусть не такие броские, но не менее продвинутые люди, которые это понимали. Шпенглеры, однако, были слишком живые натуры, слишком эстетические, слишком ранимы и брезгливы. Слишком большое значение придавали они лицам, партийным вождям и ораторам, шныряющим по волнам веймарской демократии, – этим грубым, самовлюблённым недоучкам. Время никого ничему не учит, потому что имеет дело с психологией своих жертв. При прочих равных условиях, чувство всегда впереди рассудка. Мало ли в нынешней России солидных, положительных людей, которые, обдуманно, чуть ли не выстрадано, предпочитают быстро скудеющий и звереющий путинизм тому беспорядку, что может охватить страну, если она уже сейчас окажется без путинского руля и сечинских ветрил? Это роднит их с некоторыми умными, но излишне впечатлительными простецами, которым невыносимо видеть в толпе где-нибудь на бульваре вальяжного краснобая с белой ленточкой, который вдруг примется шпарить наизусть всего раннего Маяковского – и нет такого спецназа, который мог бы вынудить его заткнуться.
20-30-е годы – это время, когда социология, философская публицистика, проза и даже поэзия дружно вгрызались в действительность с разных сторон, но с одним настроением, которое подводило их к общему выводу: историю принялась творить толпа, массовый, вооружённый техникой, человек, не знающий сомнений, бездумно жестокий, в голове которого – каша из случайных сведений, предрассудков, банальностей и пустых слов. Что бы ни происходило, отныне и навеки именно он – подлинный, неизменный и незаменимый хозяин жизни. Обезбоживание мира, восстание масс, творческое меньшинство – термины тех лет. Не всегда можно было сказать, кто кого иллюстрирует: художник – исследователя или наоборот. У Марины Цветаевой, например, появился целый цикл, который хоть и сейчас помещай под одну обложку с «Восстанием масс» Ортеги-и-Гассета. Тут и «Ода пешему ходу» («В век турбин и динам / Только жить, что калекам!»), и «Читатели газет» («Уж лучше на погост / Чем в гнойный лазарет /Чесателей корост / Читателей газет!». Газет, заметьте, свободной Франции 1935-го…), и «Уединение» («Кто победил на площади –/ Про то не думай и не ведай».), и, наконец, –
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
Писано, между прочим, в первый гитлеровский год и за три года до 1937-го.
Человечество, пусть стадами и стаями, но уцелело и даже сотворило кое-что достойное признания его несгибаемых хулителей, второе пришествие заставляет себя ждать – можно, кажется, позволить себе чуток юмора. Юмора – в отношении вечного недоумения: а зачем это всё? В чём её смысл и назначение, чумной от потребительства толпы? Может быть, обратиться к такому источнику ответов на все вопросы, как русский космизм? Если верно, что Вселенная существует для того, чтобы быть освоенной разумом, а для чего же ещё ей, скажите на милость, существовать!.. Если создание ноосферы – не выдумка, а уж это-то не выдумка, ибо происходит на наших глазах и с нашим участием… То вот вам и роль консьюмеризма: он доставляет средства творческому меньшинству для занятий науками, которые постепенно выводят разум во Вселенную. Бессмыслица охлократии обретает смысл в ноосфере. Звучит? Ну, тогда воскликнем в который раз: «Созвучье полное в природе!» – и успокоимся.
