150 лет назад в Лондоне родилась подземка – первый экзистенциальный транспорт, осуществляющий перемещение без впечатлений. Лишенные пейзажа пассажиры обречены всматриваться либо в себя, либо в соседей, либо – в сам метрополитен.
Нью-йоркское метро однажды назвали портретом Дориана Грея. И правда, исследуя растекшуюся на 240 миль кляксу сабвея, можно заключить, что пороки, которые город пытается лицемерно скрыть, оставили неизгладимые следы на его исподнем. Сабвей так редко видел к себе хорошее отношение, что нельзя не упомянуть о редких исключениях. Первый акт любви он испытал в 1904 году при появлении на свет, когда его гордый строитель Август Бельмонт заказал себе особый директорский вагон с прозрачными (sic!) стенами. Вторым признанием в любви можно считать инцидент, случившийся 90 лет спустя: юный поклонник дряхлого сабвея угнал поезд, чтобы пять часов возить на нем ничего не подозревающих пассажиров.
Между этими событиями – весьма тусклая биография заурядного трамвая, который так окончательно и не смирился с подземным образом жизни. В Нью-Йорке сабвей постоянно норовит выскочить на поверхность. Он передвигается по городу теми длинными стежками, которые – по пословице – выдают ленивую девку: прячась под мостовой на полсотни кварталов, сабвей с жутким грохотом выныривает на эстакаде, чтобы глотнуть свежего воздуха и лишний раз напомнить о своем существовании. Впрочем, о нем нельзя забыть: метро тут настолько мелкое, что его всегда слышно. Сквозь гомон толпы, сквозь грохот полицейского вертолета, сквозь рев сирен и клаксонов доносится инфернальный гул пронизывающей весь город подземки: de profundis.
Сабвей Нью-Йорка смущает своим жизнелюбием, переходящим в физиологичность: попахивающие мочой перроны, тесные кишки переходов, похабные граффити на кафельных стенах станций. Как хорошо знают нахальные крысы, сумасшедшие проповедники, бродячие музыканты и бездомные, жизнь здесь бьет ключом 24 часа в сутки.
Сабвей слишком тесно связан с городской жизнью, включая и ее социальную перистальтику – даже климат тут копирует и утрирует нью-йоркскую погоду. Здесь нет того обеззараживающего слоя почвы, который, резко изолируя подземную жизнь от наземной, придает особый смысл самому интересному метрополитену Старого Света – московскому.
В Нью-Йорке сабвей себя не афиширует. Он ограничивается скромной дырой в асфальте, которая ведет прямо в городские потроха. В Москве вход в метро отмечает целый архитектурный ансамбль, напоминающий иногда храм, иногда склеп. Переход из одного пространства в другое совершается на долгом и неспешном эскалаторе, позволяющем адаптироваться к новой стихии, гордой своей роскошью, герметичностью и автономностью.
Если в нью-йоркском метро все, как наверху, только хуже, то в московском – прямо наоборот: подземная жизнь наряднее, чище и трезвее наземной. Это и понятно: московское метро – последнее убежище утопии, которая от «отдельно взятой страны» сократилась до «отдельно взятого подземелья».
Сабвей – чрево города, метро – его лоно. Если в сравнительно грязный сабвей нью-йоркцы спускаются по нужде, то из сравнительно безопасного метро москвичи неохотно выходят.
Московское метро как будто унаследовало от национальной истории страх перед открытым пространством, чреватым степными нашествиями. Страна, изначально лишенная естественных границ, маниакально защищает границы искусственные. Мраморное подземное царство – гротескная гипербола подпола-окопа, где всегда можно отсидеться от кочевников. Американцы же, сами народ кочевой, пришлый, напротив, подвержены клаустрофобическим кошмарам. Они брезгуют зарываться в землю и ради безобидных подземных переходов, неизбежных в городах Старого Света. Даже бомбоубежища в разгар холодной войны американцы предпочитали рыть в своем саду, смиряясь с перспективой семейной, но никак не коллективной преисподней.
Двум подземкам трудно понять друг друга еще и потому, что они принадлежат разным цивилизациям – горизонтальной и вертикальной. Не случайно главные герои советской культуры – шахтер с космонавтом – были максимально разнесены от земной поверхности. Зато традиционный американский кумир – ковбой на верном коне – способен совершать положенные ему подвиги только тогда, когда он твердо опирается на землю всеми четырьмя ногами.
Нью-йоркское метро однажды назвали портретом Дориана Грея. И правда, исследуя растекшуюся на 240 миль кляксу сабвея, можно заключить, что пороки, которые город пытается лицемерно скрыть, оставили неизгладимые следы на его исподнем. Сабвей так редко видел к себе хорошее отношение, что нельзя не упомянуть о редких исключениях. Первый акт любви он испытал в 1904 году при появлении на свет, когда его гордый строитель Август Бельмонт заказал себе особый директорский вагон с прозрачными (sic!) стенами. Вторым признанием в любви можно считать инцидент, случившийся 90 лет спустя: юный поклонник дряхлого сабвея угнал поезд, чтобы пять часов возить на нем ничего не подозревающих пассажиров.
Между этими событиями – весьма тусклая биография заурядного трамвая, который так окончательно и не смирился с подземным образом жизни. В Нью-Йорке сабвей постоянно норовит выскочить на поверхность. Он передвигается по городу теми длинными стежками, которые – по пословице – выдают ленивую девку: прячась под мостовой на полсотни кварталов, сабвей с жутким грохотом выныривает на эстакаде, чтобы глотнуть свежего воздуха и лишний раз напомнить о своем существовании. Впрочем, о нем нельзя забыть: метро тут настолько мелкое, что его всегда слышно. Сквозь гомон толпы, сквозь грохот полицейского вертолета, сквозь рев сирен и клаксонов доносится инфернальный гул пронизывающей весь город подземки: de profundis.
Сабвей Нью-Йорка смущает своим жизнелюбием, переходящим в физиологичность: попахивающие мочой перроны, тесные кишки переходов, похабные граффити на кафельных стенах станций. Как хорошо знают нахальные крысы, сумасшедшие проповедники, бродячие музыканты и бездомные, жизнь здесь бьет ключом 24 часа в сутки.
Сабвей слишком тесно связан с городской жизнью, включая и ее социальную перистальтику – даже климат тут копирует и утрирует нью-йоркскую погоду. Здесь нет того обеззараживающего слоя почвы, который, резко изолируя подземную жизнь от наземной, придает особый смысл самому интересному метрополитену Старого Света – московскому.
В Нью-Йорке сабвей себя не афиширует. Он ограничивается скромной дырой в асфальте, которая ведет прямо в городские потроха. В Москве вход в метро отмечает целый архитектурный ансамбль, напоминающий иногда храм, иногда склеп. Переход из одного пространства в другое совершается на долгом и неспешном эскалаторе, позволяющем адаптироваться к новой стихии, гордой своей роскошью, герметичностью и автономностью.
Если в нью-йоркском метро все, как наверху, только хуже, то в московском – прямо наоборот: подземная жизнь наряднее, чище и трезвее наземной. Это и понятно: московское метро – последнее убежище утопии, которая от «отдельно взятой страны» сократилась до «отдельно взятого подземелья».
Сабвей – чрево города, метро – его лоно. Если в сравнительно грязный сабвей нью-йоркцы спускаются по нужде, то из сравнительно безопасного метро москвичи неохотно выходят.
Московское метро как будто унаследовало от национальной истории страх перед открытым пространством, чреватым степными нашествиями. Страна, изначально лишенная естественных границ, маниакально защищает границы искусственные. Мраморное подземное царство – гротескная гипербола подпола-окопа, где всегда можно отсидеться от кочевников. Американцы же, сами народ кочевой, пришлый, напротив, подвержены клаустрофобическим кошмарам. Они брезгуют зарываться в землю и ради безобидных подземных переходов, неизбежных в городах Старого Света. Даже бомбоубежища в разгар холодной войны американцы предпочитали рыть в своем саду, смиряясь с перспективой семейной, но никак не коллективной преисподней.
Двум подземкам трудно понять друг друга еще и потому, что они принадлежат разным цивилизациям – горизонтальной и вертикальной. Не случайно главные герои советской культуры – шахтер с космонавтом – были максимально разнесены от земной поверхности. Зато традиционный американский кумир – ковбой на верном коне – способен совершать положенные ему подвиги только тогда, когда он твердо опирается на землю всеми четырьмя ногами.
