Владимир Высоцкий среди поколения знаменитых советских бардов занимал особое место. Он не похож ни на Окуджаву, ни на Галича, не говоря уже о следующих по калибру. Дело не в том, лучше он писал или хуже, – он был иной по типу. Стихи и музыка бардов – явление интеллигентской культуры (или субкультуры, выбирайте, что нравится). А интеллигент в позднесоветское время был прежде всего антисоветски настроен, хотя иногда – далеко не всегда – готов был отдать должное раннесоветскому предполагаемому идеализму. Пример самый запомнившийся – Окуджава с его комиссарами в пыльных шлемах. Ничего подобного нельзя сказать о Высоцком. Он вне этой дихотомии, этого разделения. Можно сказать, что его советская власть ни с какой стороны не интересует, не является для него неким со стороны наблюдаемым объектом. Высоцкий сам был советской властью, то есть тем образом жизни, тем стилем существования, который сложился за долгие ее десятилетия. Герой песен Высоцкого отнюдь не рефлектирующий интеллигент, а совок, самый настоящий совок, обитатель городских общаг, лимитчик. Тут ведь что первостепенно интересно: советский интеллигент в общем и целом был воспроизведением традиционного русского типа интеллигента (как бы ни оспаривал этого Солженицын), а традиционный народный тип в советское время испытал резкую мутацию. Не стало ни крестьянина, ни старого извода городского мастерового, становившегося в больших промышленных городах самой настоящей рабочей аристократией. Так же был выведен, сведен на нет тип кустаря-одиночки, лесковский тип. Русский народ превратился в однородную недифференцированную массу, вот в эту самую лимиту. Ее голосом и был Высоцкий.



И меньше всего можно сказать, что Высоцкий выступает сатириком, выводя этих своих героев. Отнюдь нет, ничто человеческое им не чуждо. Только профессиональные русские из журнала «Наш современник» могли, возмущаясь, говорить, что Высоцкий клевещет на русского человека. Ничего подобного, у него нет никакого противостояния его героям, они для него не объект стороннего изображения, а его собственный голос. Это как Цветаева: можно ли сказать, что она, современница Революции (которую всегда писала с большой буквы), за белых или за красных? Она за всех, она сама Революция, сама гражданская война. «Одна из всех, за всех, противу всех». Так и Высоцкий: он голос народа, голос эпохи. Нужно было быть протухшими идеологическими аппаратчиками, чтобы видеть в нем нечто чуждое, видеть не своего. В сущности он то же явление, что и Евтушенко, он «свой», «наш», только намного талантливее, потому что голос у него хриплый, а у Евтушенко очень часто фальцет и сюсюк. Евтушенко сентиментален, как Карамзин, он «добрый человек». А поэт, а настоящий художник не должен быть хорошим человеком, ему больше подходит амплуа сукина сына (Хемингуэй о Достоевском). Набоков в «Даре»: «У него были слишком добрые глаза для писателя».

Конечно, художественную силу такого масштаба, как Высоцкий, нельзя свести к одной теме или к одному жанру. Мастерство его и в том сказалось, что он мог работать в разных регистрах. Мог писать вполне милые песенки геологически-туристического характера вроде той, из фильма «Вертикаль» («Но вот исчезла дрожь в руках»). Мог искать интеллигентский компромисс (про «Аэрофлот»: «И я лечу туда, где принимают»). Но мог и приникнуть к древним истокам, дать настоящую, архетипическую русскую песню. Такова гениальная «Кривая и нелегкая». Здесь уже советской власти нет, здесь Русь, здесь Русью пахнет. И есть у него – моя любимая – песня почти что чисто автобиографического характера «Прерванный полет» («Кто-то высмотрел плод»). Художник сомневается в себе, чувствует, что чего-то недосмотрел, до чего-то не дошел. В сущности это, так сказать, неверная песня: Высоцкий дал свой максимум, он реализовался как художник. Но в свете трагически ранней смерти Высоцкого она приобретает иной, уже прямой смысл: он не допел, не спел всего, что мог. И это уже не только его, но и наша беда.