Издательство ОГИ делает великое дело: после великолепных собраний произведений Александра Введенского и Константина Вагинова вышла книга Сергея Нельдихена "Органное многоголосье": то, что удалось найти составителю Максиму Амелину, – стихи, пьеса, статьи, фрагменты воспоминаний. Архив Нельдихена, по всей видимости, был конфискован при аресте поэта 30 июня 1941 года. Арестовали через несколько дней после начала войны – неблагонадежный (три года ссылки: 1931-1934) плюс немецкая фамилия. Последняя строчка биографической канвы, которой завершается книга: "1942 год. Смерть в ГУЛАГе. Обстоятельства и дата гибели неизвестны".

Сергей Нельдихен, как писала Татьяна Бек, "вошел в историю литературы в дивной маске идиота". Мы знаем его имя, прежде всего, благодаря мемуаристам, вспоминающим литературный вечер 1921 года, когда Николай Гумилев, после чтения Нельдихена, приветствовал "вступление очевидной глупости в "Цех Поэтов". "Сам я не хотел бы быть дураком, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение", – так передает аргументы Гумилева Владислав Ходасевич. Вот прозвучавшее в тот вечер стихотворение о женском коварстве:




За летние месяцы в печке набралось много бумаги –
Скомканные черновики, папиросные коробки и окурки;
Одной спички довольно, чтоб печку разжечь.
Вспыхнула серая бумага, рыже-синяя кайма
поползла по ней, затрещали щепки,
Тепло, светло, пахнет смолой и яблоками,
Медленно дышится...
Было б сейчас совсем хорошо,
Если бы со мной сидела на коврике женщина, –
Когда так тепло и покойно,
Невольно хочется любовных удовольствий,
Когда в такие минуты женщины нет,
Разве может не думать о ней всякий мужчина?..
Женщины – двухсполовиноаршинные куклы,
Хохочущие, бугристотелые,
Мягкогубые, прозрачноглазые, завитоволосые,
Носящие веселожелтые распашонки и матовые
висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки –
О, как волнуют меня такие женщины!..
По улицам всюду ходят пары,
У всех есть жены и любовницы,
А у меня нет подходящих;
Я совсем не какой-нибудь урод, –
Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона.
Тех, которым я нравлюсь, но которые мне не нравятся,
Я тех не целую, –
От них пахнет самым неприятным мне запахом,
Запахом красной икры...
Рая, – где она теперь? –
Глупая, она меня променяла на толстого учителя из Смоленска.
Когда узнал я это, я вошел в ее комнату,
Хотел только сказать Райке, что она глупая;
Ее не было дома, – я не стал ожидать, –
Увидал на ночном столе электрический карманный фонарь,
Подаренный мной прошлой осенью,
Сунул его себе в карман и вышел...
Где теперь Рая? – если б я ее встретил,
Я бы женился на ней!..
Фу, – подставлю затылок под кран,
Надо успокоиться...
Странные женщины, – попробуй сказать им:
Поцелуй – это то же, что у собак обнюхиванье.
Целуя женское тело, слышишь иногда,
Как в нем переливаются соки;
Я знаю, из чего состоят люди,
Но мне ведь это нисколько не мешает целовать.

Герой Нельдихена похож на Назара Ильича Синебрюхова, персонажа Зощенко. Вот его рассуждения, на этот раз рифмованные: "Кто сказал, что соловей / Распевает для затей? / Есть мыслишка у ручья / Есть она у соловья". Максим Амелин и Данила Давыдов убеждены, что это маска, не буду спорить, но я ни малейшей дистанции между автором и персонажем не заметил. Возможно, маска стала лицом (так было проще выжить в советских редакциях: Нельдихен сочинял ради заработка стихи для красноармейцев), но, подозреваю, что ее не было вовсе. Наивные наброски литературных воспоминаний – свидетельства человека, случайного и чужого в постакмеистическом кружке, членом которого его избрали "за глупость". В пьесе "Фокифон", прежде не публиковавшейся, модный жанр антиутопии превращается в катастрофические сапоги всмятку: бестолковые персонажи теряют и похищают какие-то капоры и духи, финал совершенно несуразный, но эта драматургическая беспомощность придает пьесе своеобразное великолепие. Если ее поставить сейчас, со всеми придуманными автором кинематографическими вставками – могло бы выйти удивительное зрелище.

Автор предисловия к книге "Органное многоголосье" поэт Данила Давыдов вспоминает слова Реми де Гурмона о "подземных классиках" и пишет, что Нельдихен не столько глуп, сколько наивен, и его "можно отнести к ярчайшим представителям отечественного примитивизма как вполне осознанного художественного метода". Вот замечательная иллюстрация – стихотворение "Еда" из сборника "Гражданское мужество", законченного в 1933 году, но сейчас впервые опубликованного полностью.

К сожалению, мне тоже надо кушать.
Сама природа подражает кушаньям и лакомствам, –
Земля – обеденный стол, уставленный едою.
На, ешь, кушай, жри, шамай, лопай – без вилок и тарелок.
Осенние деревья – клубки цветной капусты в сухарях,
Река – плитка шоколада в серебряной (станиолевой) обертке,
В большом количестве подана приправа-зелень,
Шоссе после дождя намазано зернистою икрою,
Горы – ржаные прозеленевшие краюхи,
А на краюхах лимонным мороженым – снег.
Неизвестно на чей вкус рассчитаны такие бутерброды.
Лощины и овраги – будто ложкой ковырнул
проголодавшийся или обожравшийся.
А воздух всюду попахивает селедкой и жженой костью.
Всякая ржавчина селедочно пахнет.
На столе земли все имеется для нетерпеливого желудка.
Голодный может после сладкого горьким закусить.
Голодные вообще не протестуют!
Со стола земли почти ничего даром не дается.
И живет – значит ест,
А ест – значит кое-что да зарабатывает.

Мы записали с Данилой Давыдовым разговор о судьбе Сергея Нельдихена и его архива – сейчас появилась надежда на то, что литературоведам позволят познакомиться со следственным делом. Возможно, в архивах ФСБ остались и неопубликованные стихи 30-х годов?