"Все то, что по числу есть множество, имеет материю (ибо одно и то же определение имеется для многих, например определение человека, между тем Сократ – один)", – пишет Аристотель в двенадцатой книге "Метафизики", разъясняя нечто про небесные сферы и привычно вставляя "Сократа" вместо нужной здесь терминологически "вот этой вот первой сущности", этого отдельного нечто. Сократ – любимый аристотелевский пример. Сократ – человек, Сократ один, Сократ бледен и образован. Сократ курнос, Сократ или здоров, или болен, но не то и другое вместе. Вон там нечто белое – это, должно быть, Сократ. Или, на худой конец, Каллий.
Аристотель читал свои лекции в период между 335 и 323 гг. до н.э. Сократа казнили в 399-м. Через какие-то 70 лет после смерти он из героя платоновских и ксенофонтовских писаний, человека с биографией и речами, превратился в первую сущность. Не в нечто как таковое, а в "вот это вот". В любимый философский пример конкретного и единичного. Не в человека вообще, а в вечного здесь присутствующего Сократа – гневливого и курносого, такого-вот. В точку, определяющую не только все, что было в западной философии после, но и все, что было до. Древнегреческие мудрецы, учившие до Сократа, называются, как известно, досократиками.
В Сократе, начинает свою радио-лекцию Пятигорский, философия впервые нашла свое чисто человеческое выражение. Дело не в том, что он сделал и что сказал, а в том, чем он был. Отдельный смертный курносый Сократ и есть философия как таковая – любовь к мудрости. А два его известных афоризма, которые разбирает Пятигорский в первой беседе, являются не рецептами хорошей жизни, не руководством к действию, а первыми проблемами философской мысли. "Я знаю, что ничего не знаю", – говорит Сократ. И это не пример самоумаления, смирения или скромности, а попытка проанализировать, что значит "знать", и обнаружить, что знать конкретное нечто – вовсе не то же самое, что знать о знании. Думать о том, как мы думаем, значит думать иначе, чем думать о чем-то; знать, чтó ты знаешь, – совсем не то же, что знать вот это вот ложе или лошадь вообще. Этот, так сказать, предмет ловила в свои сети и аристотелевская метафизика, и новая философия Декарта и Лейбница, и аналитика Локка и Юма, и кантовская критика, и гегелевская феноменология и (пропустим здесь почти два столетия) "чужое мышление" Пятигорского, выработкой которого он занимался в свои последние годы.
Александр Пятигорский. Тарту
"Познай самого себя", – говорит Сократ, и это значит: "думай!" – над тем, кто ты есть и как ты есть. Не над химерами и пегасами, не над горгонами и гиппокентаврами, которые окружают нас повсюду, а над устройством и автоматизмом себя самого. "Смешно, не зная этого, исследовать чужое", – говорит Сократ Федру. И этот вопрос, кто есть я, открывает не только структуру души, но мир, которому она открыта, и путь, который она в этом мире проходит, и некоторый предельный смысл этого пути. Или "идеал", как принято называть это в философии со времен Канта.
Говоря словами чикагского профессора Джонатана Лира, истина, в которую метит этот сократовский вопрос, есть не только истина знания, но и "бесконечная задача становления – становления определенного человеческого типа. Я знаю, что ты женат, но женат ли ты? Я знаю, что ты отец, но отец ли ты? Я знаю, что ты друг, но друг ли ты? Это вопрос о том, готов ли ты стать тем человеком, который сможет быть другом. Это обещание на всю жизнь – причем обещание не другу, а самому себе: сможешь ли ты сделать себя другим человеком? Я знаю, что ты философ, но философ ли ты?"
Иметь дело с этими двумя сократовскими вопросами – значит дать себе труд быть последовательным, говорит Пятигорский. Последовательным в мышлении – или ответственным в жизни. Но в эту же последовательность втягивается и весь круг собеседников Сократа, все Афины, весь мир. "Ты говоришь, ты храбр, – пристает Сократ к собеседнику. – А что значит храбрость?" И отвечающий вовлекается, отдавая Сократу на растерзание всю мешанину своих вроде бы истин, вроде бы убеждений, вроде бы принципов. Сократ, как овод, гонит собеседника, весь город и мир, к непонятному, не дает ему окончательно застыть в летаргическом самодовольстве.
Каждый раз, когда на горизонте истории начинает маячить тупик, мышление возвращается к своему сократическому началу, расшатывая колоссы само-собой-разумеющегося и вертя восковыми носами авторитетов, пока они окончательно не отвалятся. Когда мир погрязает в полной бессмыслице, неизменно возникает мечта о новом Сократе, который схватит властителей на площади посреди города, заведет их в тупик и оставит перед бодрящим зиянием полного незнания.
Есть, впрочем, одно опасение: к нашему дню мир обесчеловечил настолько, что никакой Сократ не вызовет у него отклика. Но даже и тогда у нас нет иного образа спасения, чем Сократ. Вот образчик диалога двух последних философов современности: "В. напоминает мне, что в будущем все площади будут распроданы, все общественные пространства приватизированы. Что наполняющие их пустоголовые клерки – лишь функции системы. Что капитализм не имеет лица, а финансовые рынки – всего лишь булькающий на медленном огне хаос. Какой киник сможет преподнести истину функции? Какой новый Сократ сможет, как овод, разворошить этот булькающий хаос?"
Этот не лишенный сократической иронии вопрос британский философ Ларс Айер задает сегодня, в 2013 году.
Первая лекция Александра Пятигорского о Сократе прозвучала в эфире Радио Свобода 4 января 1975 года.
Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.
