У меня сохранился написанный бабушкиной рукой рецепт пирожков с яблоками. Но как бы я или другие в моем семействе ни старались, не получаются они такими же, как у бабушки. Готовить мне их кажется чем-то сродни спиритизму – как будто ритуал приготовления теста потревожит бабушку, а она и так на прошлой неделе во сне приходила.
Приезжая на родину, в Кишинев, ночью на крыше низкого дома я обрываю мелкие черные ягоды бакона, и подруга детства бурчит:
– Ну что ты ешь всякую гадость, я тебе дам хороший виноград!
– Не хочу – хороший, хочу – этот! – смеюсь, кидаю в рот горсть единственного любимого мной сорта – дикого, из которого делают плохое тяжелое вино.
– Дитя бакона, – качает она головой, но украдкой съедает ягоду с уцелевшей в 90-е годы лозы, когда-то бросавшей причудливую тень на паркет бабушкиной квартиры, полированный желтый шкаф – разводы на нем были похожи на безголовую женскую фигуру. Солнце отражалось от хрусталя, фарфоровой белки, голова которой снималась, а в самой белке когда-то была водка; от мелких фигурок балерин и пастушек – сокровищ детства.
– Ануууца! Ануууца, заррраза! – кричал директор расположенного на первом этаже овощного магазина, и начинался долгий, теплый день.
В Болгарии, где я живу сейчас, с первым глотком красного вина пришло узнавание – как будто вспомнился вкус детства. Все те же гювеч и жареные колбаски, брынза и зелень – болгарская кухня мало отличается от молдавской, в ней те же турецкое влияние и солидность сельской еды.
Болгария похожа на Молдову и сохранившимися низкоэтажными домиками, упорно противостоящими налегающему со всех сторон конструктивизму, и кварталами советской застройки; крошечными уличными кофейнями; отголосками римской империи. И людьми. Схожие национальные костюмы, похожий на кишиневцев восьмидесятых народ, медлительный и улыбчивый.
Говорят, что болгары – это те, кем могли бы быть русские, будь русское общество здоровее, а климат теплее. Бритоголовый парень в трениках с улыбкой подскажет дорогу; компания телячьего возраста, которую в России я бы обошел стороной, не представляет собой опасности, хоть и оглушает их крикливая музыка.
То, что в России называют гламуром, здесь возведено в абсолют и называется "чалга" – певицы порнографического вида исполняют заунывные песни с восточным колоритом. Конкуренцию им составляет Азис, крепенький цыганский парубок на шпильках и в чулках. Пока я совсем не понимал болгарского на слух, был уверен, что одна из его песен – про лихорадку Эбола. Пронзительные крики популярного болгарского певца вполне вписывались в картину экваториальных лесов, в которых умирают люди и свиньи. Оказалось, что в песне "Евала" он поет что-то вроде "Ты режешь кукол и невест, браво-браво, братан, вот тебе за это "Майбах".
Есть здесь и совершенно молдавский, скрытый шелестящими листьями бакона трагизм, ощущение себя частью вечного круговорота, в котором "рожденный – жизнь пьет, мертвец – гниет", а на залитом майским солнцем кладбище ставятся поминальные столы. Не просто так дом отчима Эдгара Аллана По, с которого был списан замок Метценгерштейнов и любимый мною дом Ашеров, назывался Молдавией. Здесь же на каждом шагу смотрят на тебя мертвые. На стеклах витрин и на стволах деревьев, на дверях кафе блестят глянцевой бумагой некрологи, напоминают – 12 лет без Стефана, 30 лет без Пети. Мертвые здесь, рядом, они не уходят навсегда, их можно о чем-то спросить и ждать неизбежного ответа.
Алмат Малатов – писатель и публицист
Приезжая на родину, в Кишинев, ночью на крыше низкого дома я обрываю мелкие черные ягоды бакона, и подруга детства бурчит:
– Ну что ты ешь всякую гадость, я тебе дам хороший виноград!
– Не хочу – хороший, хочу – этот! – смеюсь, кидаю в рот горсть единственного любимого мной сорта – дикого, из которого делают плохое тяжелое вино.
– Дитя бакона, – качает она головой, но украдкой съедает ягоду с уцелевшей в 90-е годы лозы, когда-то бросавшей причудливую тень на паркет бабушкиной квартиры, полированный желтый шкаф – разводы на нем были похожи на безголовую женскую фигуру. Солнце отражалось от хрусталя, фарфоровой белки, голова которой снималась, а в самой белке когда-то была водка; от мелких фигурок балерин и пастушек – сокровищ детства.
– Ануууца! Ануууца, заррраза! – кричал директор расположенного на первом этаже овощного магазина, и начинался долгий, теплый день.
В Болгарии, где я живу сейчас, с первым глотком красного вина пришло узнавание – как будто вспомнился вкус детства. Все те же гювеч и жареные колбаски, брынза и зелень – болгарская кухня мало отличается от молдавской, в ней те же турецкое влияние и солидность сельской еды.
Болгария похожа на Молдову и сохранившимися низкоэтажными домиками, упорно противостоящими налегающему со всех сторон конструктивизму, и кварталами советской застройки; крошечными уличными кофейнями; отголосками римской империи. И людьми. Схожие национальные костюмы, похожий на кишиневцев восьмидесятых народ, медлительный и улыбчивый.
Говорят, что болгары – это те, кем могли бы быть русские, будь русское общество здоровее, а климат теплее. Бритоголовый парень в трениках с улыбкой подскажет дорогу; компания телячьего возраста, которую в России я бы обошел стороной, не представляет собой опасности, хоть и оглушает их крикливая музыка.
Говорят, что болгары – это те, кем могли бы быть русские, будь русское общество здоровее, а климат теплее
Есть здесь и совершенно молдавский, скрытый шелестящими листьями бакона трагизм, ощущение себя частью вечного круговорота, в котором "рожденный – жизнь пьет, мертвец – гниет", а на залитом майским солнцем кладбище ставятся поминальные столы. Не просто так дом отчима Эдгара Аллана По, с которого был списан замок Метценгерштейнов и любимый мною дом Ашеров, назывался Молдавией. Здесь же на каждом шагу смотрят на тебя мертвые. На стеклах витрин и на стволах деревьев, на дверях кафе блестят глянцевой бумагой некрологи, напоминают – 12 лет без Стефана, 30 лет без Пети. Мертвые здесь, рядом, они не уходят навсегда, их можно о чем-то спросить и ждать неизбежного ответа.
Алмат Малатов – писатель и публицист
