Гайд-парк в своем багаже: Памяти Виктора Перельмана

Иван Толстой: 13 ноября 2003 года под Нью-Йорком скончался журналист и издатель Виктор Борисович Перельман. Сотрудник московской «Литературной газеты» ее лучшего периода (конца 60-х – начала 70-х), он написал (частично еще в Советском Союзе) книгу публицистических воспоминаний «Покинутая Россия», в которой одна из глав называется «Гайд-Парк при социализме». Это старая шутка, я помню ее с отрочества. Как в лондонском Гайд-Парке можно выступать с любыми речами и критиковать все что угодно, but the Queen (кроме королевы), так и в «Литературке» тех времен можно было ругать чуть ли не все подряд, за исключением основ советской идеологии. Ленин, марксизм, политические и экономические столпы коммунизма оставались святынями. Но широкая панорама отдельных, как тогда говорили, недостатков предлагалась для частичного освистывания.
Вот эта частичность, это, по существу, тупиковое мелкотемье рано или поздно надоели деятельному Виктору Перельману. И, решив не покидать Гайд-Парк, он взял его с собою в эмиграцию, где ирония этого названия мгновенно улетучилась. Журнал, который основал Перельман за границей – «Время и мы», - был настоящим издательским Гайд-Парком: писать можно было по-настоящему свободно.
Десять лет назад Виктора Борисовича не стало. В сегодняшней мемориальной программе участвуют коллеги и близкие Перельмана. Разумеется, прозвучат и архивные записи из коллекции Радио Свобода.
Гайд-Парк в своем багаже. Начинает журналист и писатель Леонид Жуховицкий, знавший Виктора Борисовича с детства.

Леонид Жуховицкий: Мне трудно говорить о нем как о герое юбилейной передачи, потому что мы с ним дружили невероятно много лет. Мы познакомились во время войны. Жили в одном подъезде в городе Томске, куда был эвакуирован Подшипниковый завод из Москвы, мы жили на третьем этаже, он на втором. Учились в одной школе. Естественно, вместе дружили по двору, играли в шахматных турнирах и так далее. И уже тогда я заметил в Викторе одну главную его черту - необычайное упорство. Он был так педантично упорен в достижении цели, что, я помню, тогда уже думал, что у него будет не совсем обычная жизнь, что он многого добьется, хотя я не знал, где и в какой сфере.
Потом после войны мы с ним достаточно случайно столкнулись в “Литературной газете”, он работал в штате, я в таком полу-штате на правах члена редколлегии, руководил “Дискуссионным клубом “Литературной газеты”, собственно, я это придумал и этим занимался. Виктор к тому времени, если я не ошибаюсь, закончил уже юридический институт, работал журналистом. Он писал неплохо, но в “Литгазете” тогда были собраны лучшие перья страны, и на этом фоне Виктор никак не выделялся. Он был, что называется, хороший добросовестный газетный работник. И безусловно, для него этого было мало, потому что это забирало какую-то не самую важную часть его жизни. Свое главное качество - упорство в достижении цели - там он проявить не мог.
И когда он уехал в Израиль в эмиграцию, для меня это не было особенной новостью, но он это сделал, как очень порядочный человек. Он ушел из газеты, чтобы не подводить коллег по редакции, и более того, как я узнал позже, он перестал встречаться с семьей своего двоюродного брата, с которым они раньше были достаточно близки, тоже для того, чтобы не бросить на них какую-то тень. И что меня несколько удивило: даже потом, после перестройки, когда он приезжал, он с этим двоюродным братом, его звали Виктор Захарьев, так и не встречался.
А то, что сделал Виктор за границей, это была просто фантастика. На ровном месте, из ничего, он создал замечательный литературный общественно-политический журнал. Этот журнал “Время и мы” объединил, я не буду говорить лучшие перья русской эмиграции (во-первых, потому что не все представители русской эмиграции в нем печатались, а во-вторых, потому что у него печатались российские или тогда еще поначалу советские литераторы). Я сам у него печатался, и он даже предложил войти в редколлегию. Я не очень рвался, потому что я был тогда членом нескольких редколлегий - это было время перестройки. Но Виктор сказал: “Давайте тебя включим, много работать не придется”. И я числился одним из членов редколлегии этого журнала.
Еще должен сказать, что он был педантично порядочен. Они там платили какие-то деньги в долларах, и это были не очень большие деньги. Я тогда не нуждался, потому что меня много печатали к этому времени за границей. Я сказал Виктору: “Слушай, не заморачивайся, я обойдусь без этих денег”. Но тем не менее, он каждый раз, приезжая в Москву, отдавал положенные мне гонорары. У него была такая абсолютная порядочность, он не мог себе позволить никакого двусмысленного акта.
Журнал этот продолжал выходить, и потом он уже, когда у нас отменили цензуру и все прочее, он уже выходил в Москве, по-прежнему журнал был очень хорошим.
Потом Виктор переехал в Америку и, к сожалению, там жизнь его была не слишком долгой, я надеялся, что он проживет гораздо дольше. Я не знаю, почему он так относительно рано умер. Хотя должен сказать, что смерть друзей всегда безвременная, даже если друг проживет 90 лет, все равно смерть его будет безвременной. Для меня смерть Виктора все равно безвременная. Я убежден, что он обязательно останется в истории российской журналистки, потому что в очень тяжелое время для нашей литературы и публицистики, когда в России была жесткая цензура, он ухитрился за границей издавать свободный журнал. Это огромная его заслуга, особенно, если учесть, что у него не было ни денег, ни богатых покровителей, у него ничего не было, он все сделал с самого начала. Я читал его записки, естественно, о том, как создавался этот журнал, записки с юмором, достаточно веселые, но я понимал, как ему тогда было тяжело. Потому что практически никто ему не спешил помогать, и сама эта идея казалась достаточно авантюрной, что ли, создавать за границей, сперва в Израиле, потом в Америке, русский журнал - это действительно людям казалось странным, несвоевременным, необязательным. Но колоссальное упорство Виктора помогло ему этого добиться.
Я помню, когда был юбилей журнала, он меня попросил в Доме литераторов председательствовать на этом юбилейном собрании. Я не помню уже всех, кто там выступал, но были только хорошие люди, потому что не хороших среди авторов и работников не было. Помню, что там очень хорошо выступала Беллочка Ахмадулина, которая никогда не была любительницей юбилеев и ходила только на те вечера, которые либо устраивали ее друзья, либо очень уважаемые ею люди. Вы знаете, это был какой-то знаковый вечер в жизни самого Виктора: он все-таки добился признания на родине, очень серьезного признания. Хотя, надо сказать, он никогда на моей памяти никакого признания не добивался, он добивался только исполнения своей задумки, реализации своего дела. Вот таким делом был замечательный русский свободный журнал за границей. Я думаю, что этот журнал Виктора останется в памяти людей очень надолго, как герценовский “Колокол” или как “Континент” Володи Максимова.

Иван Толстой: Другой участник нашей передачи – Ефим Маневич – познакомился с Виктором Борисовичем в предотъездные дни.

Ефим Маневич: Мы с Виктором были много лет друзьями. Мы познакомились в Москве в 72-м году, когда оба подали заявление на выезд в Израиль и оба стали “отказниками”. У нас было очень много общего. Во-первых, мы оба были москвичи, оба выросли в еврейских семьях, оба были начальниками отделов - Виктор работал в “Литературной газете” начальником отдела, я был начальником отдела физико-технических исследований, и оба мы были женаты на красавицах по имени Алла. Естественно, он мне стал очень близок и симпатичен. Потом, когда мы анализировали, почему, собственно говоря, мы поднялись с насиженных мест, вроде были обеспечены и все, почему мы поехали, Виктор дал самый лучший ответ на этот вопрос. Вот я держу в руках его книгу “Покинутая Россия”, кстати сказать, это прекрасная книга, если кто ее не читал, я настоятельно рекомендую ее прочитать. Так вот, он в “Покинутой России” подвел такой итог: “Еще я уезжаю потому, что не хочу больше жить в мире, где у меня не было и никогда не будет свободы. Человек не создан для тюрьмы, он уходит из нее, чтобы никогда туда не вернуться”. Вот это было движущее побуждение.
Намыкались, конечно, основательно: выкинули с работы, друзья все шарахнулись и разбежались в разные стороны. У нас остался тесный круг общения среди “отказников”, которым терять было нечего. Нас даже арестовали в один день - 19 сентября 72-го года, Виктора с интеллигентами посадили куда-то за город, а меня в “Матросскую тишину”. Потом мы встречались, обменивались своими воспоминаниями.

Иван Толстой: А за что арестовали?

Ефим Маневич: Дело в том, что как раз в сентябре 72-го года был опубликован указ о взимании платы за образование. Например, я не знаю, сколько Виктор должен был заплатить, мне нужно было больше 20 тысяч рублей заплатить за образование, которое я получил. Потому что я в дополнение ко всем своим грузам, самый главный из которых был “инвалид 5 пункта”, как тогда говорили, я еще был кандидат наук. Надо было платить немыслимые деньги, которых ни у кого из нас не было. И вот устроили протесты. Например, Виктора и еще группу людей, в основном интеллигентов, профессоров, там были разные люди, их арестовали превентивно. То есть знали, что на 19 сентября намечен массовый протест евреев, которым отказали в выезде, КГБ прослушивал наши телефоны, они все знали и их арестовали превентивно. А я в то время работал обойщиком дверей, не успел засветиться и меня оставили на свободе. Еще с группой людей, нас было человек 15, мы устроили сидячую голодовку на телеграфе, который работал 24 часа в сутки, и послали телеграмму Брежневу, просили: отпусти нас, в конце концов, сколько можно. Там нас арестовали, посадили в “Матросскую тишину”.
Короче говоря, в конце следующего месяца, потом уже я узнал, как это получилось, эту группу в сто еврейских семей отпустили по просьбе Никсона, который в 72 году должен был переизбираться на пост президента, ему нужны были еврейские голоса, он передал просьбу Брежневу, Брежнев милостиво отпустил примерно сто семей еврейских и освободил от уплаты выкупа. И как раз в это время развернулась большая борьба вокруг этого выкупа, потому что ясно было, что ни у кого таких денег нет, чтобы заплатить, - это значит, что люди будут навечно похоронены в России. Как раз Виктор опубликовал важную статью “Размышления перед аукционом”, опубликовал ее не где-нибудь, а в газете “Нью-Йорк Таймс”, центральной газете мира. Эта статья, естественно, была прочитана в Политбюро и, возможно, мы так предполагаем, оказала влияние на решение советских властей освободить нас от уплаты выкупа. Я уехал в конце 72-го года, а Виктор приехал в начале 73-го года.

Иван Толстой: Через полтора года после приезда в Израиль Виктор Перельман был уже своим человеком в журнальных редакциях и в радиостудиях. Подтверждение тому – его участие в одной из программ Радио Свобода. Мюнхенская студия, 9-е декабря 74-го. Диктор – Виктория Семенова, ведущий – Леонид Ростов (это Лев Ройтман).

Виктория Семенова: В собрании постановлений правительства СССР опубликовано новое положение о паспортной системе. В передаче из цикла “Заметки юриста” мы уже познакомили наших радиослушателей с некоторыми правовыми особенностями этого паспортного положения, вступающего в силу с 1 июля будущего года. Сегодня автор “Заметок юриста” Леонид Ростов беседует в нашей студии с журналистом Виктором Перельманом.

Леонид Ростов: У нас в студии находится журналист Виктор Перельман. До выезда из Советского Союза в январе 73-го года Виктор Перельман работал заведующим отделом информации в “Литературной газете”. Кроме того, он выполнял специальные поручения редакции, то есть был специальным корреспондентом “Литературной газеты” по ряду вопросов. В связи с этим, Виктор, мне и хочется задать вам конкретный вопрос. Насколько мне помнится, вы были участником дискуссии на страницах “Литературной газеты” о паспортном положении, я бы сказал, паспортном статусе лиц, недавно освобожденных из мест заключения. Сейчас в Советском Союзе издано новое положение о паспортной системе. Что вы можете нам сказать по этому поводу? Насколько мне известно, вы с этим документом уже знакомы, поскольку он продолжает тему, которой вы занимались, находясь в Советском Союзе.

Виктор Перельман: Мне кажется, что новое положение о паспортах, которое издано в Советском Союзе, мало меняет, а по сути дела вообще не меняет той ситуации, в которой находились и находятся лица освободившиеся из заключения. По существу введены только чисто технические изменения: раньше люди получали паспорта, выйдя из лагеря, на основании справки, теперь им возвращаются старые паспорта. Мы же говорили в “Литературной газете”, и в этом суть вопроса, о положении людей, о юридическом, если хотите, о гражданском положении людей, вышедших из лагерей. Это была тогда, как мне помнится, конференция людей, освободившихся из лагеря, давно вставших, как говорят в Советском Союзе, на трудовой честный путь, но решивших поделиться о тех трудностях, с которыми встречались выйдя из мест заключения.
Я думаю, что не преувеличиваю, если скажу, что эти лица, а их десятки, может быть сотни тысяч, оказываются в трагической ситуации. Они по существу лишены возможности возвратиться в общество, у них нет права проживать во многих десятках городов Советского Союза, существует так называемый “101 километр”, за пределы которого эти лица не могут выезжать. Они не могут вернуться в семью, не могут вернуться на старую работу, отцы не могут вернуться к детям, дети не могут вернуться в свои семьи. Когда они пытаются устроиться на работу там, где они жили раньше, им говорят: где ваша прописка? Когда они пытаются прописаться, у них требуют справку с места работы. Естественно, возникал вопрос: зачем, кому это нужно, для чего подвергать людей, которые уже отбыли наказание, вот этим тягостным мучениям?

Иван Толстой: В нашей программе участвует вдова Виктора Борисовича Алла.

Алла Перельман: Первое - это то, что он был очень предан своей работе, всегда для него самое главное была его работа, в данном случае его журнал - это было самое главное, все другое откладывалось ради журнала. Это я могу сказать твердо - это было его детище, и ради него он шел на любые условия.

Иван Толстой: Когда он решил эмигрировать и почему?

Алла Перельман: Идея эта появилась у него после событий в Чехословакии. Он был в командировке в Праге, до этого встречался с чешским журналистом, который бывал в гостях у нас, и затем они его пригласили в Чехословакию. Вернувшись из Чехословакии, буквально через неделю произошли эти события, когда танки советские вошли в Прагу. Это на него очень сильно подействовало. Мы были в гостях у родственников, у моей троюродной сестры художницы. Ее супруг возглавлял профсоюз художников. И когда мужчины стали говорить о политике и, конечно, обсуждался этот вопрос, Евгений стал защищать на стороне советской, он говорил: вот, неблагодарные, мы их освободили. Виктор сначала стал с ним ссориться, спорить, а затем вышел из другой комнаты и сказал: “Алла, мы уходим, мы больше в этот дом не придем”. Это произвело на него жуткое впечатление, ошеломляющее. И после этого у него сформировалось уже какое-то решение покончить с этим. Это был первый шаг, первая причина, которая сдвинула его сознание в сторону эмиграции.

Иван Толстой: Рассказ об эмигрантских годах продолжает друг Перельмана Ефим Маневич.

Ефим Маневич: Ну, в первые годы нужно было устраиваться, мы общались не так много. Его жена Алла устроилась сразу работать врачом, она была прекрасный врач и неоднократно нас всех лечила. Она в Израиле сразу начала работать в очень хорошей поликлинике, лечила генералов и очень важных людей. Они достаточно быстро устроились. Мы короткое время мало общались, потому что заботы, хлопоты, и так далее.
Когда в 75 году Виктор начал издавать журнал “Время и мы”, то мы начали общаться более тесно, встречались, обсуждали какие-то вопросы. Потом Виктор уехал в Америку, мы остались в Израиле. И где-то в 83 году я приехал в Америку, чтобы найти работу. Они меня приняли, у них был дом в Леонии, накормили, напоили, оставили ночевать. Когда мы приехали на следующий год всей семьей в Америку, то мы поселились в соседних городках, и уже тогда мы начали очень тесно общаться, и много лет наша дружба продолжалась непрерывно до его самой смерти.
Что я могу сказать о Викторе? Во-первых, это был человек очень широкого кругозора, его эрудиция поражала просто, у него были обширные познания в самых разных областях, и он мог судить о них наравне, казалось бы, со специалистами в этой области. Это меня всегда поражало. Я часто задумывался: почему это он мог делать? Потом понял: он обладал уникальным качеством - он умел слушать собеседника. С ним сидишь, разговариваешь, он слушает внимательно, ничего не говорит, впитывает в себя все как губка, а потом в конце выдает фразу, которая точно может стать афоризмом. То есть пока ему рассказываешь, он принимает все, что ты говоришь, и одновременно анализирует это в голове и подытоживает. Это редкое качество у людей, потому что большинство людей хотят, чтобы слушали их, а не слушать своего собеседника. Во-вторых, у Виктора было совершенно неистребимое чувство юмора, это, я бы сказал, шолом-алейхемский юмор. Его книга “Театр абсурда” - это такая веселая, юмористическая книга о жизни в Израиле, тоже очень интересная, я ее читал, наверное, 10 раз, и каждый я раз смеялся. Это как “12 стульев” и “Золотой теленок”, настольная книга, можно ее читать каждый день и каждый раз будешь смеяться. Очень хорошая книга. Это общение всегда приносило удовольствие.
И еще одно его качество тоже способствовало тому, что с ним всегда было очень интересно, - он очень любил путешествовать. Одно время он какое-то время жил во Франции, у него во всех странах были друзья, в Париже он встречался с Некрасовым, с Галичем, в Германии был Хазанов, везде и всюду у него были друзья - умные, хорошие собеседники, и отовсюду он привозил рассказы, которые он рассказывал с таким чувством юмора, что все вокруг хохотали.
Конечно, его литературные способности очень восхищали, он писал книги, которые читались людьми, он писал эссе замечательные, которые печатал в своем журнале “Время и мы”. И когда появлялось эссе Виктора Перельмана - это всегда было на первом месте, потому что это было интересно читать, глубокие мысли, глубокий анализ. Это всегда было интересно. О книгах его говорить вообще нечего. “Театр абсурда”, я считаю, войдет в русскую литературу, независимо ни от чего и ни от кого. Может быть, через сто лет его будут читать, как сегодня читают Шолом Алейхема. Книга “Покинутая Россия” не зря получила в Израиле первую премию на конкурсе новых произведений.
Конечно, великое дело, которое он сделал, - журнал “Время и мы”, 152 выпуска - это был титанический труд, совершенно титанический труд при том, что редакции фактически у него не было. Вся его редакция помещалась в Леонии, в подвале его собственного дома, он был редактор, грузчик, корректор, почтальон, он выполнял один всю работу. Естественно, ему помогала Алла в какой-то степени, его жена, но он один тянул на себе весь этот груз. Он отбирал замечательные произведения, которые он печатал там, из всех стран мира, из России, из Германии, из Франции, из Англии, все это он выбирал, печатал, корректировал, рассылал журналы. И вот эту всю титаническую работу делал один человек. Нужно иметь к тому же совершенно несгибаемую волю, чтобы на протяжении многих лет нести на себе такой тяжелый груз, фактически не имея от этого никакой материальной прибыли, потому что на издании книг и журналов в Америке заработать очень трудно. Такой был человек Виктор Перельман.
И когда он умер - это было большое горе для нас, его не хватает. Мы его не забываем, каждый год мы собираемся в годовщину его смерти у него дома, собираются близкие друзья, вспоминаем его. В этом году исполняется 10 лет, так что мы уже устроим большое собрание, пригласим всех, кто его знал, кто его помнит и кто его любит. Я бы хотел подытожить свой сумбурный рассказ словами Гончарова, сказанными об Илье Обломове: “Таких людей мало - это перлы в толпе”.

Иван Толстой: Еще одна архивная запись. Виктор Перельман в нью-йоркской студии Свободы читает свою статью из свежего журнала «Время и мы». 2-е января 86-го года.

Диктор: Вы слушаете Еврейскую программу Радио Свобода. Передаем заключительный очерк главного редактора журнала “Время и мы” Виктора Перельмана из серии “Здесь и там” о жизни новых эмигрантов в Америке и Израиле. Этот очерк, который автор назвал “Эмиграция в зеркале психиатрии”, рассказывает о проблемах психологической интеграции новых эмигрантов в условиях Израиля и Соединенных Штатов. У микрофона Виктор Перельман.

Виктор Перельман: Израильский психиатр Михаил Фроттер считает, что любая эмиграция является своего рода экспериментом - социальным, психологическим, а иногда даже и клиническим экспериментом, поставленным самой жизнью. Огромное многообразие непредсказуемых психологических ситуаций, в которых оказываются новые эмигранты, - это может быть одно из подтверждений мысли Михаила Фроттера.
Первое, с чем сталкиваются организации, занимающиеся приемом эмигрантов и в Израиле,и в Америке, - это их неодинаковая способность к адаптации. То, что принято называть “культурным шоком”, люди преодолевают по-разному, одни быстрее, другие медленнее, одни более болезненно, испытывая различные психические стрессы, другие совершенно легко. Многое, разумеется, зависит от психической структуры личности, от характера ее нервной системы. Однако, психиатры установили и некие общие закономерности, способствующие быстрой и сравнительно безболезненной адаптации. Одна из них и при этом очень важная - это мотивация отъезда. Для многих эмигрантов отъезд явился результатом глубоко выстраданного нежелания жить в тоталитарной стране. В первую очередь это относилось к тем, кто решил ехать в Израиль, рассматривая его как единственное место на нашей планете, где еврей может в полном смысле слова чувствовать себя евреем. Но ведь не секрет, что многие снялись с насиженных мест, движимые туманными иллюзиями разбогатеть, иллюзиями, навязанными прежде всего западными фильмами. Что в действительности представляет собой Запад, они не имели и малейшего представления. Они не понимали, например, что он потребует от них инициативы, энергии, способности к борьбе за существование. Почему вообще они поехали? Как ни странно, иногда только потому, что поехали другие. По мнению ряда психиатров, эти люди стали жертвами своего рода психической эпидемии отъезда. Эпидемия эта коснулась прежде всего тех, кто без особых на то мотивов отправился в Соединенные Штаты. Ее жертвам пришлось здесь перенести наиболее тяжелые стрессы, и все эти разговоры: зачем я только сюда приехал? Кем был я там и кем стал здесь? Все эти обвинения в адрес Америки в жестокости, в непонимании души русского человека, все это в сущности следствие этой эпидемии.
Итак, чем глубже мотивация отъезда, тем легче переживаются трудности интеграции. Я видел это на множестве примеров. Люди с отчетливо выраженным сионистским сознанием в течение одного-двух лет входили в жизнь израильского общества, устраивались на работу, ощущали полное удовлетворение. В то время как другие рядом с ними, в Израиле таких тоже было немало, продолжали пребывать в депрессии. Психиатры указывают еще на один фактор, вызывающий культурный шок и депрессию - это язык, которым должны овладеть эмигранты. Известно, что в Израиле трудности, с которыми сталкивались новоприбывшие, пытаясь овладеть ивритом, приводили к тому, что некоторые покидали страну. Но и в Америке их поджидала та же проблема - надо было овладевать английским. Язык - тяжелый барьер, особенно для пожилых людей. Его незнание ведет прежде всего к образованию эмигрантского гетто, замкнутого и оторванного от всего мира. Такое гетто уже само по себе предрасполагает к тяжёлым депрессиям и психическим стрессам.
В одном из своих отчетов доктор Михаил Фроттер сообщает, что, проведя опрос более чем 500 новых эмигрантов в Израиле, он пришел к выводу, что большинство из них проходит пять стадий психологической интеграции. Первая стадия именуется им как восторженно оптимистическая. Настроение человека окрашено светлыми мажорными тонами, он полон интереса к окружающему, готов восхищаться всем увиденным. Этот период продолжается недолго, всего два - два с половиной месяца. Далее идет так называемая стадия тревожного ожидания, люди теряют покой, они перестают заниматься языком, становятся нервными и раздражительными. При этом больше всего их волнуют новости с биржи труда, их охватывает ощущение, что они вообще никогда не устроятся на работу, и именно это становится источником панических настроений и особой повышенной раздражительности. Продолжительность этой стадии с третьего до седьмого месяца пребывания в новой стране.
Третья фаза - это фаза психологической конфронтации или начальной неустойчивой интеграции. Что характерно для нее? Как правило, она совпадает с началом работы эмигранта. В Израиле это чаще всего работа, финансируемая из средств Министерства абсорбции, эмигрант получает стипендию и не знает, сколько продлится это неустойчивое положение. Нечто подобное переживают новоприбывшие в Америке, когда с помощью Наяны им удается найти какую-то временную работу, как правило, она неустойчива, не по специальности эмигранта, отсюда его непреходящая тревога и боязнь завтрашнего дня. Это наиболее трудный период психологической адаптации. На эмигранта обрушивается масса тревог, связанных с его устройством в стране. Этот период иногда затягивается на полтора-два года. Четвертая стадия, опять же характерная в равной степени для эмигрантов и в Израиле, и в Америке, получила название деидентификации или умеренной интеграции. В этот период новый эмигрант изо всех сил стремится преуспеть в новой для него стране, начинается своеобразная гонка и соперничество, кто больше достигнет, новоприбывшие пытаются догнать тех, кто приехал раньше. В это время эмигрант перестает читать русские газеты и вообще интересоваться Россией. Эта стадия обычно начинается через два-два с половиной года после прибытия человека в страну и завершается через четыре года.
Наконец пятая, завершающая стадия полной идентификации или заключительной интеграции эмигранта. В конце этого периода, то есть примерно через пять лет после приезда в новую страну, человек полностью преодолевает стресс психологической адаптации. Именно с этого времени он не хочет больше себя чувствовать и даже называть эмигрантом, полностью отождествляя себя с новой страной и ее жителями.
Иван Толстой: Статья Виктора Перельмана 86-го года в авторском чтении. Продолжаю разговор с Аллой Перельман.
Алла, скажите, пожалуйста, почему после целого ряда лет в Израиле Виктор решил перебраться все-таки в Соединенные Штаты? У него же в Израиле возник журнал и, казалось бы, его это очень удерживало, такой был сильный и аргументированный якорь для того, чтобы оставаться в стране.

Алла Перельман: Было не все так просто. Поскольку, поехав в командировку в Штаты, будучи в Нью-Йорке, он встретился с многими своими друзьями, и он понял, что его читатель, эмиграция уже шла в Америку, она снизилась в Израиль. Он выяснил, что он может свой журнал доставлять в Славянский департамент университетов, он встречался с Публичной библиотекой Нью-Йорка, которая тут же вызвалась подписку организовать, бруклинская большая библиотека также высказала свое желание и интерес. Таким образом, он понял, что здесь журнал будет интересен более широкой публике. Это было нелегкое решение, но он делал это в пользу, в интересах журнала.

Иван Толстой: Вы помните те дни, недели, месяцы зарождения самой идеи журнала еще в Израиле? Кто-то подтолкнул Виктора к этому, или он давно лелеял эту мысль? Как, при каких обстоятельствах это рождалось, в разговоре с кем? Или он был абсолютно одинок на холодной ледяной скале?

Алла Перельман: Идея создать журнал всегда присутствовала в его голове. Первое время он печатался в журнале “На страже” - это не журнал, а газета. Его переводили с русского на иврит, и он был очень популярным, в киббуцах знали имя Виктора Перельмана. Но в это время он получал стипендию, этот период, по-моему, ограничился шестью месяцами. Главный редактор ему как-то сказал: “Ну, Виктор, теперь, наверное, ты можешь писать на хибру”. Поскольку мы все изучали хибру полгода. Но это было невозможно, конечно, владея минимальным ивритом, писать статьи было сложно. И таким образом через месяц кончалась стипендия, и Виктор, его идея создать журнал была продвинута, поскольку надо было как-то работать, как-то зарабатывать и продвигаться в этой жизни. Вот он это все описал в своей книге “Театр абсурда”, и так же вспоминал об этом периоде в сотом номере журнала, где начинается этот журнал статьей “Исповедь редактора”, где он описывает, как это случилось.

Иван Толстой: При старте журнала, кто были его единомышленники?

Алла Перельман: Был такой Боря Орлов, историк из Москвы, был художник Юрий Красный, были сестры Михоэлс, Тала и Нина, был Давид Маркиш, сын Переца Маркиша, еще знакомый по Москве, по борьбе за выезд в Израиль, был Лев-Феликс Збарский, театральный художник, был Лев Ларский, которого Виктор сагитировал на написание “Записок ротного придурка”, он же был первое время оформителем обложки журнала. Затем в Америке продолжил это дело Вагрич Бахчинян. Вот такие люди.

Иван Толстой: Когда состоялся переезд за океан?

Алла Перельман: В конце ноября 1980-го года. Жили мы где-то полгода в гостинце на 95 стрит и Бродвей. И поскольку перед отъездом мы продали свою квартиру, которую мы выплатили за время нашей жизни в Израиле, мы рассчитывали, что мы сможем купить дом неподалеку от Нью-Йорка, где жили наши приятели еще по Москве Мойшезоны, математик Борис Мойшезон с его семьей. Нам очень понравился этот городок, расположенный недалеко, в 15 минутах от центра Манхеттена, конечно, не во времена трафика, и мы смогли купить дом. В то время цены на дома упали, были очень низкие, и мы смогли приобрести дом.

Иван Толстой: Но ведь выпуск журнала не прерывался при этом ни на один номер, все выходило в срок?

Алла Перельман: Да, все выходило в срок. Виктор первое время каждые три месяца ездил в Израиль, потому что печатался журнал в Израиле. Кроме того я работала все 8 лет врачом, семейном врачом в престижном районе Тель-Авива. Но это, наверное, не имеет отношения к интервью. Моими пациентами были семья Моше Даяна, дочка Бен-Гуриона, даже Харел, который организовал захват Эйхмана. Были очень интересные пациенты у меня. Честно говоря, я очень переживала этот отъезд - это между нами я говорю, потому что так работой была довольна. Я должна была, приехав в Америку, садиться за книги, сдавать медицинские экзамены сложные, как бы заканчивать еще раз медицинскую школу.

Иван Толстой: Для Виктора что-то переменилось с переездом в Америку, как он справлялся с выпуском журнала на новом месте?

Алла Перельман: Как всегда он очень много трудился, поступало очень много материала, который он должен был отбирать, вычитывать. Виктора я никогда не видела отдыхающим на диване, всегда было кресло, рядом настольная лампа и почти все свое время проводил за разборкой почты, различных статей. Посылали ему великое множество статей и эссе, иногда это даже были рукописи разных книг, звонки были. Работал он очень тяжело, особенно эти поездки в Израиль. Затем журналы приходили из типографии по морю, он должен был принимать этот груз, ехать в порт в Нью-Джерси. Тяжелая была работа у него не только как редактора, но и как завхоза, я бы сказала.

Иван Толстой: Новый круг сложился у него в Америке вокруг журнала, вокруг него, кто оказались новые друзья?

Алла Перельман: Дело в том, что когда мы были еще в Израиле, приехал Вайнберг из “Нового русского слова” уговаривать Виктора, чтобы он стал во главе газеты и привез также письмо от Андрея Седых. Когда Виктору исполнилось 50 лет, Седых послал очень трогательную телеграмму с поздравлением, и он очень уговаривал его, чтобы Виктор стал редактором газеты. Первое время он даже согласился, но это было не “Новое русское слово”, а “Новый американец”. Это была очень тяжелая работа, совмещать журнал с газетой было невозможно. То есть, это была какая-то попытка, которая очень быстро пресеклась.
Какие были люди? Очень много приезжало и звонило журналистов, которые предлагали свои услуги, хотели работать в журнале. Но это было все сложно. Первый, кто появился в Нью-Йорке, - это был Илья Левков, который предложил подснять офис в его офисе, где он снимал на 5 авеню и 43 стрит. Виктор согласился. И первое время он нашел секретаря и правую руку, как он ее называл, Асю Куник, которая была его помощницей, она набирала на компьютере журнал. И стала постепенно как-то облегчаться обстановка, ситуация, поскольку он уже нашел типографию в Америке. Прекратились необходимые поездки в Израиль с целью печатания журнала. Очень много писателей, начал печататься Илья Суслов, Аркадий Львов.

Иван Толстой: Можно вас спросить: почему все-таки ему пришла идея остановить все это дело, все это мероприятие, закрывать журнал? Было связано с историческими обстоятельствами или с биографическими, с личными?

Алла Перельман: Да, конечно, с личными. Дело в том, что в 2000 году Виктор обдумывал, как сделать так, чтобы журнал тоже распространялся в Москве, в России. Он предпринимал какие-то усилия, попытки, появились российские авторы, он ездил в Москву периодически. Даже хотел сделать перевалочный путь, иметь жилье во Франции, чтобы ему было легче чаще бывать в России. В апреле 2001 года он из Москвы приехал в Ниццу. Возвратившись в Нью-Йорк в апреле после перелета длительного, был шторм, очень был затяжной сложный полет, длившийся 13 часов, потому что не принимал Нью-Йорк, не принимал Бостон, не принимал Вашингтон, и мы все время кружили на этими городами. Утром он проснулся и у него парализовалась правая сторона тела, рука и нога. Я сразу поняла, что происходит, а он стал со мной спорить, что никуда в госпиталь он не поедет, он просто отлежал руку. Когда он спустился и взял ручку, хотел что-то записать, он не смог этого сделать. Где-то, со мной споря, после обеда в 4-5 только согласился поехать в госпиталь. Здесь был поставлен диагноз, и началось сражение, реабилитация.
Он пытался, журнал уже был запущен, 152-й номер. Он очень переживал, что как же так, он садился за компьютер, но у него не получалась, срывалась рука с правильных букв. Через год стараний, сражений у него случился второй инсульт, а затем третий. К сожалению, так это все плачевно закончилось. Он продиктовал письмо, которое разослал подписчикам, частным подписчикам, библиотекам, университетам, где он писал о том, что он надеется, что если он сможет возвратиться, поправиться, то он продлит журнал. Но этого не случилось.

Иван Толстой: Во всяком случае он свой долг исполнил до конца.

Алла Перельман: Да. Я долго получала письма, невзирая на то объяснение, письмо, которое он разослал всем. Просили журнал, звонили подписчики, звонили библиотеки. 13 ноября 2003 года Виктора не стало.

Иван Толстой: И в завершении передачи – вопрос публицисту и писателю Леониду Жуховицкому.
Леонид, могу я вас спросить, почему все-таки, если у “Континента”, у “Граней”, у некоторых других журналов в России второе дыхание появилось, вторая жизнь, хотя может быть не такая яркая, какая она была в изгнании для этих изданий, почему “Время и мы” не получилось в Москве, в России?

Леонид Жуховицкий: Вы знаете, я думаю, что “Континент” получил второе дыхание, потому что у “Континента” в Германии были очень сильные спонсоры, в значительной мере это вопрос денег. Насчет “Граней”, я вообще не слышал, чтобы “Грани” издавались в России. Я знаю, что одно время их редактором - это было в Германии - был замечательный писатель и мой давний друг Жора Владимов. Но когда он приехал в Россию, он уже не был редактором “Граней”, и журнал без него меня, прямо скажем, не очень интересовал. Потому что все эти журналы имели серьезный смысл, пока у нас была сильная цензура. Когда цензуру отменили, стало возможно все на русском языке печатать уже здесь.
Почему прекратилось издание журнала Вити Перельмана? Я думаю, что причина была прежде всего финансовая. И потом издание журнала требовало очень большой энергии, очень большой выкладки сил. Виктор начал болеть, у него этих сил не было. В этом смысле как создатель и организатор журнала, он, по моему убеждению, был незаменим. Другого такого человека, который мог бы полноценно его заменить, я просто не знаю. Когда в Москве выходил “Время и мы”, там были очень хорошие редактора, одно время это был Андрей Колесников, потом был Лев Анненский - это очень достойные люди. Но Виктор сочетал в себе больше черт, необходимых издателю, потому что можно было быть хорошим редактором и не очень хорошим издателем. Вот такого спокойного упорства, как у него, я просто у других журнальных деятелей не встречал. Я думаю, что это был все-таки прежде всего его личный проект, который держался на его уникальной личности. Мне жаль, что другой такой личности не нашлось. Кстати, дело не только в судьбе журнала “Время и мы”, ведь в сегодняшней России не издается очень много журналов, которые стали печататься во время перестройки, а потом потихоньку сходить на нет. Даже такой когда-то популярнейший журнал, как “Юность”, сегодня фактически умер, выходит на какой-то газетной бумаге, тираж, по-моему, тысяча, издается за счет авторов. То есть, гибель литературных журналов - это, боюсь, процесс неизбежный, так же как старение и смерть людей. Наверное, журнал “Время и мы” умер естественной смертью, потому что полноценной замены Виктору просто не нашлось.