Александр Генис: Начался декабрь, месяц подведения итогов года. В том, что касается русской литературы, у меня сомнений нет. Самой интересной книгой уходящего года я считаю долгожданный роман Владимира Сорокина “Теллурия”.
Сорокин строит новую книгу на фундаменте старых. Его преданный читатель хорошо знаком с прежними кошмарами. Нефть кончилась, Кремль стал белым, коммунисты - православными, опричники вернулись, китайцы - всюду, и всех накрыла метель. “Теллурия” начинается после того, как все развалилось и сложилось заново. Это - постапокалиптическая фантазия, в которой на месте бескрайнего болота глобализации развернулась “цветущая сложность” (Леонтьев) нового средневековья. Пусть далеко не каждому понравится второе издание крестоносцев и удельных княжеств. Это не важно, потому что Сорокин щедро предлагает нам утопию на выбор в каждой главе своего замысловатого повествования. Восхитительная фантазия деталей и виртуозная стилевая разноголосица не мешает продвижению сюжета. Эстафетой он переходит из одной главы в другую, попутно проясняя картину всего будущего мира, а не только ее российской части. Именно поэтому мне кажется, что эта книга Сорокина, вслед за “Днем опричника”, чудно переведенным на английский Джемми Гамбрел, может привлечь внимание и американского читателя.
Но так кажется мне. Сорокин - писатель, вызывающий постоянные споры, в том числе и у нас в “Американском часе”. Мы с Борисом Парамоновым столько спорим о “Теллурии”, что в конце концов решили вынести эту дискуссию на суд наших слушателей и читателей.
У микрофона - Борис Михайлович Парамонов.
Борис Парамонов: Должен сказать, что новая вещь Сорокина вызвала у меня смешанные чувства. Конечно, блестяще, конечно, читается на одном дыхании – хотя сквозной фабулы как раз нет, «следить» за чем-то с замиранием сердца невозможно. Ведь как в литературе достигается концентрация внимания? Одним известным приемом, который называется «задержание» или «торможение», об этом Шкловский основополагающе написал. Смысл приема: вы только-только втянулись в определенную линию повествования, как автор – трах! – вводит другую линию, опять же доводя ее до некоей фабульной напряженности – и опять меняет план, возвращается к первой линии (их может быть и больше). Внимание читателя скачет от одного напряжения к другому, все линии в совокупности интересны. Это и есть то, что называется интересным чтением. Причем ведь так не только в специально занимательной литературе, в каком-нибудь детективе (там другой прием действует – техника тайны, опять же Шкловский); нет, таким приемом пользуются и большие писатели.
Александр Генис: У Толстого смена таких планов – это «война» и «мир», крупные сюжетные единицы.
Борис Парамонов: Но и внутри этих больших планов тоже происходят смещения от одного персонажа к другому, скажем от Пьера Безухова к его кузинам, пытающимся своровать портфель с завещанием, а их накрывает графиня Друбецкая, а там и ее сын Борис появляется. Ну и так далее.
Но вернемся к Сорокину. Что он делает в «Теллурии»? Он всю вещь строит на приеме торможения, каждая глава – а их 50 – новый сюжет. То, что их как бы объединяет – это теллур, которому приписаны некие магические свойства и который выступает в образе некоей техноутопии. Человечество ожидает чуда от технических достижений, это его нынешнее свойство, нынешний этап человеческой истории. Пришествия Мессии больше не ждут, а вот на генную инженерию, скажем, надеются. Тут можно Ильфа вспомнить Записные книжки: в старых фантастических романах вся надежда была на радио; вот – радио есть, а счастья нету. В такой подаче сюжета, в этой техноутопии работает в основном Виктор Пелевин, этим и прославился.
Александр Генис: Два замечания, Борис Михайлович: во-первых, и у Сорокина такие вещи раньше были, например «Голубое сало», отчасти и «Лёд». А во-вторых, в «Теллурии» есть три главы подряд на одном сюжете. Это главы 49 – 51.
Борис Парамонов: Да, да, о трех спасителях России, профили которых в скале высек некий скульптор. Концовка это сюжета замечательная: Россию спасли Володенька, Мишенька и Вовочка, а также скульптор Марик и гвоздь.
Александр Генис: А как спасли? - развалив ее. Как бы Сорокин с этим панегериком Путина не попал под статью за призыв к распаду России.
Борис Парамонов: Этот исход российской истории – развал страны на множество частей, чуть ли не по губерниям – и долженствует мотивировать несвязанность глав, сюжетную их автономность. Это касается России. Но вот подключать еще и Европу и чуть ли Америку, из которой выделилась страна Калифорния, по-моему, было ни к чему.
Александр Генис: Одна геополитическая мотивировка, по-моему, есть: это общая опасность, идущая от исламского агрессивного фундаментализма.
Борис Парамонов: Но согласитесь, что это уже другая тема. Богатая фантазия Сорокина вышла за пределы сюжетной структуры «Теллурия». Ведь пойнт вещи – именно в русской тематике.
Александр Генис: Не согласен. Новое у Соркоина в том, что он вышел за пределы собственно русской тематики. Это - фантазм и Евросоюза, его сны. Вот точно так Сорокин в “Голубом сале” мастерски создал сладкий сон тоталитарных режимов, сон, в котором Гитлер и Сталин вместе торжествуют над поверженной демократией. Однако, сейчас мы говорим о другой книге - и о вашем ее прочтении.
Так это, по-вашему, и есть тот недостаток, который помешал вам дать безоговорочно положительную оценку «Теллурии»? Отчего «смешанные чувства» у вас?
Борис Парамонов: Я бы сказал, что «Теллурия» - повторение пройденного, вещь, работающая на уже ранее использованных приемах. Читая, всё время вспоминаешь: вот это «Норма», вот это – «День опричника», вот это – «Метель». Даже видимая новация – разбивка вещи на множество глав, связанных не сюжетно, а вокруг одной темы, - тоже не нова: это идет от «Нормы». Только в «Норме» всё строится вокруг дерьма, а здесь – вокруг теллура.
Александр Генис: На мой взгляд, это книга - сумма предыдущего. Сорокин наработал так много, что по его книгам можно составить контурную карту его - альтернативного - мира. Он его продолжает расширять, углублять и раздвигать, как это, например, делали Стругацкие в русской литературе или Воннегут - в американской. Сорокин тоже пишет сюжетными клубками, не оставляя темы, пока не отработает ее в самых разных жанрах - романах, сценариях, даже варьете или утопиях, как на этот раз. Так это вижу я. Ну а как вы определите тему «Теллурии»? Какое содержание с ней связываете? И надо ли это, по-вашему? Ведь вы, Борис Михайлович, горячий поклонник формалиста Шкловского, да и наш разговор начали с перечисления формальных приемов. Шкловский же ваш любимый говорил: искусство – это сумма приемов.
Борис Парамонов: Верно. Я однажды Шкловского аж с Гегелем связал, назвав его творчество одной из форм абсолютного знания, каковой Гегель считал искусство (наряду с религией и философией). И от того высказывания я не отрекаюсь. Но ранний Сорокин был другой – чистый экспериментатор, играющий с текстом, сознательно выхолащивающий текст. Тут и уместен был Гегель, говоривший, что абсолютное знание – то, которое берет свой предмет не извне, а создает его в процессе самодвижения. Никакого содержания у него не было. К примеру, «Тридцатая любовь Марии» - это игра со штампами социалистического реализма. Сорокина одно время брали в линии соцарта – пародирования советского официального искусства. Потом увидели в нем большее, критики, «ботающие по Дерриде», объявили, что Сорокин уничтожает дискурс, ибо всякий дискурс тоталитарен, и освобождение от него возможно только в форме абсурдной бессмыслицы. Сорокин, мол, это слова на свободе, как футуристы говорили, то ли дадаисты. Сорокин рушил семантику – радикальный сдвиг, безусловно. И его можно было читать потому, что он обладает богатейшей фантазией и еще одним свойством – величайшим даром стилизации. Тут «Голубое сало» осталось непревзойденным. Чего стоит одна Ахматова, представленная в образе пьяной бомжихи. Читатель, готовый этим возмутиться, демонстрирует не только отсутствие чувства юмора, но даже, я бы сказал, литературную простоватость. И тут же – великолепные стилизации той же Ахматовой, Платонова, Набокова.
Александр Генис: Вот здесь я с вами. Ранний Сорокин изучал механизм тоталитарного языка и его способность создавать собственную реальность. Там он был художником-концепуталистом, манипулирующим бессодержательными лексическими пластами, как красками. Отсюда его знаменитая глоссолалия: целые главы зауми. Но в ХХ1 веке в его творчестве произошел перелом. Он не впал в простоту, но стал яснее и еще острее. Сам Сорокин теперь сравнивает себя с Орвеллом, только его предсказания сбываются точнее и быстрее.
Борис Парамонов: Согласен. С тех пор, как после всех таких концептуальных штук Сорокин написал «День опричника» - вещь, по-прежнему богатую сюжетной и словесной выдумкой, но предельно серьезную, предельно содержательную для русского писателя: вещь о России. Россия была представлена как страна, в которой остановилась история; вернее, не остановилась, а существует в вечной полноте всех своих этапов и вывихов. Любая историческая модернизация сейчас же воспроизводит в новых оболочках древнее содержание: коренную неисторичность русской истории – вот такой парадокс. Или еще так можно сказать: в России происходит не развитие, не эволюция, а наслаивание разных форм одного содержания. Разность, мнимое развитие только в том, что раньше опричник ездил на коне, а теперь на мерседесе, названном для вящей русскости мерином. А эта потрясающая пророчица, на вопрос о том, что будет с Россией, ответившая: с Россией будет ничего. Вот уж точно можно сказать, умри, Денис, лучше не напишешь! Сорокин, слава богу, жив, но лучше написать не сумел.
Александр Генис: Почему же, по-вашему?
Борис Парамонов: А лучше уже и нельзя. Сорокин «Днем опричника» закрыл тему. Исчерпал ее. В России и о России писать больше нечего. То есть писать, конечно, можно, и пишут, но после Сорокина и Татьяны Толстой (Пелевин – особый разговор) читать это - всё равно, что после Бродского читать даже не Евтушенко, а, скажем, Михаила Дудина (притом, что Дудин был далеко не бездарным и умелым стихотворцем). Это другая геологическая эпоха.
Александр Генис: А вы говорите, что не было развития.
Борис Парамонов: Я сказал геологическая эпоха, а не историческая. История всё та же. И ведь тут не одного Сорокина можно назвать. Я уже называл Толстую, имею в виду ее «Кысь». Это ведь тоже закрытие русской темы. Большая русская проза больше невозможна. Нового в литературе не появится до тех пор, пока новое не появится в русской жизни. Писать можно фантастику, связанную с темой «человек и машина», что и делает Пелевин. Он выходит на глобальный уровень, и обратите внимание: если у него появляется Россия, то в непременной паре с Америкой.
Александр Генис: Но, как я уже говорил, у Сорокина в «Теллурии» тоже ведь не Россия только, но и Европа, и мусульмане, и даже Калифорния в качестве отдельного государства.
Борис Парамонов: Это в русском романе ни к чему, как и я уже говорил. Интересно то, что он пишет о России. Но интересно не в литературном, а скорее в философском плане.
Александр Генис: Это как понять? Объяснитесь, пожалуйста.
Борис Парамонов: Россия у Сорокина – это то, что в философии элеатов называлось единым – вечным и неизменным, в котором было невозможно и даже немыслимо движение, почему Ахиллес у них и не мог догнать черепаху. Для того, чтобы ввести движение, нужно было помыслить множественность, выйти за рамки монизма. Считается, что у Платона такое обозначилось в форме Эроса, устремляющего бытие ввысь.
Александр Генис: А Гераклит как же с его вечным движением?
Борис Парамонов: Это было круговое движение внутри единой субстанции. То же у Гегеля: его так называемое развитие иллюзорно, это самодвижение единого, у него духовного, начала. Чтобы получить динамическую систему бытия, надо ввести множественность на субстанциальном уровне. И это даже не Лейбниц, а, скажем, Бергсон или Уильям Джеймс с его плюралистической Вселенной.
Александр Генис: Борис Михайлович, допустим, но как вы свяжете это с Сорокиным?
Борис Парамонов: Так я уже связал. Что происходит в «Теллурии»? Россия переходит от единства к множественности, и вроде как жизнь становится лучше (что, впрочем, не педалируется в романе).
Александр Генис: Тогда получается, в вашей интерпретации, что «Теллурия» - очень значительное сочинение, и опять же непонятна ваша сдержанность в оценке.
Борис Парамонов: Я бы так сказал: «Теллурия» крайне интересна в философском плане, но сомнительна в литературном. Новую мысль Сорокин высказал, но литературно эта вещь повторяет пройденное – от «Нормы» до «Дня опричника». Это закономерно: от литературы в России ждать уже нечего, второй том «Мертвых душ» писать незачем. «Теллурия» заставляет думать не о русской литературе, а о русской жизни.
Но есть, конечно, в «Теллурии» блестящие страницы.
Александр Генис: А что вам больше всего понравилось, интересно?
Борис Парамонов: Одиннадцатая глава – некая молитва, перечисляющая все русские события и упования. Тут и бог Велес, и Маркс, и православие, и соцсоревнование. Поистине, русская история в самом кратком очерке. И в то же время – фотографически точный образ, моментальная фотография нынешней России.
Сорокин строит новую книгу на фундаменте старых. Его преданный читатель хорошо знаком с прежними кошмарами. Нефть кончилась, Кремль стал белым, коммунисты - православными, опричники вернулись, китайцы - всюду, и всех накрыла метель. “Теллурия” начинается после того, как все развалилось и сложилось заново. Это - постапокалиптическая фантазия, в которой на месте бескрайнего болота глобализации развернулась “цветущая сложность” (Леонтьев) нового средневековья. Пусть далеко не каждому понравится второе издание крестоносцев и удельных княжеств. Это не важно, потому что Сорокин щедро предлагает нам утопию на выбор в каждой главе своего замысловатого повествования. Восхитительная фантазия деталей и виртуозная стилевая разноголосица не мешает продвижению сюжета. Эстафетой он переходит из одной главы в другую, попутно проясняя картину всего будущего мира, а не только ее российской части. Именно поэтому мне кажется, что эта книга Сорокина, вслед за “Днем опричника”, чудно переведенным на английский Джемми Гамбрел, может привлечь внимание и американского читателя.
Но так кажется мне. Сорокин - писатель, вызывающий постоянные споры, в том числе и у нас в “Американском часе”. Мы с Борисом Парамоновым столько спорим о “Теллурии”, что в конце концов решили вынести эту дискуссию на суд наших слушателей и читателей.
У микрофона - Борис Михайлович Парамонов.
Борис Парамонов: Должен сказать, что новая вещь Сорокина вызвала у меня смешанные чувства. Конечно, блестяще, конечно, читается на одном дыхании – хотя сквозной фабулы как раз нет, «следить» за чем-то с замиранием сердца невозможно. Ведь как в литературе достигается концентрация внимания? Одним известным приемом, который называется «задержание» или «торможение», об этом Шкловский основополагающе написал. Смысл приема: вы только-только втянулись в определенную линию повествования, как автор – трах! – вводит другую линию, опять же доводя ее до некоей фабульной напряженности – и опять меняет план, возвращается к первой линии (их может быть и больше). Внимание читателя скачет от одного напряжения к другому, все линии в совокупности интересны. Это и есть то, что называется интересным чтением. Причем ведь так не только в специально занимательной литературе, в каком-нибудь детективе (там другой прием действует – техника тайны, опять же Шкловский); нет, таким приемом пользуются и большие писатели.
Александр Генис: У Толстого смена таких планов – это «война» и «мир», крупные сюжетные единицы.
Борис Парамонов: Но и внутри этих больших планов тоже происходят смещения от одного персонажа к другому, скажем от Пьера Безухова к его кузинам, пытающимся своровать портфель с завещанием, а их накрывает графиня Друбецкая, а там и ее сын Борис появляется. Ну и так далее.
Но вернемся к Сорокину. Что он делает в «Теллурии»? Он всю вещь строит на приеме торможения, каждая глава – а их 50 – новый сюжет. То, что их как бы объединяет – это теллур, которому приписаны некие магические свойства и который выступает в образе некоей техноутопии. Человечество ожидает чуда от технических достижений, это его нынешнее свойство, нынешний этап человеческой истории. Пришествия Мессии больше не ждут, а вот на генную инженерию, скажем, надеются. Тут можно Ильфа вспомнить Записные книжки: в старых фантастических романах вся надежда была на радио; вот – радио есть, а счастья нету. В такой подаче сюжета, в этой техноутопии работает в основном Виктор Пелевин, этим и прославился.
Александр Генис: Два замечания, Борис Михайлович: во-первых, и у Сорокина такие вещи раньше были, например «Голубое сало», отчасти и «Лёд». А во-вторых, в «Теллурии» есть три главы подряд на одном сюжете. Это главы 49 – 51.
Борис Парамонов: Да, да, о трех спасителях России, профили которых в скале высек некий скульптор. Концовка это сюжета замечательная: Россию спасли Володенька, Мишенька и Вовочка, а также скульптор Марик и гвоздь.
Александр Генис: А как спасли? - развалив ее. Как бы Сорокин с этим панегериком Путина не попал под статью за призыв к распаду России.
Борис Парамонов: Этот исход российской истории – развал страны на множество частей, чуть ли не по губерниям – и долженствует мотивировать несвязанность глав, сюжетную их автономность. Это касается России. Но вот подключать еще и Европу и чуть ли Америку, из которой выделилась страна Калифорния, по-моему, было ни к чему.
Александр Генис: Одна геополитическая мотивировка, по-моему, есть: это общая опасность, идущая от исламского агрессивного фундаментализма.
Борис Парамонов: Но согласитесь, что это уже другая тема. Богатая фантазия Сорокина вышла за пределы сюжетной структуры «Теллурия». Ведь пойнт вещи – именно в русской тематике.
Александр Генис: Не согласен. Новое у Соркоина в том, что он вышел за пределы собственно русской тематики. Это - фантазм и Евросоюза, его сны. Вот точно так Сорокин в “Голубом сале” мастерски создал сладкий сон тоталитарных режимов, сон, в котором Гитлер и Сталин вместе торжествуют над поверженной демократией. Однако, сейчас мы говорим о другой книге - и о вашем ее прочтении.
Так это, по-вашему, и есть тот недостаток, который помешал вам дать безоговорочно положительную оценку «Теллурии»? Отчего «смешанные чувства» у вас?
Борис Парамонов: Я бы сказал, что «Теллурия» - повторение пройденного, вещь, работающая на уже ранее использованных приемах. Читая, всё время вспоминаешь: вот это «Норма», вот это – «День опричника», вот это – «Метель». Даже видимая новация – разбивка вещи на множество глав, связанных не сюжетно, а вокруг одной темы, - тоже не нова: это идет от «Нормы». Только в «Норме» всё строится вокруг дерьма, а здесь – вокруг теллура.
Александр Генис: На мой взгляд, это книга - сумма предыдущего. Сорокин наработал так много, что по его книгам можно составить контурную карту его - альтернативного - мира. Он его продолжает расширять, углублять и раздвигать, как это, например, делали Стругацкие в русской литературе или Воннегут - в американской. Сорокин тоже пишет сюжетными клубками, не оставляя темы, пока не отработает ее в самых разных жанрах - романах, сценариях, даже варьете или утопиях, как на этот раз. Так это вижу я. Ну а как вы определите тему «Теллурии»? Какое содержание с ней связываете? И надо ли это, по-вашему? Ведь вы, Борис Михайлович, горячий поклонник формалиста Шкловского, да и наш разговор начали с перечисления формальных приемов. Шкловский же ваш любимый говорил: искусство – это сумма приемов.
Борис Парамонов: Верно. Я однажды Шкловского аж с Гегелем связал, назвав его творчество одной из форм абсолютного знания, каковой Гегель считал искусство (наряду с религией и философией). И от того высказывания я не отрекаюсь. Но ранний Сорокин был другой – чистый экспериментатор, играющий с текстом, сознательно выхолащивающий текст. Тут и уместен был Гегель, говоривший, что абсолютное знание – то, которое берет свой предмет не извне, а создает его в процессе самодвижения. Никакого содержания у него не было. К примеру, «Тридцатая любовь Марии» - это игра со штампами социалистического реализма. Сорокина одно время брали в линии соцарта – пародирования советского официального искусства. Потом увидели в нем большее, критики, «ботающие по Дерриде», объявили, что Сорокин уничтожает дискурс, ибо всякий дискурс тоталитарен, и освобождение от него возможно только в форме абсурдной бессмыслицы. Сорокин, мол, это слова на свободе, как футуристы говорили, то ли дадаисты. Сорокин рушил семантику – радикальный сдвиг, безусловно. И его можно было читать потому, что он обладает богатейшей фантазией и еще одним свойством – величайшим даром стилизации. Тут «Голубое сало» осталось непревзойденным. Чего стоит одна Ахматова, представленная в образе пьяной бомжихи. Читатель, готовый этим возмутиться, демонстрирует не только отсутствие чувства юмора, но даже, я бы сказал, литературную простоватость. И тут же – великолепные стилизации той же Ахматовой, Платонова, Набокова.
Александр Генис: Вот здесь я с вами. Ранний Сорокин изучал механизм тоталитарного языка и его способность создавать собственную реальность. Там он был художником-концепуталистом, манипулирующим бессодержательными лексическими пластами, как красками. Отсюда его знаменитая глоссолалия: целые главы зауми. Но в ХХ1 веке в его творчестве произошел перелом. Он не впал в простоту, но стал яснее и еще острее. Сам Сорокин теперь сравнивает себя с Орвеллом, только его предсказания сбываются точнее и быстрее.
Борис Парамонов: Согласен. С тех пор, как после всех таких концептуальных штук Сорокин написал «День опричника» - вещь, по-прежнему богатую сюжетной и словесной выдумкой, но предельно серьезную, предельно содержательную для русского писателя: вещь о России. Россия была представлена как страна, в которой остановилась история; вернее, не остановилась, а существует в вечной полноте всех своих этапов и вывихов. Любая историческая модернизация сейчас же воспроизводит в новых оболочках древнее содержание: коренную неисторичность русской истории – вот такой парадокс. Или еще так можно сказать: в России происходит не развитие, не эволюция, а наслаивание разных форм одного содержания. Разность, мнимое развитие только в том, что раньше опричник ездил на коне, а теперь на мерседесе, названном для вящей русскости мерином. А эта потрясающая пророчица, на вопрос о том, что будет с Россией, ответившая: с Россией будет ничего. Вот уж точно можно сказать, умри, Денис, лучше не напишешь! Сорокин, слава богу, жив, но лучше написать не сумел.
Александр Генис: Почему же, по-вашему?
Борис Парамонов: А лучше уже и нельзя. Сорокин «Днем опричника» закрыл тему. Исчерпал ее. В России и о России писать больше нечего. То есть писать, конечно, можно, и пишут, но после Сорокина и Татьяны Толстой (Пелевин – особый разговор) читать это - всё равно, что после Бродского читать даже не Евтушенко, а, скажем, Михаила Дудина (притом, что Дудин был далеко не бездарным и умелым стихотворцем). Это другая геологическая эпоха.
Александр Генис: А вы говорите, что не было развития.
Борис Парамонов: Я сказал геологическая эпоха, а не историческая. История всё та же. И ведь тут не одного Сорокина можно назвать. Я уже называл Толстую, имею в виду ее «Кысь». Это ведь тоже закрытие русской темы. Большая русская проза больше невозможна. Нового в литературе не появится до тех пор, пока новое не появится в русской жизни. Писать можно фантастику, связанную с темой «человек и машина», что и делает Пелевин. Он выходит на глобальный уровень, и обратите внимание: если у него появляется Россия, то в непременной паре с Америкой.
Александр Генис: Но, как я уже говорил, у Сорокина в «Теллурии» тоже ведь не Россия только, но и Европа, и мусульмане, и даже Калифорния в качестве отдельного государства.
Борис Парамонов: Это в русском романе ни к чему, как и я уже говорил. Интересно то, что он пишет о России. Но интересно не в литературном, а скорее в философском плане.
Александр Генис: Это как понять? Объяснитесь, пожалуйста.
Борис Парамонов: Россия у Сорокина – это то, что в философии элеатов называлось единым – вечным и неизменным, в котором было невозможно и даже немыслимо движение, почему Ахиллес у них и не мог догнать черепаху. Для того, чтобы ввести движение, нужно было помыслить множественность, выйти за рамки монизма. Считается, что у Платона такое обозначилось в форме Эроса, устремляющего бытие ввысь.
Александр Генис: А Гераклит как же с его вечным движением?
Борис Парамонов: Это было круговое движение внутри единой субстанции. То же у Гегеля: его так называемое развитие иллюзорно, это самодвижение единого, у него духовного, начала. Чтобы получить динамическую систему бытия, надо ввести множественность на субстанциальном уровне. И это даже не Лейбниц, а, скажем, Бергсон или Уильям Джеймс с его плюралистической Вселенной.
Александр Генис: Борис Михайлович, допустим, но как вы свяжете это с Сорокиным?
Борис Парамонов: Так я уже связал. Что происходит в «Теллурии»? Россия переходит от единства к множественности, и вроде как жизнь становится лучше (что, впрочем, не педалируется в романе).
Александр Генис: Тогда получается, в вашей интерпретации, что «Теллурия» - очень значительное сочинение, и опять же непонятна ваша сдержанность в оценке.
Борис Парамонов: Я бы так сказал: «Теллурия» крайне интересна в философском плане, но сомнительна в литературном. Новую мысль Сорокин высказал, но литературно эта вещь повторяет пройденное – от «Нормы» до «Дня опричника». Это закономерно: от литературы в России ждать уже нечего, второй том «Мертвых душ» писать незачем. «Теллурия» заставляет думать не о русской литературе, а о русской жизни.
Но есть, конечно, в «Теллурии» блестящие страницы.
Александр Генис: А что вам больше всего понравилось, интересно?
Борис Парамонов: Одиннадцатая глава – некая молитва, перечисляющая все русские события и упования. Тут и бог Велес, и Маркс, и православие, и соцсоревнование. Поистине, русская история в самом кратком очерке. И в то же время – фотографически точный образ, моментальная фотография нынешней России.
