Последней – и, кажется, первой – организационной инициативой Александра Моисеевича Пятигорского был «Философский класс по выработке очуженного мышления», собранный им за несколько лет до смерти. Философ пригласил участвовать в классе несколько человек самого разного возраста и самых разных видов деятельности; одно можно сказать точно – «профессиональных философов» там не было. Что касается «профессиональных гуманитариев», то они принимали участие в заседаниях крайне редко и нерегулярно. Почему именно «очуженное мышление» так занимало Пятигорского, который ради него даже забыл на некоторое время свое отвращение к любым организациям, формальным правилам и так далее? Ведь настолько занимало, что он даже сочинил специальный документ под названием «Устав для индивидуального члена класса по выработке очуженного мышления». Конечно, здесь было много от игры и – естественно – от почти детского интереса, который Александр Моисеевич питал к разного рода кружкам и обществам (особенно тайным). Ничего тайного в «Философском классе по выработке очуженного мышления» не было; Пятигорский беседовал с участниками несколько часов, затем следовали вопросы и разъяснения, вот и все. Тем не менее, лондонские философские сборы раз в два-три месяца играли важную роль в его жизни. Помимо всего прочего (или даже прежде всего) это объясняется следующим.

Ключ в странном слове «очуженное» применительно к «мышлению». Не «чужое», а некогда как бы «свое», но потом волевым образом преобразованное в чужое. Возникает вопрос – чужое по отношению к чему? К объекту мышления, прежде всего. Но это низшая ступень очуждения мышления. Следующая (важнейшая) – мышление должно стать чужим по отношению к самому себе, то есть к мыслящему человеку. Участник класса должен «осознать свою мысль о себе как о чужом этой мысли внешнем объекте и осознать саму эту мысль как чужую всем своим прошлым и настоящим объектам, в первую очередь ему самому». Получается чужесть тройной дистилляции, чистая и почти абсолютная, как 98-градусный спирт.

Во всем этом нет ни грамма романтизма и присущего ему патентованного презрения к толпе и культа героев. Романтический герой участвует в «ситуации толпы», его самого просто не было бы, не будь ее; герой не чужд толпе, а противоположен, составляя с ней два полюса одной дуальной системы. Оттого романтический герой – пошляк, как Печорин или несчастный Ленский. «Чужой» же посторонен всей этой схеме, он одинаково безразличен как к толпе, так и к ее противоположности, чем (или кем) бы противоположность ни была. «Чужой» – это тот, кто не реагирует на окружающее, а обладает волей, чтобы мыслить, он сам по себе. Собственно, это и есть философ. «Философский класс по выработке очуженного мышления», организованный Пятигорским, можно было бы переименовать в «Класс по созданию философских условий для акта мышления».

Пятигорского обычно вспоминают как человека необычайно компанейского, социально-открытого, милого, вспыльчивого, отходчивого, периодически впадающего в безудержное веселье. На самом деле он был неисправимый сознательный чужак. Его участие во всеобщем веселье – или во всеобщем негодовании или даже во всеобщей скорби – никогда не было полным. Нет-нет, речь не о столь же патентованной рассеянности типичного философа, Пятигорский умел быть внимательным – когда хотел. Иными словами, его включение в общество (и различные микросообщества) было если и не стопроцентно-намеренным, то уж точно пристально контролируемым его собственным сознанием. В одной из бесед с Улдисом Тиронсом (увы, не вошедших в замечательный фильм последнего «Философ убежал») Александр Моисеевич приводит слова Мераба Мамардашвили об идеальном государстве Платона. В пересказе Пятигорского, Мамардашвили говорил о бессмысленности претензий к этому платоновскому проекту, главная из которых – его очевидная нереализуемость. Это не так, считал философ, просто образ платоновского государственного идеала следует всегда мысленно иметь в виду, помещать его в некоей мыслительной перспективе, занимаясь конкретными политическими преобразованиями. Это своего рода линия горизонта – приблизиться к ней невозможно, но это не отменяет самой идеи идти к горизонту. Точно так же Пятигорский имел перед глазами собственное (очужденное!) мышление каждый раз, когда вел разговор о чем угодно, или участвовал в какой угодно социальной, бытовой, любой иной ситуации. Взгляд его сознания всегда был откуда-то со стороны, но, в то же время, и изнутри. Такая вот неправдоподобная акробатика. Впрочем, ничего неправдоподобного здесь нет – ведь верит же миллиард людей на Земле в Святую Троицу! А нет ничего фантастичнее идеи одновременного существования Бога-отца, Бога-сына и Бога-Святого Духа, учитывая, что здравый смысл и человеческий опыт говорят об ином: отец должен хронологически предшествовать сыну, а Святой Дух исходить от первых двух. Человечество, на самом деле, погружено в удивительные, казалось бы, абсурдные символы и идеи, оно мыслит (мягко говоря) странно; даже сама идея существования абстрактного мышления просто невероятна. Однако именно этим мы отличаемся от животных.

Самое интересное во второй беседе Пятигорского о французском христианском философе Габриэле Марселе (обращу внимание читателей и слушателей – не «теолога», а именно «христианского философа», хотя сам Александр Моисеевич решительно протестовал бы по поводу любых прилагательных при слове «философ») – история о том, как Марсель раскритиковал повесть Альбера Камю «Посторонний» (Пятигорский использует другой вариант русского перевода названия, «Чужой»). И Марселя, и Камю называют «экзистенциалистами», причем первого – основоположником французского экзистенциализма. Все верно, только вот философия у них совершенно разная, причем противоположными оказываются исходные пункты философствования. Главное, из чего исходит в своем рассуждении Камю, – идея абсурдности человеческой жизни, которая объясняется довольно нехитро, вполне в духе Кириллова и Ивана Карамазова: если нет Бога и нет загробной жизни, то существование человека, его «удел» (любимое словечко Камю) абсурдно, ибо заканчивается известно чем. Те, кто осознают этот абсурд, принимаются бунтовать, но бунт их — и породивший его мир – абсурден, как абсурден труд Сизифа, обреченного закатывать огромный камень на вершину горы, чтобы тот тут же скатился вниз. И приходится тащить его наверх по новой. Повторение бесконечно. «Миф о Сизифе» – так называется первый философский трактат, изданный Камю одновременно с «Посторонним».

Так вот, нет ничего дальше, враждебнее для Габриэля Марселя, чем философия Камю, - особенно философия, выраженная в «Постороннем». Собственно, рассказывая о Марселе, Пятигорский говорит здесь о себе. Нет ничего враждебнее очуженности мышления Александра Пятигорского, нежели «Чужой» Альбера Камю. Герой повести Мерсо абсурдно убивает случайного человека, реагируя на тотальную абсурдность своего существования. Очуженное мышление философа отличается от мышления обычных людей тем, что оно не реагирует на обстоятельства и окружающий мир, а сама создает себе содержание, объект. Оно чужое не только окружающему миру, но и себе самому.

На самом деле, Мерсо – «посторонний» только на первый взгляд. Он самозванец, а не настоящий посторонний, он даже не противопоставляет себя окружающему миру, нет, он действует, реагируя на него. Значит – как романтический герой в отношении толпы – он есть часть этого мира, он «свой». Настоящий «чужой» – Будда, Монтень, Толстой, Махатма Ганди, Хлебников, Кафка, Витгенштейн, Хармс, Борхес, любой другой, имени которого мы не знаем (и возможно не узнаем никогда).

В завершение позволю себе обратить внимание на то ли цитату из Габриэля Марселя, то ли тираду самого Пятигорского о «мелком гуманизме с его набором пошлостей, который принесет в будущем множество катастроф». Если внимательно оглядеться по сторонам, можно понять, что это будущее уже наступило.


Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Французский философ Габриэль Марсель» вышла в эфир Радио Свобода 22 июля 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.

Все выпуски доступны здесь