Набоков рассказывает историю о том, как, оказавшись в одном из непримечательных американских мотелей, встретил там совершенно типического американского господина средних лет – быть может, бухгалтера или средней руки управляющего, в общем, воплощение американской же посредственности. Ничего особенного. Каково же было его удивление, когда, разговорившись, он узнал в нем тончайшего энтомолога, посвятившего все свободное время погоне за и классификации легкокрылых существ. Отсюда мораль (Набоков редко морализировал, но, в данном случае, это нелишне): не просто внешность обманчива (это романтический вздор для сентиментальных книг и скверных голливудских фильмов), нет, другое. Внешность вообще не при чем. Зато есть незримая тайная секта энтомологов, которая разбросана по всему миру. Главное свойство этой секты – не «тайность», а «незримость», что совсем разные вещи. «Тайное» – это когда члены общества принимают решение скрывать свою принадлежность к нему. «Незримое» – в этом случае, никто ничего не скрывает, просто окружающие не в состоянии увидеть, заметить. «Незримость» есть не умысел (и уж, тем более, не обязательная инструкция по секретному захвату мира, не какие-нибудь «Протоколы очередных мудрецов»), а свойство, возникшее в результате добровольного, увлеченного и сосредоточенного занятия каким-то важным для себя делом. Плюс, «незримость» предполагает отсутствие институализации, должностей, рангов, формальных иерархий, окладов и выплат по временной нетрудоспособности. Лучшие и главные вещи в нашем мире делаются только – и принципиально – бесплатно. Нет, не так: лучшие вещи на свете делаются в другой плоскости, нежели та, где (даже за хорошо сделанную, что редко) работу платят деньги.

Собственно, представления Пятигорского о настоящих философах находятся примерно в той же самой плоскости, что и представления Набокова о настоящих энтомологах. Я не буду, конечно, развивать здесь довольно глупую метафору «погоня за прекрасной бабочкой = преследование ослепительно яркой Истины». Философия совсем другое – тем более, как говорит Александр Моисеевич в этой беседе о Ясперсе, философия существует вообще не для того, чтобы заниматься поисками Истины. За пределами религиозных систем представление о наличии некоей универсальной Истины выглядит пошлым; тут важен исторический контекст и горизонт того, что мы в данный момент готовы считать Истиной. Погоня за Истиной похожа на охоту на прирученных тобой же животных – какой-нибудь кролик радостно бежит к хозяину со всех ног, а хозяин торжествующе разносит несчастному зверьку голову выстрелом из охотничьего ружья. Теперь даже шапки из шкурки не пошить. Философ – это тот, кто всячески пытается избежать подобной позорной ситуации. Сильно упрощая, он не охотится, а думает о бессмысленности этого занятия.

Если верить Ясперсу в интерпретации Пятигорского, на свете существует (плюс глаголы в прошедшем и, надеюсь, будущем времени) незримое сообщество философов. Очевидно, что оно не равно сообществу профессиональных академических философов (хотя отчасти и пересекается с ним – в большей или меньшей степени, в зависимости от той или иной страны или эпохи). Столь же непрямое и непростое отношение это сообщество имеет к профессиональным группам литераторов, историков, представителей других областей гуманитарного знания. Члены его не носят отличительных знаков, могут зарабатывать на жизнь любым способом и, конечно же, не знают о существовании своих со-общников. Более того, они не обязаны о них знать, в отличие от академических философов (то есть «специалистов по философии», «специалистов по истории философии» и так далее), которые обязаны «быть в курсе происходящего в их области». Вольноопределяющийся (вот, нашел отличное определение!) философ должен знать много – без знания все его размышления станут, в лучшем случае, изобретением велосипеда, в худшем – безответственной болтовней, чушью, чепухой, бредом начитавшегося дурацких книг попутчика в купе поезда Москва-Астрахань. Знание вольноопределяющегося философа всегда основано на интересе; он сам ищет и находит – не Истину, а то, что ему интересно. И дальше начинается работа.

Любопытно, как в этой точке социальное и историческое связано с философией. Согласно Пятигорскому, в истории (соответственно, и в обществе, которое есть результат некоей истории) философ ищет факты и события, которые мог бы счесть собственными корнями, источниками происхождения своего способа мыслить. С этим не поспоришь: ведь тот самый интерес, который вольноопределяющийся философ испытывает к знанию, к другим философам, другим способам мыслить – все это, во многом, определено его социальным происхождением, окружением, его временем, наконец. Универсальным является акт мышления, контекстуальным – предмет, объект. Считать наоборот значит требовать от Фомы Аквинского суждений по гендерному вопросу. Историко-культурная эпоха формирует своего рода интеллектуальную повестку дня, философ (настоящий) должен сделать в ее рамках самостоятельный выбор – или сознательно отринуть ее полностью, как таковую.

В этом смысле интересна биография Карла Ясперса; прежде всего, его происхождение. Перед нами типичная немецкая буржуазная среда: отец юрист, мать из крепкой крестьянской семьи. Последняя четверть XIX века – золотое время немецкой «буржуазности» как типа общественного сознания и поведения. Крепкие, почти незыблемые этические устои (протестантские, прежде всего), основательные, не чрезмерные капиталы (позже их назовут «старыми деньгами» в противоположность «новым», бедовым, непристойно большим, сделанным неприлично быстро для XIX века образом), семьи с традициями – при всем при том, что перед нами довольно молодое национальное общество, Германия, только-только обретшая государственное единство. Лихорадочные времена «бури и натиска» в прошлом, националистическое и нацистское безумие – в будущем. Из этой быстро установившейся, сложной, надежной социальной почвы вырастает почти все самое интересное, что случилось в немецкой культуре первой половины прошлого века; более того, во многом она (прежде всего, литература) занята анализом этой почвы. Приведу один пример: Томас Манн. Без лютеранского буржуазного мира Северной Германии конца XIX столетия не было бы ни «Будденброков», ни «Волшебной горы», ни даже «Доктора Фаустуса». Даже те писатели, художники, музыканты, которые бросили вызов миру немецкой буржуазии эпохи между 1871 и 1914-м, обязаны ему многим – ибо невозможно отталкиваться от чего-то, что недостаточно твердо и надежно. Прыжки в болоте комичны и бесплодны: все тонет в жиже, как, например, постсоветская литература.

В какой-то исторический момент торжество буржуазии и столь нелюбимого Пятигорским (а также Ортегой-и-Гассетом и многими другими буржуазными по происхождению европейскими философами) «массового человека», «человека толпы», «обывателя», в конце концов, и создало отличную возможность для складывания «незримого сообщества» философов двадцатого века. Размывание социальных границ, универсальная роль денег, всеобщность технического прогресса и определенного стиля жизни дало возможность для вольноопределяющихся философов не выделяться в толпе совсем. В XVIII веке философы исправно, будто нынешние клерки, ходили в офис, посещали светские салоны. В XIX-м они переместились кто на университетские кафедры, а кто и в издательско-редакторские кресла. В XX-м они сохранили за собой возможность остаться во всех вышеперечисленных местах, но плюс к этому обрели доступ ко всем остальным профессиям – от офицера до зека, от продюсера поп-музыки до крупного бюрократа. Под таким социальным прикидом остаться незримым для вольноопределяющегося философа стало легче. Ну а меньше всего их, по моим скромным наблюдениям, сейчас на философских кафедрах университетов – к тому же, в последние лет 10-15 эти кафедры повсеместно закрывают. Что же, тем лучше для того рода философии, которая есть содержание жизни вольноопределяющихся – то есть, если верить Пятигорскому, для философии вообще.

И еще одно скромное наблюдение. Пятигорский упоминает историю отношений Ясперса с двумя наиболее опасными оравами сумасшедших в Германии (да и во всей Европе) конца двадцатых—начала тридцатых годов: нацистами и коммунистами. И те, и другие Ясперса не жаловали; почему – совершенно понятно. В Германии опасность вторых с течением времени отпала – их уничтожили первые. Постороннего Ясперса каким-то чудом не тронули; перед нами одна из столь любимых Пятигорским историй о том, как человек, презирающий окружающее его безумие и безумцев, остается целым и невредимым. Действительно, такие волшебные истории, к счастью, случались; однако, к несчастью, обратных случаев было гораздо больше. Так вот, Пятигорский делает следующее замечание: для Ясперса нацисты и коммунисты были не «врагами истины», отнюдь, они находились «вне истины», оттого и разговор с ними невозможен. Замечание очень тонкое и точное, однако несколько ограниченное. Оно сделано в эпоху до интернета. Появление сначала онлайн-форумов, а потом соцсетей, продемонстрировало печальный факт: нет, не просто какие-то там «нацисты» и «коммунисты», просто люди. Вне истины. И разговор невозможен. Практически ни с кем.


Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о Карле Ясперсе вышла в эфир Радио Свобода 28 сентября 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь