Сложно назвать другого героя свободовских аудиобесед Пятигорского, который вызывал бы у него столько неприязни – и даже, пожалуй, презрения, – как Герберт Маркузе. Я делаю этот опрометчивый вывод, исходя из двух обстоятельств, акустического и философского. Ниже я попытаюсь разъяснить (и даже отчасти развить) свою гипотезу.

С интонацией – если вслушаться – все понятно. Пятигорский говорит отчужденно, сдержанно, иногда даже чеканно, чтобы не выказать своего собственного отношения к Маркузе. «Собственное отношение» – не Пятигорского-человека (Александр Моисеевич изо всех сил старался не смешивать «поле психического», как он называл личные симпатии и антипатии, и «поле мышления») и не Пятигорского-автора популярной передачи о философах (автор же сам выбрал своего героя! мог бы и заменить его кем угодно, да хотя бы той же Ханной Арендт, или Адорно, или Хоркхаймером). Я имею в виду истинное отношение Пятигорского-мыслителя, у которого есть своя философия. Такое отношение Александра Моисеевича к Маркузе – самое отрицательное; в нижеследующей передаче, несмотря на все старания, Пятигорский так и не смог стопроцентно скрыть его. Что, кстати говоря, сам Александр Моисеевич никогда бы не одобрил в себе; скуку, раздражение окружающими, их бессмысленностью и идиотизмом, он чаще всего скрывал за самой изысканной, несколько комически-преувеличенной вежливостью. А здесь – небольшой сбой. Не исключено, что оставленный один на один с микрофоном в студии, он несколько ослабил контроль над собой – и вот результат. Обратите внимание, что в беседе, впервые за все шестьдесят с лишним передач, Пятигорский несколько раз использует прилагательное «советский» (до того, от силы – один раз за выпуск, да и то безо всякой окраски, чисто технически). Это говорит о многом – будто «советский слушатель, начитанный в марксизме» умолял Пятигорского рассказать ему о недоступном Маркузе, которого так ругали продвинутые доценты кафедр научного коммунизма. И Пятигорский будто терпел-терпел, а потом сдался: на, мол, получай, советский слушатель.

И все же: если оставить это соображение в стороне, отчего Пятигорский закрывает свой цикл «Философия в меняющемся мире» нелюбимым Гербертом Маркузе? Причин тому, как мне кажется, несколько. Прежде всего, обратим внимание на название цикла. Он открылся общей беседой, после чего последовала программа о Владимире Соловьеве. То есть, говоря попросту, речь в цикле шла о философах двадцатого века (к ним автор причислил и Соловьева, умершего в 1900 году), которые, по мнению Пятигорского, наиболее тонко и точно отрефлексировали глубинные изменения, произошедшие в том столетии. Не «лучшие философы» (дурацкая формулировка, будто можно составить философский хит-парад), не «гениальные философы» (среди героев цикла нет ни столь важного для Пятигорского Эдмунда Гуссерля, ни великого Людвига Витгенштейна, много кто еще отсутствует) и даже не «интересные философы», а те, которые, в том или ином виде, размышляли о «меняющемся мире двадцатого века» – в формате ли предвидения, анализа или критики. И тогда без Маркузе не обойтись, учитывая, что его работы и выступления второй половины 1950-х—середины 1970-х стали теоретической базой для тех самых «изменений», которые положили конец миру двадцатого века. В 1978 году, когда Пятигорский, с трудом сдерживая раздражение, рассказывал о Герберте Маркузе, этот конец мира двадцатого века был совершенно неочевиден. Наверное, философ понимал что-то такое, чего не осознавали многие самые тонкие современники.
Во-вторых, где Маркузе, там Маркс, уж простите за каламбур. А Маркс в 1978 году – фигура важная сразу по трем причинам. Прежде всего, усушенный до размеров цитатника и инструкции по переделке мира, марксизм (вместе с ленинизмом, с которым сусловы проделали примерно ту же процедуру) был идеологической базой советского режима. Более того, марксизм был полем нешуточной идеологической битвы между официозными советскими теоретиками и маоистскими официозными теоретиками (теми из них, кто не стал жертвой собственной теории, уцелев в ходе «культурной революции»). Наконец, марксизм переживал второе рождение в Западной Европе и США со второй половины 1960-х годов – леваки Франции, Германии, Италии, бунтовщики в университетских кампусах Беркли и других американских университетов, все они считали Карла Маркса Богом-Отцом. А многие видели в Герберте Маркузе Бога-Сына. Или, по крайней мере, Блаженного Августина или Фому Аквинского марксизма.

Наконец, в-третьих, не стоит забывать, что в самом СССР была группа талантливых философов, историков и прочих гуманитариев, которые исповедовали марксизм, но не тот, что поставлял в одинаковых бутылочках со стандартными ярлычками Институт марксизма-ленинизма. Некоторые из этих людей были серьезными, даже выдающимися мыслителями, которые не разделяли распространенные в интеллигентской гуманитарной среде (психологически вполне понятную) нелюбовь к марксизму – например, Эвальд Ильенков. Оказавшийся уже в эмиграции Александр Зиновьев начинал философскую карьеру как блестящий знаток Маркса (и позже его критик). Можно вспомнить и другие имена, список сильно расширится, если начать здесь говорить о небольшой группе первоклассных советских историков; так или иначе, рефлексия марксизма оставалась важным элементом неофициальной интеллектуальной жизни СССР.

Думаю, эти три причины (если отбросить соблазнительную мысль, что Пятигорский решил поговорить на радио о Маркузе ради упражнения в буддическом терпении, отстраненности и спокойствии) и сыграли решающую роль в выборе последнего героя «Философии в меняющемся мире». Плюс, конечно, за Маркузе (как и за Эрихом Фроммом, о котором шла речь несколько недель раньше) маячит фигура Зигмунда Фрейда. Действительно, странно, что про одну из трех главных (и самых влиятельных) концепций XX века, про фрейдизм (и теорию и практику психоанализа) Пятигорский почти полностью умолчал. Дело тут не в том, что он не считал учение Фрейда (и уж тем более, Юнга) «философией»; на фоне визионерских построений Владимира Соловьева, Николая Бердяева, некоторых других героев этого цикла, даже Шпенглера, фрейдизм, безусловно, есть строгая философская система, обладающая своей логикой. В каком-то смысле фрейдизм, как и марксизм, чрезвычайно логичен и довольно непротиворечив. Однако Пятигорского удручала убогость философской редукции в обеих названных системах мысли, жалкое сведение сложного к простому, если не сказать примитивному. Уже в 2000-е годы, во время съемок документального фильма «Философ сбежал», Пятигорский очень эмоционально отозвался о Фрейде (цитирую по памяти): «У этого человека было так мало в его теоретическом кармане. Столкнувшись с чем-то, он достает оттуда карточки: “Ага, это вот это. А это вот то”. И все». Любое усложнение фрейдизма он воспринимал скептически, хотя значительно позже с интересом говорил о ревизии психоанализа, предложенной Жаком Лаканом. Впрочем, юнгианство занимало Пятигорского – но, в основном, в связи с его мифологическими штудиями.

Итак, призрак отсутствующего Фрейда – и, конечно же, призрак отсутствующего Маркса, которому не нашлось места в предыдущем цикле бесед Пятигорского «Философия Нового времени». Эти призраки уже пытались материализоваться в программе, посвященной Эриху Фромму, но там помешал сам Пятигорский, высоко ценящий Фромма. Фромм заслонил своих предшественников. Здесь, в случае Герберта Маркузе, призраки вырвались наружу – и автора передачи это сильно раздражает.

То, в каком виде философия Маркузе предстает перед слушателями «Свободы», могло быть интересным (и даже полезным) просвещенному советскому слушателю 1978-го года, и совсем неинтересным просвещенному русскому слушателю 2014-го. Такое бывает: ультрасовременный мыслитель, идеолог, проповедник и даже публицист может зажечь умы и сердца современников, они находятся в поле его философии, они даже меняют мир под ее влиянием (или они меняют его сами по себе, но им кажется, что под влиянием), но потом... Ультрасовременные концепции входят в плоть и в кровь ультрасовременной жизни, жизнь перестает быть ультрасовременной, становясь сначала просто современной, а потом и привычной – и никому, кроме узких специалистов по интеллектуальной истории, бывшие ультрасовременные концепции уже решительно неинтересны. Вот что произошло с идеями Герберта Маркузе, в особенности, изложенными в его книге «Эрос и цивилизация». Критика консюмеризма стала частью консюмеристского общества. Критика производства неактуальна, ибо на Западе уже почти нет никакого производства. Необходимость освободить сексуальное влечение, сделать тело инструментов наслаждения, победить смерть как страх, сделав ее триумфом утоленных инстинктов – всем этим усердно (с помощью разных субстанций и довольно бездарной музыки) занимались хиппи. Сексуальные инстинкты были почти полностью освобождены, причем настолько, чтобы всем тут же, по сути, надоесть. Теперь их заперли в другую клетку – политической корректности. Секс вообще как был в девятнадцатом веке буржуазным занятием, так им и остался – только буржуазность теперь другая и про проделки престарелых длинноволосых рокеров пишут гламурные журналы.

Мне кажется, из всех перечисленных Пятигорским идей Маркузе одна по-прежнему исключительно актуальна и насущна – отказ от проклятия труда. Впрочем, в обществе, где примерно 20-30 % молодого населения не состоянии найти работу, а почти все вещи обычной жизни делаются за географическими пределами «первого мира», такой отказ, думаю, произойдет в самом ближайшем будущем.

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о Герберте Маркузе вышла в эфир Радио Свобода 11 января 1978 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь