Довольно глупо и скучно каждый раз, начиная писать вводное эссе к беседе Пятигорского об очередном русском философе, ловить себя на эдакой оправдывающейся интонации. Мол, да, что поделать, тут без гандикапа не обойтись, собственных Невтонов Земля Русская родила, а вот насчет собственный Платонов как-то не очень. По крайней мере, до двадцатого века, а то и до двадцатых годов двадцатого века. Более того – и тут автор этих строк отдает себя на растерзание почтеннейшей публики – самое интересное в, собственно, философском смысле на русском языке произошло, увы, не в Париже или Берлине, не в Белграде или Праге, не говоря уже о меньших столицах первой русской эмиграции, а в советской Москве, советском Ленинграде и еще некоторых местах по страшную сторону «железного занавеса». Столь разные люди, многие из которых пережили настоящую трагедию в чудовищной стране-могиле, оказались первыми настоящими философами в России; сделаем ударение не на слове «России», а на слове «философами». Шпет, Лидия Гинзбург, Липавский, Бахтин (да-да, не просто «историк культуры», а мыслитель Бахтин), Мамардашвили, Ильенков – так выглядит список настоящих философов России. И, конечно, Пятигорский.

Здесь можно много спекулировать на (невыносимо-пошлую) тему благодетельности страдания и притеснений для развития искусств и наук. Мол, чем больше давил всякую жизнь усатый упырь, а до и после него – просто злодеи разного калибра, тем, лучше было для культуры. Ложь, конечно. Причем, ложь, обычно изрекаемая людьми, не готовыми и пальца уколоть ради прогресса собственной философии, литературы, искусства. Они готовы лишь рассуждать, а при случае – встать на сторону тех, кто гонит, кто преследует, уговаривая себя и других в том, что только так и надо способствовать успехам возвышенного и отвлеченного. Конечно же нет. Шаламов прав: ГУЛАГ ни при каких обстоятельствах не является (и не может являться) «полезным опытом», он негативен, как стопроцентно негативно отсутствие свободы и убийство людей. Вне этих страшных обстоятельств и Шпет, и Гинзбург, и Бахтин, и другие, мною названные, сделали бы больше, лучше, интереснее. Но даже то, что сделали – не благодаря мерзости несвободы, конечно, а вопреки. Просто эти люди оказались сильнее, талантливее и бесстрашнее (по крайней мере, философски бесстрашнее) других, быть может, не менее одаренных. Многим из них терять было почти нечего – и они шли до конца в своем мышлении, как, к примеру, Лидия Гинзбург, на мой взгляд, самый последовательный марксист прошлого века применительно к социокультурному анализу. Тоталитарный мир не помогал, а мешал им – но они сделали свое дело, оттого отлитая в их словах энергия концентрированнее и отчаяннее.

Но и это еще не все. Почтенная линия русской философии серебряного века продолжилась, когда многие ее представители оказались в эмиграции. Эмиграция вообще чаще всего консервирует культурное сознание людей, особенно если они представляют так называемую большую культуру. Когда родная культура действительно велика, то ее элементы в самом деле можно рассовать по карманам, покидая родину. И от большой культуры мало что убудет, и эмигранту надолго – если не навсегда – хватит. Даже в случае большой культуры, но регионального масштаба, вроде польской, этот принцип четко работает – достаточно почитать дневники Витольда Гомбровича, польского писателя, оказавшегося в годы войны в Аргентине. Гомбрович сидит в Буэнос-Айресе и внимательно изучает польскую прессу; в разговоре с самим собой он доругивает польские довоенные споры и затевает новые – польские же. Зрелище довольно страшное, но впечатляющее. Страшное от чудовищной замкнутости восточноевропейского мира, который эмигрант Гомбрович упихал в свой фибровый чемоданчик. Впечатляющее – от того, что мы имеем дело с выдающимся писателем и очень изощренным умом, который даже склоку в провинциальной газете может превратить в драму международного масштаба.
Что уж там говорить о представителях русской культуры, так или иначе выброшенных с родины. Немногие из них проявляли истинный интерес к тому, что стало их окружать, к местному, а не русскому Берлину, Белграду, Праге и даже Парижу. Были, конечно, исключения, вроде Романа Якобсона, который выучил чешский и преподавал в Брно. Но не будем забывать, что Якобсон – очень специальный эмигрант, никто из СССР его не изгонял, великий лингвист работал переводчиком в советской миссии и года до 1925-го сохранял советский паспорт. Да и во всех остальных отношениях он сильно отличался от Бердяева, С. Булгакова, Франка и других. Якобсон – дитя революции. Из людей же серебряного века, кажется, только Шестов сделал шаг навстречу принявшей его стране и культуре. И, надо сказать, эта культура, французская, отплатила ему признанием. Остальные, в основном, доводили до конца старые, дореволюционные споры, хотя и пользовались уже совершенно иным материалом для своих построений. По крайней мере, материал был в их распоряжении, стоило протянуть руку. Но породивший этих людей мир чаще всего оказывался сильнее нового материала, новых объектов для рассуждений и рефлексии – настолько силен был культурный контекст серебряного века, настолько подробно, во всех деталях разработан. Те, кто остался в России после 1922 года, в этом отношении были свободнее, а культурная повестка дня, сформулированная чередой выдающихся деятелей, от Вл. Соловьева до Андрея Белого, не парализовала их.

И тут возникает очевидный вопрос: отчего в беседах Пятигорского нет никого из них – ни Шпета, ни Бахтина, ни Гинзбург? Про Ильенкова не говорю, он был тогда еще жив и относительно молод, упоминание на антисоветском радио могло только повредить ему. Да и, конечно же, философия Ильенкова не была близка Пятигорскому. Впрочем, это не ответ – ибо сложно найти более далекую от соавтора книги «Символ и сознание» философию, чем учение, к примеру, Владимира Соловьева или героя нижеследующей беседы, Сергея Булгакова. Мне кажется, Пятигорский в цикле о философах и философии в России поставил задачу рассказать о закончившейся философии, о том, что осталось в прошлом и представляет, скорее, культурный интерес, не говоря уже о просветительских целях – должен же кто-то изложить советскому человеку системы мысли, за знакомство с которыми его, советского человека, могли в те годы отправить в Мордовию... Иными словами – и, особенно, если обратить внимание, что Пятигорский сознательно выбирает пересказ идей своих героев, воздерживаясь от оценки и даже интерпретации – в цикле, все-таки, речь идет об истории культуры, а не о философии безо всякой культуры, то есть, не о философии в том смысле, как это понимал Пятигорский.

Но есть исключения, и одно из них касается статьи С. Булгакова в сборнике «Вехи», о которой идет речь в нижеследующей программе. Этот текст Булгакова исключительно актуален, и речь в нем идет о продолжающейся русской истории и о важных и живых сегодня вопросах русского общества. Нет-нет, это, конечно, не философия, это глубокий (хотя местами и напрашивающийся) анализ русской истории. Нет, анализ русской интеллектуальной истории. Нет, все-таки, русской истории идей. Нет, даже так: истории русского общества. Из всех возможных историй с прилагательным «русский» она самая интересная. А самая неинтересная – та, в которой рядом со словом «русский» стоит слово «государство». Странно, что все параноидально предпочитают именно эту историю.

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о сборнике статей «Вехи» и о Сергее Булгакове вышла в эфир Радио Свобода 4 июля 1978 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь