Цикл программ «Философия в России» завершился двадцатого сентября 1978 года третьей беседой о взглядах Семена Франка, которая сегодня, 36 лет спустя звучит пугающе актуальной. Она действительно внушает тревогу, но не в расхожем смысле, мол, такой-то предсказал ВСЁ еще сто лет назад; нет, дела, как мне кажется, обстоят еще хуже. Разговор о русском философе первой половины прошлого века, одном из деятелей «серебряного века», «религиозного возрождения», эмигранте первой волны должен был иметь двойную цель в 1978 году. Первая – просветительская. Дать возможность советским людям – точнее, тем из них, кто на самом деле хотел узнать что-то помимо учебника по истмату/диамату и «Истории СССР с древнейших времен» – познакомиться с одним из наиболее интересных несоветских мыслителей, сложившимся в дореволюционные годы и проделавшим в эмиграции интересную и поучительную эволюцию. Вторая цель – еще раз определить некоторые особенности русской общественной мысли, а также причины социально-политической катастрофы, которая произошла в 1917 году и, по мнению многих, не закончилась к 1978-му. Иными словами, речь шла о том, чтобы «вернуться» к, на самом деле, завершенному историческому периоду, счистить с него благородную патину «высокой дореволюционной культуры», которую обожают культурные пошляки, и показать, что там действовали очень разные люди, мыслившие по-разному, некоторые из них – вполне оригинально. Собственно, и название цикла об этом говорит: «Философия в России», не «русская философия». Никаких спекуляций по поводу особой «духовности», «вечной судьбы России» и «великих русских культурных традиций». Подход чисто философский (а не историко-культурный) и либеральный.

К понятию «либеральный» мы еще вернемся, а пока о том, что получилось на самом деле. Речь в третьей беседе о Семене Франке идет о его (вышедшей посмертно) книге статей «По ту сторону “правого” и “левого”», где главная тема – общественное сознание и политика в России. То, что – в изложении Пятигорского – говорит там Франк, именно это и является пугающим, ибо имеет отношение не только к 1908-му, или к 1918-му, или к 1930-му (тогда написана одноименная статья для «Чисел»), или даже к 1978-му, но и к 1988-му, 1998-му, 2008-му и, боюсь, к 2018-му. При этом никакой чуши про «вечную Россию с ее вечными загадками» я в виду не имею. Анализ, который предлагает Семен Франк (собственно, смесь анализа с некоторыми перспективными идеями), работает с одним и тем же типом общественного сознания; более того, этот анализ проводится представителем этого типа сознания, который смог его перерасти, отделиться, установить дистанцию и увидеть все со стороны, не переставая быть как бы внутри. Оттого довольно неуютно – быстро приходишь к выводу, что сто с лишним лет прошли не то чтобы зря, нет, изменения есть, но они в сторону упрощения и ухудшения, к тому же все эти изменения разворачиваются в тех же рамках.

Один из двух главных пунктов в нижеследующей беседе – попытка объяснить такую странную вещь: отчего в России деление на политически «правых» и «левых» не имеет никакого смысла, кроме тактического. Оно действительно не имело решающего значения в 1914-м, в 1994-м, а примерно к 2004-му и вовсе стало чисто орнаментальным. Тут никакой не постмодернизм виноват, а отсутствие в русском/российском обществе самого материала, почвы для произрастания политических партий, основанных людьми, сознательно (и даже чуть ли не традиционно) придерживающимися неких политических взглядов. Если сильно упрощать, то политические партии есть следствие двух базовых причин: наличия в обществе социальных групп, которые могут артикулировать собственный экономический, культурный или религиозный интерес как политический, и наличие политического языка, на котором таковая артикуляция производится. Обе вещи возможны исключительно в западном обществе, перешагнувшем порог «современности», или, как говорят академические гуманитарии, «модерности», modernite. Но это еще не все. К примеру, политический язык, на котором ведутся общественные дискуссии, есть, в свою очередь, порождение трех укорененных в истории данного общества процессов. Во-первых, он тесно связан с церковью и ее языком (теологией, проповедью и так далее). Заметим, что наиболее сложный и развитой политический язык был создан – за важным исключением Франции – в протестантских странах. Возможность говорить и читать в церкви на собственном языке, а не на латыни, сильно способствует публичной артикуляции собственных интенций в качестве общественно-значимых. Во-вторых, в этом обществе должен быть сильно развит язык юриспруденции – именно оттуда политический язык заимствует почти все, связанное с важнейшим для него понятием «закона». Римское право – необходимое (но не достаточное, конечно) условие появления в Новом времени развитого политического языка. Наконец, в-третьих, это укорененная сложная, многообразная светская культура, базирующаяся на рациональности и рефлексии – условно говоря, культура Монтеня, Декарта, Юма, Канта. Ибо настоящие политические партии возможны только при апелляции к Рацио и к здравому смыслу, в какие бы одежды последний ни рядился (в прошлом выпуске нашей рубрики я уже отмечал удивительную связь здравого смысла с идеей социальной справедливости). Таковы условия возникновения политического языка; напомню, сам политический язык есть одна из двух базовых причин появления настоящих политических партий, которые делают осмысленным деление на «правых» и «левых». Иными словами, Семен Франк (в изложении Пятигорского) указывает на пространство, наличие которого делает возможным «политику» в том виде, в котором ее знает европейский мир уже примерно двести лет. Это пространство между религией (не в историческом ее виде, церкви) и повседневной жизнью людей. Если такового пространства нет или оно мало и бесформенно, тогда нет и такой политики, назовем ее даже «нормальной» (со всеми понятными ограничениями и пороками этого словечка).
Так вот, никаких настоящих «правых» и «левых» в России не было и нет, утверждает Семен Франк. Пятигорский с ним соглашается; пишущий эти строки тоже, хоть и не хочет, но вынужден с ними согласиться. С одной стороны, причины здесь исторические (Франк считает «историческое» «органическим», что, по-моему, не очень хорошо, но это тема отдельного разговора) – практически полное отсутствие двух из трех условий для создания политического языка, историческую неукорененность и молодость третьего условия, плюс, конечно, характер российского/русского общества, пережившего за последние двести лет одну настоящую катастрофу и, как минимум, два глубочайших потрясения. Для формирования социальных групп, понимающих и политически артикулирующих свои собственные интересы и стремления, нужны – в качестве условия – сильные горизонтальные связи. На структурном уровне они-то и были главными жертвами российских катастроф и потрясений. Главным итогом распада горизонтальных связей стала стремительная атомизация, достигшая сейчас, как мне кажется, своего предела – и это несмотря на то, что последние двадцать с лишним лет население России жило как никогда хорошо (в материальном смысле, конечно). Так что вульгарный материализм и вульгарный же неолиберализм здесь не работают.

Оттого любые попытки создать в России конвенциональные для европейской политической традиции партии заканчивались провалом; даже если таковые и возникали (к примеру, дореволюционные кадеты, или социал-демократы-меньшевики, или, как ни странно, постсоветское «Яблоко» в самом начале своего существования), то были слабы, не шибко популярны, а чаще всего вызывали просто-таки ненависть самых разных сил – и (псевдо-)правых и (псевдо-)левых. Эта ненависть – лишь одно из множества свидетельств того, что российские симулякры правых и левых имеют между собой гораздо больше общего, чем различий.

Что же делать? – спросит нетерпеливый читатель. Есть, конечно, соблазн ответить по-розановски: мол, что делать? Собирать ягоды, варить из них варенье, а потом пить с этим вареньем чай. Эффектная отповедь, кто спорит. Но это писал Розанов дореволюционный, а Розанов весны 1917 года говорит уже другое: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая “Великого переселения народов”. Там была — эпоха, “два или три века”. Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтó же осталось-то? Странным образом — буквально ничего». То есть, максимум за три дня слиняла не просто «Российская империя» с царем, бородатыми попами, министрами в вицмундирах и грубыми городовыми – нет, «слинял» весь уклад жизни, именуемый «Русь», включая леса, где собирали ягоды, тазики, в которых варили варенье и, конечно же, самовары – не говоря уже о людях и их умении/желании мирно и безмятежно пить чай, как в пьесах Островского. Все вот это – включая важные для нашего разговора свободную печать и автономные университеты, политические партии и представительные органы – слиняло вместе с «Русью», только еще с большей скоростью, если можно себе такое представить. Потом в российской истории был еще один случай, когда за условные «три дня» слинял уклад жизни – так исчез, растворился СССР. Сейчас, в 2014 году на наших глазах происходит подобное – только теперь как легкий туман рассеялось «постсоветское».

Так что собирать землянику и варить варенье дело, конечно, полезное, но на свой собственный «русский политический язык» оно не тянет, как бы этого ни хотелось нынешним розановским эпигонам, выдающим собственное разнузданное паскудство за смесь задумчивости и острой наблюдательности Василия Васильевича. Отсутствие (или, точнее, слабость, неопределенность, бесформенность) базовых основ «современной» европейской общественной жизни в России – не роковой приговор, а приглашение к действию. Такая работа с кондачка не делается, и уходит на нее жизнь, если не жизни нескольких поколений. Быстрого эффекта здесь ожидать не приходится – как не ждали его шотландские просветители XVIII века, русские земские деятели второй половины XIX, послевоенные поколения немецких политиков во второй половине XX века. Собственно, это и есть чуть ли не главная примета по-настоящему взрослого общества: сознательно, не по распоряжению власти приняться за дело, результата которого, быть может, не суждено увидеть при жизни нынешнего поколения. Средневековые соборы возводились столетия, но теперь без них европейский городской ландшафт просто немыслим – смысл этого занятия противоположен быстренькому строительству копии Храма Христа Спасителя на месте оригинала Храма Христа Спасителя.

В завершение, как и обещал, о «либералах» и «либерализме». Нет сейчас слова более непопулярного в России; по крайней мере, именно это пытаются внушить населению страны правительственные болтуны. На самом деле, все это очень полезно – ибо ничто так не заставляет задуматься о собственных позициях, как брань со стороны, пусть и совершенно дикая. «Либерал» – не благодушный адвокат с брюшком в хорошем костюме с цитаточкой из Губермана или Быкова на языке. Это человек, – уж простите за банальность – который принципиально выбирает свободу и готов за нее постоять, пострадать, умереть. Отличие либерала от представителя «маленького, но свободолюбивого народа» (или большого, неважно) с калашниковым в руках в том, что либералу важна свобода индивидуальная, а не оптом. Нет, он не эгоист – условием его личной свободы является то, что он действительно считает свободу других индивидуумов не менее важной, чем свою. В одном из своих относительно поздних текстов Пятигорский предполагал, что истинного либерала легче найти в тувинской юрте, чем на кафедре условного Московского университета. Наблюдая долгие годы вторую (увы, не первую) из перечисленных категорий людей, к сожалению, вынужден согласиться с заявлением философа. Но дело вовсе не в злой воле тех, кто отчего-то счел себя либералом, отнюдь. Дело в том, что – как и настоящие политические партии и настоящая политическая жизнь – появление либералов требует огромной и многолетней подготовительной работы общества, той самой развитой сферы, которая в России раз за разом «линяет за три дня». Это не значит, что до окончания такой работы (или даже до начала ее) либерал в России невозможен. Возможен, но при двух условиях. Во-первых, как и «философ», это будет не «русский либерал», а «либерал в России», что дьявольская разница. Во-вторых, это будет либерал, скорее, по складу характера, по психологической предрасположенности, которую он сознательно и с большим трудом самостоятельно вывел на уровень мышления. Таким либералом, по мнению Пятигорского, был Семен Людвигович Франк.

После «Философии в России» последует цикл бесед А.М. Пятигорского под названием «Нерусская идея», прозвучавший на волнах Радио Свобода в самом начале 1990-х.

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Правое и левое в социальной философии Франка» вышла в эфир Радио Свобода 20 сентября 1978 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь