Иногда в Московском городском суде слушаются резонансные дела. Перед входом в здание выстраивается шеренга операторов с камерами; корреспонденты новостных лент оккупируют скамейки возле фонтана и с невероятной скоростью стучат по клавишам своих ноутбуков. Рамки металлоискателей на входе звенят не переставая: журналисты то забегают внутрь – на заседание или просто в буфет, то снова выскакивают на улицу – покурить и посплетничать.
В один из таких дней я побывал в Мосгорсуде впервые. До темного угла на третьем этаже запутанного, мрачного, похожего на замок Горменгаст здания никакого оживления не доносилось. Здесь, в одном из кабинетов, было назначено десять судебных слушаний по обычным уголовным делам – в основном, по 228 статье, – и все десять на одно и то же время, десять утра. Родственники подсудимых и адвокаты стояли, прислонившись к покрывающему стены до высоты человеческого роста темно-коричневому шпону, уступали друг другу немногочисленные стулья, негромко переговаривались и ждали своей очереди. Последним – около 14:00, с более чем четырехчасовым опозданием, началось апелляционное слушание по продлению меры пресечения: директора по науке одного из крупных институтов атомной промышленности уже полгода держат в "Матросской тишине" – насколько я могу судить по имеющимся в моем распоряжении документам, по нелепому и несправедливому обвинению. Недавно районный суд в очередной (уже третий) раз продлил пятидесятилетнему ученому-атомщику содержание под стражей – еще на два месяца.
Нас пригласили в кабинет. Там была судья – моложавая брюнетка в мантии. С участливым голосом, вежливая, спокойная. Была прокурорша – лет двадцати пяти нервическая крошечная женщина в форменной блузке. И еще там было изображение подсудимого на плазменной панели.
Адвокаты объяснили, почему мера пресечения должна быть изменена на домашний арест, залог или подписку. Потому, что речь идет об обвинении в преступлении в сфере предпринимательства – а для таких подсудимых должна избираться мера пресечения, не связанная с содержанием под стражей. Потому, что в качестве аргумента для продления тюремного ареста районный прокурор привел странный довод: "Подсудимый может спрятать похищенные средства" – хотя речи о хищении быть не может, пока не доказана вина. Потому, что за прошедшие несколько месяцев по делу не было произведено ни одного следственного действия – следствие не двигается, а ученый сидит в камере. Потому, что есть поручители – академик, членкор и 700 сотрудников института. Потому, что передвижения атомщика в любом случае ограничены его высокой формой допуска к секретности.
Адвокаты говорили ярко и убедительно, приводили аргументы – один, второй, третий, четвертый, пятый. Судья, сжав губы, смотрела в угол. Прокурорша водила ручкой в блокноте, и я видел сбоку, как под столом дергаются в нетерпении ее пятнадцатисантиметровые каблуки. Зеленые погоны, слишком длинные для ее узких плеч, трепыхались, как маленькие мушиные крылышки.
Обвинению дали слово. Прокурорша встала, одернула узкую юбку, сделала два нетвердых шага к судейской трибуне и тихо-тихо, быстро-быстро стала говорить – точь-в-точь те же слова, что произносили до нее все прокуроры на всех слушаниях о мере пресечения и на всех апелляциях по одинаковым решениям этих слушаний. Те самые доводы, которые только что разгромили адвокаты. Она говорила, подавшись вперед и немного раскачиваясь.
К окончанию младшей школы (в 1990 году) из всего нашего класса только две девочки пожелали вступить в пионеры – дело это было уже добровольное, бархатные шторы ленинской комнаты запылились, но за пионерской организацией еще что-то чувствовалось, какая-то слабая, но опасная для здоровья радиоактивность, тусклый свет лампочки в глазу терминатора с почти разрядившимися батарейками. Эти девочки были безнадежными троечницами, я помню, как они отвечали зазубренный урок, вытягивая к учительнице тонкие
шеи, будто надеясь, что алые галстуки покроют серую глупость. Они хотели четыре с минусом, – это была мечта, программа-максимум. Учительница качала головой и выводила четверку и росчерк – в задумчивости продолжая последнюю линию, пока кончик шарикового стержня не доходил до сгиба журнала.
Судья на этот раз смотрела не в угол, а прямо в глаза сине-зеленой обвинительнице. Я подумал: это тяжелый взгляд, она ведь все прекрасно понимает. Потом стало тихо, и подсудимый произнес – мы слышали его по громкоговорителю – "Зря мучились, могли бы просто поставить фонограмму".
Пять минут суд в лице единственной председательницы принимал решение в соседней комнате. Потом всех попросили встать. Ледяным голосом судья объявила: меру пресечения оставить без изменения. Пока он говорила, все – родственники, друзья, адвокаты, подсудимый в телевизоре и прокурорша – разглядывали свои ботинки. Было неловко. И только женщина в мантии твердо смотрела прямо перед собой.
Я убежден: каждый житель современной России должен хотя бы раз увидеть это избавляющее от многих иллюзий зрелище. Главное – попасть на него только в качестве наблюдателя.
Сергей Добрынин – научный обозреватель Радио Свобода
В один из таких дней я побывал в Мосгорсуде впервые. До темного угла на третьем этаже запутанного, мрачного, похожего на замок Горменгаст здания никакого оживления не доносилось. Здесь, в одном из кабинетов, было назначено десять судебных слушаний по обычным уголовным делам – в основном, по 228 статье, – и все десять на одно и то же время, десять утра. Родственники подсудимых и адвокаты стояли, прислонившись к покрывающему стены до высоты человеческого роста темно-коричневому шпону, уступали друг другу немногочисленные стулья, негромко переговаривались и ждали своей очереди. Последним – около 14:00, с более чем четырехчасовым опозданием, началось апелляционное слушание по продлению меры пресечения: директора по науке одного из крупных институтов атомной промышленности уже полгода держат в "Матросской тишине" – насколько я могу судить по имеющимся в моем распоряжении документам, по нелепому и несправедливому обвинению. Недавно районный суд в очередной (уже третий) раз продлил пятидесятилетнему ученому-атомщику содержание под стражей – еще на два месяца.
Нас пригласили в кабинет. Там была судья – моложавая брюнетка в мантии. С участливым голосом, вежливая, спокойная. Была прокурорша – лет двадцати пяти нервическая крошечная женщина в форменной блузке. И еще там было изображение подсудимого на плазменной панели.
Адвокаты объяснили, почему мера пресечения должна быть изменена на домашний арест, залог или подписку. Потому, что речь идет об обвинении в преступлении в сфере предпринимательства – а для таких подсудимых должна избираться мера пресечения, не связанная с содержанием под стражей. Потому, что в качестве аргумента для продления тюремного ареста районный прокурор привел странный довод: "Подсудимый может спрятать похищенные средства" – хотя речи о хищении быть не может, пока не доказана вина. Потому, что за прошедшие несколько месяцев по делу не было произведено ни одного следственного действия – следствие не двигается, а ученый сидит в камере. Потому, что есть поручители – академик, членкор и 700 сотрудников института. Потому, что передвижения атомщика в любом случае ограничены его высокой формой допуска к секретности.
Адвокаты говорили ярко и убедительно, приводили аргументы – один, второй, третий, четвертый, пятый. Судья, сжав губы, смотрела в угол. Прокурорша водила ручкой в блокноте, и я видел сбоку, как под столом дергаются в нетерпении ее пятнадцатисантиметровые каблуки. Зеленые погоны, слишком длинные для ее узких плеч, трепыхались, как маленькие мушиные крылышки.
Обвинению дали слово. Прокурорша встала, одернула узкую юбку, сделала два нетвердых шага к судейской трибуне и тихо-тихо, быстро-быстро стала говорить – точь-в-точь те же слова, что произносили до нее все прокуроры на всех слушаниях о мере пресечения и на всех апелляциях по одинаковым решениям этих слушаний. Те самые доводы, которые только что разгромили адвокаты. Она говорила, подавшись вперед и немного раскачиваясь.
К окончанию младшей школы (в 1990 году) из всего нашего класса только две девочки пожелали вступить в пионеры – дело это было уже добровольное, бархатные шторы ленинской комнаты запылились, но за пионерской организацией еще что-то чувствовалось, какая-то слабая, но опасная для здоровья радиоактивность, тусклый свет лампочки в глазу терминатора с почти разрядившимися батарейками. Эти девочки были безнадежными троечницами, я помню, как они отвечали зазубренный урок, вытягивая к учительнице тонкие
Зря мучились, могли бы просто поставить фонограмму
Судья на этот раз смотрела не в угол, а прямо в глаза сине-зеленой обвинительнице. Я подумал: это тяжелый взгляд, она ведь все прекрасно понимает. Потом стало тихо, и подсудимый произнес – мы слышали его по громкоговорителю – "Зря мучились, могли бы просто поставить фонограмму".
Пять минут суд в лице единственной председательницы принимал решение в соседней комнате. Потом всех попросили встать. Ледяным голосом судья объявила: меру пресечения оставить без изменения. Пока он говорила, все – родственники, друзья, адвокаты, подсудимый в телевизоре и прокурорша – разглядывали свои ботинки. Было неловко. И только женщина в мантии твердо смотрела прямо перед собой.
Я убежден: каждый житель современной России должен хотя бы раз увидеть это избавляющее от многих иллюзий зрелище. Главное – попасть на него только в качестве наблюдателя.
Сергей Добрынин – научный обозреватель Радио Свобода
