Георг Вильгельм Фридрих Гегель и Александр Кожев (а также многие другие) считали, что это история про одну битву и ее последствия; Пятигорский был уверен, что главных битв – две, но первая главнее. Вот о них – несколько слов в качестве вступления к нижеследующей беседе про философа, историю, ее конец и конец света.
История четвертой антифранцузской коалиции началась с соглашения между четырьмя странами. Первая, Великобритания, дала трем другим государствам гигантскую ссуду (шесть миллионов фунтов) на военные расходы. Вторая страна, Пруссия, собрала армию и, не дожидаясь соединения с войсками третьей державы, двинулась на врага. Третья страна, Россия, уже воевала с Наполеоном, начиная с 1804 года, и, несмотря на разгром у Аустерлица, сепаратного мира не подписывала. Четвертая страна, Швеция, просто примкнула к союзникам. Самый большой энтузиазм выказала Пруссия – и это при том, что только для Британии война с Наполеоном была вопросом жизни и смерти. Пруссаки пыталась доказать, что они не такие ничтожества, какими выглядели еще в прошлом году. Тогда, в 1805-м, в Потсдаме прусский король Фридрих-Вильгельм III принимал русского императора Александра I; как было принято в те насыщенные странным символизмом годы, один монарх поклялся другому, что встанет на защиту Европы от корсиканского чудовища – и обещание прозвучало на могиле Фридриха Великого. Прусский король слова не сдержал, и Россия с Австрией потерпели унизительное поражение. Лишь после этого Фридрих-Вильгельм решил в одиночку обезвредить супостата. Пруссаки гордились своей самой лучшей в мире армией, созданной тем самым Фридрихом Великим, на могиле которого их король произнес клятву. К сожалению для пруссаков (и к счастью для истории европейской философии), прусская армия была лучшей исключительно ретроспективно. Войско (и всю военную систему) королевства Фридриха-Вильгельма можно описать одним словом – консервы. Это действительно была законсервированная прекрасная армия образца Семилетней войны; только вот с тех пор прошло почти пятьдесят лет. Прусские генералы не заметили ни Французской революции, ни появления массовых армий и воинской повинности, прошляпили они и новые правила игры, никоим образом не соответствующие священным установкам прусских же военных теоретиков. Иными словами, войско Фридриха-Вильгельма находилась еще в эпохе пудреных париков и классицистически-ровных длинных шеренг, которые медленно двигались по полям сражений. Этому войску предстояло встретиться с армией буржуазной эпохи, порожденной буржуазной революцией, с армией, которая еще помнила, что несет свободу несчастным народам, страдающим от тирании напудренных париков.
Пруссаки были уверены в быстром триумфе. И верно – все произошло в течение одного дня, 14 октября 1806 года, только триумфаторами оказались не они, а Наполеон. Два параллельных сражения в Тюрингии – у Йены и у Ауэрштедта, – и вооруженные силы Фридриха-Вильгельма III практически перестали существовать. Подобного фокуса Европа не видела уже почти два века.
Вообще-то там произошла неразбериха – думаю, Лев Толстой, этот неутомимый опровергатель мифов о «великих полководцах», гениях стратегии и тактики, был доволен, читая описание кампании 1806 года. Наполеон, воспользовавшись зазнайством генералов Фридриха-Вильгельма, внезапно перебросил свои силы так, чтобы угрожать сообщению прусских войск с Берлином. Те заторопились, и в результате Фридриха-Вильгельма и князя Гогенлоэ, с их двумя армиями, поджидали сам Наполеон и его маршал Даву (тоже две армии). Был еще французский корпус Бернадота, только этот маршал, ставший через несколько лет шведским королем, благоразумно воздержался от участия в рискованном деле – до окончательного прояснения исхода. Без природного благоразумия не бывать бывшему рядовому Бернадоту скандинавским монархом.
Наполеон думал, что перед ним главные силы пруссаков во главе с их королем. На самом деле, под Йеной он натолкнулся на армию Гогенлоэ, в два раза его слабее. Фридрих-Вильгельм думал, что перед ним (под Ауэрштедтом) главная армия Наполеона; на самом деле, это был корпус Даву, ровно в два раза малочисленнее. По логике вещей, Наполеон и Фридрих-Вильгельм должны были параллельно выиграть свои сражения. На самом же деле, победителями стали Наполеон (Йена) и Даву (Ауэрштедт). Прусская армия перестала существовать; самое позорное произошло, когда встретились две колонны беглецов, и французы преследовали их уже сообща, вместе: Наполеон, Даву и тот самый Бернадот, который теперь столь же благоразумно вступил в дело. Как писал потом Гейне, «Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало». Русские еще потом почти год отбивались в Восточной Пруссии и польских землях, но и они, в конце концов, пошли на мир. Как мы помним из Толстого, летом 1807-го Наполеон и Александр встретились в Тильзите на плоту посреди реки Неман. Там же был подписан знаменитый мирный договор, ставший первым шагом к войне 1812 года, Бородину, пожару Москвы, Березине, Лейпцигу, Ватерлоо. Любопытно, что при Ватерлоо, через 9 лет после Йены и Ауэрштедта, была разыграна та же трагикомическая пьеса с неразберихой, внезапно исчезающими и появляющимися армиями и с роковым французским маршалом, который отчего-то не захотел вступить в бой. Только вот иной результат – прусская армия Блюхера, сочтенная Наполеоном разбитой и канувшей в стратегическую Лету, вдруг объявилась на поле Ватерлоо и решила исход дела. Заметим: тот самый Блюхер, который 14 октября 1806 года безуспешно атаковал позиции Даву под Ауэрштедтом, а несколько дней спустя капитулировал в Любеке (сдался он, кстати, Бернадоту). Это уже даже не Толстой с его беспощадным презрением к тщеславным людишкам, возомнившим себя вершителями истории, тут просто какой-то Монти Пайтон получается.
Но вернемся в Йену. В тот роковой день профессор местного университета, 36-летний Георг Вильгельм Фридрих Гегель, редактировавший свой первый настоящий труд с изложением собственной системы взглядов («Феноменология духа»), выглянул на улицу (по другой версии, вышел прогуляться) и увидел проезжающего по ней Наполеона.
Конечно, йенцы знали, что у их города идет сражение, но вот в скорый крах собственного государства поверить вряд ли могли. Так или иначе, проезд Наполеона по Йене наполнил Гегеля удивительным мистическим духом – не только причастности к Истории, нет, ощущением власти над Историей. Мол, вот едет воплощение Абсолютного Духа и конца истории, но он, едущий на коне, этого не знает. Рядом с императором должен ехать философ, который откроет ему глаза. В книге «Мифологические размышления» Пятигорский писал: «… его (Гегеля – К.К.) внезапно озарило, что это и есть момент завершения человеческой истории, которая была историей борьбы и столкновения частных интересов, с одной стороны, а с другой – историей борьбы и конфронтации между тем, что является частным, со всеобщим и универсальным. Что Наполеон – это полная победа над частным, открывающая дорогу постисторическому триумфу всеобщего, однородного и универсального. Однако, завершая человеческую историю, сам он не сознает этого, а он – Гегель – обладает не только знанием о том, что сделал и чем был Наполеон, но и знанием Абсолютной Идеи (Духа) и понимания ее...» Пятигорский завершает рассуждение тем, что сила, которая объективно действовала через императора, одновременно объективно и субъективно присутствовала в Гегеле. Важно совпадение действующего (Наполеона) и знающего (Гегеля) – прежде всего, важно для Александра Кожева.
Обстоятельства йенской катастрофы и встречи Гегеля с Наполеоном общеизвестны, но я не зря предложил здесь несколько иную трактовку военной стороны этого (якобы) исторического события. Наполеон действительно был хорошим полководцем и почти гениальным организатором системы ведения войны. Но нужно быть тотальным истериком – или абсолютным романтиком (как считал Жорж Батай и некоторые другие в тридцатые годы прошлого века), – чтобы в удачно сложившейся военной кампании углядеть «конец истории». Кстати, и кампания, как мы видим, не закончилась осенью 1806-го – мир подписали только в 1807 году, да и после этого много чего было. К примеру, случилось падение Наполеона, случилось Ватерлоо, бывшее, как мы видели, перевернутым зеркалом Йены и Ауэрштедта. Если Наполеон и действовал как орудие всеобщего в великой схватке с частным, то он проиграл. После конца его империи установился режим «легитимизма» – почти каждый из мелких партикулярных монархов дореволюционной эпохи был тщательно восстановлен на своем легитимном троне. Конечно, несмотря на падение Наполеона, мир уже никогда не стал прежним – но он был примерно одним и тем же в довольно ограниченной части земного шара в течение последующих почти двухсот лет. Ошибка Гегеля в том, что он – раб и хозяин Истории – недооценивал ее, не заглядывал за пределы ее власти. Если следовать тезису Пятигорского, что история есть неотрефлексированная метафора сознания, тогда все встает на свои места: для Гегеля такой метафорой стал Абсолютный Дух с куклой Наполеона Бонапарта в руках, а для гегельянцев – Гегель с куклой Абсолютного Духа с куклой Наполеона Бонапарта в руках. В этих аллегорических картинках отсутствует самая простая из возможных рефлексий – историческая. Стоит посмотреть на величественные здания гегельянства в микроскоп историзма – и перед нами все то же броуновское движение, которое надо как-то организовать для вящего понимания, организовывать с помощью (отрефлексированных) метафор.
Александр Кожев об этом догадывался и, как мне кажется, именно оттого превратился из философа в главного отца евроинтеграции, из Гегеля в Наполеона, который, тем не менее, остается и Гегелем тоже.
Другую битву в связи с Йеной и Ауэрштедтом я вспомнил совершенно случайно. Впрочем, пару часов назад выяснилось, что на самом деле, ничего нового я не придумал, так как в «Мифологических рассуждениях» сражение у Йены и великая битва на Поле Куру, Поле Дхармы (Битва на Курукшетре) располагаются в одной главе под названием «Три сюжета: демонстрация метода» (третий сюжет из «Старшей Эдды» я благоразумно, в духе Бернадота, упущу здесь, ибо он требует отдельного разговора). То, что произошло (по некоторым предположениям, совершенно недостоверным, но это здесь не важно) 18 февраля 3102 года до н.э. досконально известно несоизмеримо большему количеству людей, нежели происшествие на йенской улице в 1806-м. Оттого подробно пересказывать не буду, напомнив лишь, что речь идет о важном разговоре между великим воином и вождем Пандавов Арджуной и его колесничим, другом и родственником богом Кришной. Беседа происходит накануне начала великого сражения. Арджуна в отчаянии – ему предстоит истребить сотни родственников, друзей и учителей, он просто не хочет делать этого. По сути, он вопрошает о другом призвании, другом делании, самом ничтожном, лишь бы не это. Арджуна даже мечтает быть убитым. Кришна отвечает ему так, как должен отвечать Кришна: мол, все, поодиночке и вместе, кто существовал, существует и будет существовать, является Атманом (самостью) и что нет такого времени, когда они (мы) существовать не будем. Оттого не столь важно, убивать или быть убитым, Атман продолжается всегда. Замечу от себя, что хоть и не важно, но быть убитым довольно болезненно и страшно – так что лучше заранее настроиться на созерцание вечно существующего Атмана. Самое существенное же, по словам Кришны, то, что предстоящая битва есть величайшая из битв, так как она отмечает конец предыдущего периода времени и начало следующего. Более того, в следующем периоде никаких новых битв не будет, а случатся только жалкие имитации этой, на Поле Куру. Оттого Арджуне предопределено начать сражение, предопределено убивать, предопределено выжить, предопределено делать дальше что должно. И все это верно при одном условии – если Арджуна (или кто-то еще) не будет заинтересован в конечном результате:
Но человек, насыщенный Атманом, в Атмане обретает радость;
Кто успокоился в Атмане, у того не должно быть заботы.
Ни в деланье, ни в неделанье и у него здесь нет цели;
Ни в одном существе он не ищет опоры для своих стремлений.
Итак, всегда совершай без привязанностей должное дело.
(Бхагаватгита, пер. Б.Л. Смирнова, III, 17-19)
Если следовать Бхагавадгите, получается, что битва при Йене есть жалкая имитация битвы на Поле Куру. Наполеон есть жалкое перерождение Арджуны, а Гегель – ничтожный эпигон Кришны. Более того, в отличие от 14 октября 1806 года, тогда, несколько тысячелетий назад, разговор «делающего» и «знающего» действительно состоялся.
В нижеследующей передаче Владимир Соловьев представлен (и как мне, профану, кажется, представлен без должного основания), человеком, пытавшимся совместить в себе Арджуну и Кришну. Забавно было представить его на боевой колеснице.
Вторая беседа Александра Моисеевича Пятигорского о философии Александра Кожева (цикл «Нерусская идея») вышла в эфир Радио Свобода весной 1991 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
