Ссылки для упрощенного доступа

Сергей Довлатов: к 65-летию со дня рождения




Иван Толстой: Миф Довлатова – один из самых живых. Чудо рождения писателя из приятеля, собутыльника, неудачника – это не забывается, это дразнит и влечет, знакомых и незнакомых. Репутация прозаика, гонимого в Советском Союзе и сразу же напечатанного в самом престижном журнале – «Нью-Йоркере» - непоколебима.


Довлатова издают и издают.


Полтора десятилетия прошло со смерти не самого плодовитого автора, а его окололитературные тексты и письма востребованы почти так же, как и рассказы. К нынешнему юбилею стараниями дочери Кати выпущен том редакторских колонок из довлатовской газеты «Новый американец». Ждут своего часа скрипты, прочитанные у микрофона Радио Свобода, и интервью. С одного из таких неизвестных интервью мы и начнем сегодняшнюю программу. Конец августа 78-го года. Довлатов прилетел в Вену. Началась его эмиграция. В венском отеле он дает свое самое первое интервью на Западе – нашему радио. Вопросы задает Юрий Мельников.



Юрий Мельников: Когда вы узнали о том, что Радио Свобода передает вашу повесть или, как вы объяснили, часть вашего романа, что вы испытали при этом?



Сергей Довлатов: В таком случае я, да и все мои друзья из тех, кто решается публиковаться, а, следовательно, и транслироваться западными радиостанциями, испытываю двойственное чувство. С одной стороны, ты и побаиваешься, и с каждым разом лишаешься каких-то прав и возможностей, с каждым разом увеличивается вероятность какой-то акции, возрастает риск, и, с другой стороны, конечно, удовлетворение и радость от того, что кто-то с вниманием отнесся к тому, что ты делаешь. Я пытаюсь писать рассказы с 61-го года, и вот только в 76 году у меня появилась возможность их опубликовать таким сложным способом. И боишься, и рискуешь, и, конечно же, идешь на это, потому что не зависимо от качества моих вещей и успеха это дело моей жизни, это то, на чем я построил свою жизнь. И помимо тревоги, потому что чувство страха это не всегда такое локальное личное чувство, каждый из нас, подвергаясь риску, подвергает риску своих близких.


Скажем, в те дни, когда вот так сложно и непонятно создавались уголовные дела, КГБ опрашивал моих знакомых. Приходили, в основном, на работу. Причем, выбирали тех людей, кто, по мнению госбезопасности, должен быть ко мне не расположен. Скажем, бывшую жену. Вот в голову работника госбезопасности не приходит, что можно расстаться с женой и при этом сохранить человеческие, добрые отношения. Или, скажем, пришли к одной моей приятельнице на работу. К тому времени она внезапно заняла на работе высокое положение, к этому времени она уже ездила в командировки, бывала в заграничных командировках. Этот чиновник сказал: «Нет, пока мы не собираемся вам мешать, пока мы не собираемся вашу карьеру разрушать». То есть, все-таки, оттенок угрозы в его голосе содержался. А что касается моей матери, то она больной человек. Больной, экспансивный, очень впечатлительный? и все мои неприятности отражались, в первую очередь, на ней. А мать вела себя поразительно все эти месяцы, хотя она, казалось бы, должна быть встревожена и не довольна тем, что я, вместо того, чтобы честно работать в газете, позволяю себе рассылать мои рукописи по зарубежным издательствам. Она все эти месяцы повторяла: «Как я рада, что тебя, наконец, печатают».



Иван Толстой: Почти 30 лет спустя, в сегодняшней студии Свободs, я беседую с дважды коллегой Довлатова (по газете и по радио) Петром Вайлем. Писатель известный от писателя неизвестного, может быть, отличается еще одним параметром: про неизвестного правду говорят, а вот про известного начинают уже привирать, потому что близость к нему способствует развитию собственных художественных дарований. У Довлатова, после смерти, оказалось, как у многих известных писателей, гораздо больше друзей, чем могло бы быть за всю его жизнь. И очень многие о нем пишут и вспоминают, и часто я знаю, что истинные друзья Довлатова и родственники жалуются на то, что описывают такие эпизоды, которых никогда в жизни и не было. Вообще, замечали ли вы в последнее время какую-нибудь тенденцию – что придумывают, что накручивают вокруг Довлатова, какого пытаются нарисовать писателя?



Петр Вайль: В первую очередь, о его писательской сущности, потому что есть еще и человеческая. О писательской сущности Довлатова довольно непонятная история. Что удивительно. Он один из самых популярных и любимых современных русских писателей, однако, до сих пор не совсем ясно, что называется, на какую полочку его ставить. Что это такое? То ли это литература, то ли это такая очерковая журналистика. Подлинные имена, подлинная канва событий, практически никакого вымысла, рассказы - это несколько развернутые анекдоты, как правило. Вот что это все такое? И отсюда вопрос: литература это или не совсем литература? Какова степень достоверности того, о чем рассказывает Довлатов? Это вопрос очень интересный. Например, когда он описывает в книге «Ремесло» историю «Нового американца» - еженедельника, который выходил в Нью-Йорке в начале 80-х годов, - то самое глупое это выстраивать историю «Нового американца» по этой книжке. Это примерно как историю МХАТа по «Театральному роману» Булгакова запечатлеть. Но степень достоверности Довлатова всегда высочайшая - психологически, социально-психологически.


Например, про одного из наших коллег по «Новому американцу» Довлатов рассказывал: «Он мне недавно сказал: «Мы с женой решили, что у нас в холодильнике всегда для друзей будет минеральная вода».


Такой напыщенной чуши даже этот человек, тоже вполне напыщенный в жизни, не мог, конечно, произнести. Но психологически - достоверно. Мог. То есть, Довлатов придумал или не придумал про этого человека? Конечно, нет. Даже, если слова все другие. Я, в свое время, выработал для себя формулу, когда меня спрашивают, правда ли то, что про меня написал Довлатов. Я придумал себе формулу: нет, то, что про меня написал Довлатов не правда, но я с этой неправдой полностью согласен. Вот такова степень его правдивости. Потому что когда говорят про писателя: ой, он это подслушал, ой, он записал и воспроизвел. Во-первых, попробуй так подслушать и записать, и посмотрим, какая чушь у тебя получится. Во-вторых, на то и писатель, чтобы организовывать хаос. Вот Довлатов умел это делать. Действительно, подслушанное и подсмотренное он компоновал в изумительно гармоническое действо.



Иван Толстой: А в практически-писательском смысле, он был человеком с записными книжками в кармане, с карандашиком?



Петр Вайль: Нет. Он был в другом смысле человеком с карандашиком. Он каждое утро записывал себе в блокнот дела на текущий день и педантично вычеркивал или обводил кружками исполненное. Он был педант какой-то неописуемый. Он приходил, разворачивал этот свой блокнот, я подглядывал через плечо и видел, что там записано 28 пунктов. И я ему язвительно советовал: «29-м запиши: вычеркнуть 28-й пункт». Он, действительно, в этом смысле был педантичный. Я никогда не видел, чтобы он что-нибудь записывал. Может быть, придя домой. Но вот так, на ходу, как это бывает делают журналисты, такого я не никогда не видал.



Иван Толстой: То есть, память на прямую речь у него была потрясающая. И умение это прямую речь придумать, трансформировать.



Петр Вайль: Трансформировать в правдоподобную и гармоничную.



Иван Толстой: В конце 90-х годов Александр Генис подготовил для нашего радио цикл передач «Довлатов и окрестности», позднее вышла и книга – вероятно, лучшее, что о нем написано. Сегодня Александр Генис предложил нашей программе небольшое мемуарное продолжение своей книги.



Александр Генис: Я всегда верил в коммунизм больше власти, которая его исповедовала. Не разделяя догматы собственной религии, она забыла мистерию труда и свирепо наказывала всех, кто хотел хорошо работать.


Например - Довлатова. Родина мешала ему заниматься тем, что было полезно обоим. Собственно, только поэтому все мы и перебрались через океан. Нашей американской мечтой был, однако, не дом с лужайкой, а по-прежнему субботник: «свободный труд свободно собравшихся людей». Более того, нам удалось добиться своего. Мы построили коммунизм в одной отдельно взятой газете, которая продержалась дольше Парижской коммуны и сделала нас всех на год


счастливыми.


Как и в другом - большом - мире, капитализм, конечно, одержал победу над коммунизмом, но не раньше, чем у нас кончились деньги. За год «Новый американец» заработал 240 тысяч долларов, а потратил 250. И никто так и не придумал, как эти нехитрые цифры поменять местами.


Теперь, четверть века спустя, историки Третьей волны считают цыплят по осени и потрошат подшивку «Нового американца», чтобы найти ему объяснение. По-моему - напрасно. Газета, как радуга, не оставляет следов. Она вся процесс, а не результат, сплошная сердечная суета, воспоминание, не требующее документа. Так было, вот и слава Богу.



Иван Толстой: Что Довлатову больше всего нравилось в вашей газете?



Александр Генис: В «Новом американце» Довлатов больше всего любил его материальную часть. Остальное Сергея волновало меньше. Он скучнел, когда слышал выражения «общее направление» или тем более «долг перед читателем». Жанры его занимали уже больше. Сергея, скажем, бесило, что любой напечатанный опус у


журналистов назывался одинаково – «статья». Еще важнее ему казались слова, причем, сами по себе, в независимости от содержания, темы и цели. Он радовался любой стилистической находке, но и ей предпочитал опрятность слога, где бы она ему ни встретилась - в спортивной заметке, гороскопе, читательском письме.


Однако по-настоящему Довлатова в «Новом американце» волновал наборный компьютер.


- Умнее Поповского, - с трепетом говорил Сергей.


Эта машина тогда столько стоила, что с ним никто не спорил, даже Поповский.



Иван Толстой: Говорят, Довлатов технику очень любил.



Александр Генис: Я бы сказал, что, уважая технику, Довлатов, как все мы, ее побаивался. Мысли свои он доверял только старой пишущей машинке, отбиваясь от всех попыток и ему навязать компьютер.


- Я стремлюсь, - говорил Довлатов, - не ускорить, а замедлить творческий процесс. Хорошо бы высекать на камне.


Сергей и в самом деле был большим любителем ручного труда. Особенно ему нравилось смотреть, как работают другие, и он никогда не пропускал случая поглядеть, как мы с Вайлем верстали газету. В каморке без окон, где стояло два монтажных стола, Сергей помещался только сидя, но и тогда об него нельзя было не споткнуться. Нам это не мешало. Под его ехидные комментарии мы споро трудились и весело переругивались. Постепенно на хохот собирались остальные сотрудники газеты, потом - ее гости, наконец - посторонние. Мы работали, как в переполненном метро, но выгнать никого не удавалось даже тогда, когда гасили свет, чтобы напечатать фотографии в номер.



Иван Толстой: То есть Довлатов превратил газету в своего рода клуб?



Александр Генис: Довлатов любил публичность и зажигался от аудитории, но клубом газета стала сама собой. Народ стекался в «Новый американец», чтобы посмотреть на редкое зрелище: как люди работают в свое удовольствие. Труд у нас был привилегией,


поэтому за него и не платили. Довлатов, во всяком случае, от зарплаты отказался. Хозяева газеты - тоже. На остальную дюжину приходилась одна небольшая зарплата. В добавление к ней мы придумали конкурс на лучший материал номера. Имя победителя Сергей записывал красивым почерком в особый кондуит, а приз - самая большая бутылка самого дешевого вина - распивался


присутствующими под бутерброды с прозрачно нарезанной колбасой.


Нищета, как всегда, и уж точно, как раньше, не мешала радоваться -


наградой был сам труд. Что, собственно, и говорил Маркс, практиковал Ленин и обещал Брежнев. Я до сих пор не верю, что в мире есть лучший способ дружить, чем вместе работать, особенно - творить, хотя в хорошей компании даже мебель перетаскивать в охотку.



Иван Толстой: Как бы вы определили роль Довлатова в «Новом американце»?



Александр Генис: В редакции Сергей не был генератором идей, Довлатов создавал среду, в которой они не могли не родиться. С ним было пронзительно интересно делить пространство, беседу, закуску (но не выпивку). Электрифицируя попавших под руку, Сергей всех заражал жаждой бескорыстной конкуренции: каждый азартно торопился внести свое, страстно надеясь, что оно станет общим. Попав в ногу, газета создавала резонанс, от которого рушились


уже ненужные мосты и поднималась планка. Всякое лыко было в строку, каждое слово оказывалось смешным, любая мысль оборачивалась делом.


Как запой и оргазм, такое не может длиться вечно, даже долго. Но


до последнего дня Довлатов считал год «Нового американца» лучшим в своей жизни.



Иван Толстой: В московской студии Радио Свобода мы встретились с Катей Довлатовой, которая теперь возглавляет Международный фонд Сергея Довлатова. Катя, вы уже не первый год в России, много раз приезжали. Если сложить все ваши дни, проведенные здесь, сколько получается в годах?



Катя Довлатова: Я думаю, что лет семь.



Иван Толстой: Это серьезный срок. Россия оказалась такая, какую вы себе представляли по книгам отца?



Катя Довлатова: Сложный вопрос. Мне сложно судить, во-первых, потому, что у меня, вероятно, другой взгляд на Россию, чем у отца, потому что он у меня смешан с американским опытом, который у папы тоже потом появился, но не в такой степени. Я там выросла. Я думаю, что случаются очень похожие ситуации. Именно не атрибутика, не декорации, а именно ситуации, в которых оказываешься, и поведение людей, с которыми ты сталкиваешься. То есть, нет да нет, а я ловлю себя на абсурдности каких-то жизненных проявлений в России, и я невольно воспоминаю отца и какие-то фразы из его произведений, каких-то персонажей. Потому что сталкиваешься абсолютно с тем же.



Иван Толстой: Довлатов говорил, что хочет получить сдачи там, где его обсчитали. Как вам кажется, за эти 15 лет он получил задачи сполна? Изданы его книги, поставлены спектакли по его произведениям, по телевидению делаются какие-то репортажи, снимают документальные и полудокументальные фильмы. Это получение сдачи? Он так себе представлял свое возвращение в русскую литературу, в литературу на территории России?



Катя Довлатова: Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что сполна получаю я, в итоге. Потому что огромная часть любви и внимания, которое удаляют ему, перепадает на меня. Я не знаю, что ожидал отец и чего он хотел. Он хотел, чтобы его печатали и читали, как и все другие художники и творческие люди, он, конечно же, хотел признания, и он его получил. Иногда мне кажется, что он не подозревал, что это будет в таком масштабе. Я задумывалась над этим. Ведь читатели любят не только произведения Довлатова, но и его самого. Это связано именно с характеристикой его творчества, потому что он писал от первого лица и создал лирического героя, довольно привлекательного. Поэтому произошло некоторое смешение. Люди теперь уже не отделяют автора от персонажа, которого он создал. Мне кажется, что этого раньше не было в русской литературе...



Иван Толстой: Позвольте вам возразить – было. Это случай Зощенко. Зощенко и обвиняли, и приветствовали именно за то же самое. Им казалось, что этот лирический герой и есть писатель М.М. Зощенко. Так что, в этом смысле, Довлатов следует традиции. Разумеется, не специально, а просто интуитивно.



Катя Довлатова: Это очень интересно, тем более, что у Зощенко еще ярче выражена разница между самим писателем и его героем. Даже странно их воплощать в одного человека.



Иван Толстой: Это особенность восприятия со стороны читателя.



Катя Довлатова: С Зощенко, по-моему, это еще более странно. Я думаю, что такого, может быть, отец не ожидал. Я думаю, что он, конечно же, сознательно создавал этого персонажа и отдавал себе отчет в том, что он делает, но навряд ли он мог себе представить, что такая любовь, совмещение и путаница между автором и персонажем дойдет до таких масштабов.



Иван Толстой: Катя, говорят, что вы ссоритесь с российскими журналистами. Почему?



Катя Довлатова: Не со всеми. Я думаю, что тут происходит то же самое из-за замешательства с автором и лирическим героем. Просто все внимание журналистов и читателей, конечно же, это замечательно. Потому что это только подтверждает любовь и интерес к Довлатову. Что меня радует. Но получается так, что оттого, что папа писал как бы автобиографические вещи, многим читателям, а журналисты они тоже, чаще всего, читатели Довлатова, им кажется, что они его знают и любят, и, в какой-то степени, проявляется такое собственническое отношение к нему. Когда любишь, то хочется владеть. И они вполне уверены, что все знают, и мы, родственники, становимся такими, во-первых, художественными персонажами в их представлении, а также, иногда, неодушевленными предметами, которые дают некий доступ к Довлатову, каким они его представляют. И получается такая борьба за собственничество. Потому что, в какой-то степени, у нас, родных, происходит обратное. Мы тоже считаем себя собственниками, но только другого Довлатова, которого мы знали. Не писателя, а мужа и отца. Поэтому какие-то вещи мы хотим оставить закрытыми для публики и для журналистов. Родные и близкие нам вещи. И, вероятно, происходит такое недопонимание и стычка с людьми. Они считают себя вправе обладать и требовать доступ ко всему Довлатову, потому что любят его, а мы считаем, что мы не можем какие-то вещи отпустить от себя, потому что это наше, родное, близкое и свое.



Иван Толстой: Какие планы у фонда?



Катя Довлатова: У нас есть договор с издательством «Азбука», с которым у нас очень хорошие отношения, с которым мы уже давно в хороших отношениях. Просто есть какие-то отдельные проекты, которые мне бы хотелось реализовать. Я думаю, что совместно с каким-то издательством. Потому что пока у фонда нет своей типографии. Наверное, это будет так же происходить, как сборник, который вышел сейчас - «Речь без повода». Он вышел совместно с издательством «Махаон». Я думаю, что у нас могут быть совместные проекты как с ними, так и с «Азбукой».



Иван Толстой: Приоткройте чуть-чуть дверь, дайте посмотреть, что вы собираетесь делать, что вы будете издавать?



Катя Довлатова: У нас были идеи, которые даже, в некоторой степени, подкинули вы. Есть желание издать его скрипты, которые он записал на Свободе и, возможно, с приложением аудио-кассет. А также, возможно, издание его художественной прозы - «Чемодана» и «Иностранки», которые тоже записаны его голосом на аудио-кассете и которую тоже можно приложить. Если дойдут до этого руки и появятся все нужные разрешения, то очень хотелось бы это сделать.



Иван Толстой: А много ли осталось дома скриптов, текстов, прочитанных по Радио Свобода?



Катя Довлатова: Я думаю, что сантиметра 73 длиной. Высотой...



Иван Толстой: Высота понятна – 30 сантиметров - это лист машинописный. То есть, это просто много сотен страниц.



Катя Довлатова: Да, у нас стоят синие папки дома, в книжном шкафу, справа от двери на нижней полке.



Иван Толстой: 3-го сентября, в день рождения Довлатова, прошла презентация книги «Речь без повода. Колонки редактора», где собраны газетные статьи писателя. Книга выпущена совместно издательством «Махаон» и Фондом Довлатова.



Я спросил петербургского критика Андрея Арьева, собирался ли писатель приехать на родину?



Андрей Арьев: Он мне просто об этом писал и говорил: «Я не хочу приезжать в Россию бедным родственником или даже богатым родственником. Я хочу сюда приехать в статусе профессионального писателя». Со всеми теми писателями, перед которыми он ходил по разным лабиринтам и коридорам, узнавал их мнение - напечатают или не напечатают, он должен был перед ними предстать как полноправный и даже более полноправный, всемирно признанный писатель. Все-таки, есть в каждом писателе свой гонор, уже ради этого он бы приехал сюда. Вопрос в другом – захотел бы он здесь остаться? Но это вопросы гипотетические. Я о них могу и поговорить, но это чистые гипотезы. Утверждать, что он остался бы здесь, - невозможно, а поговорить о том, что было бы, если бы он здесь остался это, конечно, возможно.



Иван Толстой: Андрей Юрьевич, какую траекторию недочертил Довлатов своим творчеством?



Андрей Арьев: Я думаю, что он сделал, в общем-то, все, более или менее, что он хотел сделать, но, судя по его последним рассказам, таким как «Ариэль», «Игрушка», его поздняя проза была бы более мягкой, может быть, даже более сентиментальной, более обращенной к самым ординарным проблемам жизни человека в семье. И, конечно, поскольку он был человеком, обладающим абсолютной памятью, независимо от того, где бы он жил, в России или в Америке, он бы написал еще несколько таких новеллистических шедевров, связанных с жизнью русских людей. Но, в общем, я думаю, что он склонялся бы к спокойному, сентиментальному жизнеописанию и, вообще, уже не очень бы занимался литературой. То есть, занимался бы делами, связанными с литературой, – открыл бы издательство какое-нибудь, ему очень хотелось бы выпестовать каких-то неизвестных авторов, которые бы прожили жизнь более удачную, чем он... Может быть, даже это могло бы его привлечь в Россию. Ему было бы приятно прожить года два великим писателем в Москве. Но не больше. Просто в Москве больше, чем два года, и не живут великие, и потом бы он, конечно, перессорился со всеми. Да и жизнь была бы такая, что он бы оттуда отчалил в Питер, в Питере попытался бы какое-нибудь издательство организовать, потом какой-нибудь журнал, сплотить вокруг себя, а потом бы оказалось, что жить все равно не с чего, скатился бы на те же самые литературные или журналистские заработки, я думаю, что вновь бы поступил на Свободу, может быть, стал бы заведующим корпунктом в Питере, откуда бы его, наверное, выгнали, а потом бы снова приняли, потому что он безумно талантлив и без этого таланта трудно было бы обойтись.


И, знаете, думаю, что бы он сделал сегодня? Сегодня, в эту минуту, я думаю, он бы брал интервью у Якова Гордина и спрашивал бы его: а почему Иосиф Бродский никогда не вернулся в Россию?



Иван Толстой: О чем бы он спросил вас?



Андрей Арьев: Он у меня спрашивал бы: когда начнешь выпускать книги, сколько можно?



Иван Толстой: Что должно произойти, чтобы популярность Довлатова была утрачена?



Андрей Арьев: Для того, чтобы популярность Довлатова была утрачена, его нужно экранизировать и пустить сериалы по его книгам, которые абсолютно не подаются никакому прочтению в визуальном ряду, потому что это книги абсолютного словесника. Это только слово и ничего более. Если перевести всю его прозу в киноряд или в телевизионный ряд, вот тогда мы и прикончим этого писателя.



Иван Толстой: Поговорить о том, что могло бы быть, я пригласил главного редактора столичной «Новой газеты» Дмитрия Муратова. Довлатов как-то сказал, что хочет получить сдачу там, где его обсчитали. Как вы считаете, за прошедшие 15 лет получил он в результате свою сдачу сполна?



Дмитрий Муратов: Хороший вопрос. К сожалению, не он получил. Очень бы хотелось, чтобы при жизни он мог побродить по московским книжным магазинам и посмотреть, что менеджеры выставляют его на самые ценные места – на уровне глаз. Вы ведь знаете, в магазине никого не обманешь тем, что ты большой русский писатель. Тебя или выставят на уроне глаз или не выставят на уровне глаз. В случае с Довлатовым менеджеры не ошибаются. Он выставлен как раз в правильном месте. Он бы мог сходить и в «Букберри», и на Мясницкую, и в лучший магазин на Тверской (в магазин «Москва»), и посмотреть, как его там много, как его расхватывают и какой он востребованный. Мне просто по-человечески обидно, что он этого не увидит.


С другой стороны, очень радует, что он другую сдачу не получит и тоже ее не увидит. Он, например, не увидит кражи своих личных писем, опубликованных одним из тех, кто участвовал с ним в переписке. Таким образом, он не увидит, что завещание его, в котором абсолютно внятно сказано, что можно печатать, а что нельзя печатать, что эта его воля достаточно пакостливым образом была нарушена.


А если пафосно говорить, чего Довлатов не любил (поскольку я ним не знаком, могу в отношении его вести себя безответственно), он бессмертие создал. Причем, в таком промышленном количестве. В первую очередь, вот почему. Сокращается в мире количество русского языка. Я читал недавно подсчеты. Приблизительно на 26 миллионов человек сейчас меньше говорят на русском языке и изучают его меньше. Оно, в общем, понятно, потому что чего-то больно хорошего мы для наших соседей, чтобы они говорили на нашем языке, не сделали, интернет, что называется, не придумали, а слово Калашников оно и на африканском Калашников. Но мне кажется, что обязательно наступит время, когда язык снова будет востребован. И если представить, что, например, у языка есть такой семенной фонд, где в ящиках лежат суффиксы, окончания, корни, отдельно глаголы, отдельно прилагательные, то в этом семенном фонде русского языка одним из самых дефицитных стеллажей будет стеллаж с довлатовским языком. Сюда будут выстраиваться очереди, просить давать не больше, чем одного глагола Довлатова в одни руки, требовать, чтобы давали Пушкина, Довлатова только тем, кто заслужил это всей своею жизнью. И когда я говорил про это бессмертие, я имел в виду, что Довлатов сумел сохранить и заложить такой русский язык, который, кроме нефти, - единственное, что мы можем экспортировать.



Иван Толстой: А если перейти в человеческое измерение из литературного, как вам кажется, что случилось бы постепенно, за эти 15 лет с Довлатовым? Кем бы он становился в 90-е годы, в 2000-е?



Дмитрий Муратов: У меня по этому поводу нет никаких сомнений. Он бы работал по адресу: Москва, метро Чистые пруды, Потаповский переулок, дом 3, третий этаж, в редакции «Новой Газеты». Вел бы там колонку, мы бы создали ему бережный режим для того, чтобы он мог писать книжки, и я бы очень хотел надеяться, что ему бы, может, впервые, за любимую работу платили достойные деньги. Потому что у нас в стране обычно за любимую работу денег не платят, а за всякую херню деньги платят. Хотелось бы, чтобы у него эта история совместилась. И я очень рад, что его друг, один из людей, о которых он с огромной симпатией пишет, в частности, конечно, про Вайля и Гениса, и вот Саша Генис сейчас ведет у нас свою постоянную рубрику, и у нас, в ближайшее время, будет опубликована даже неопубликованная колонка Довлатова – колонка редактора. Я не буду ничего говорить, но завещание Довлатова мы, при этом, не нарушаем.



Иван Толстой: Что могло быть для писателя важнее гласа народа? Наш корреспондент Александр Дядин задавал петербуржцам вопрос: «Что первое приходит вам в голову при имени Сергей Довлатов?»



- По-моему, он что-то писал. А что еще – я не помню.


- Я о нем знаю очень мало. Просто мне рассказывали. В основном, по слухам. Я помню, что-то положительное, но не помню, что конкретно говорили. Сама я не читала. Поэтому подробно ничего не могу сказать.


- Что самое удивительное - я читал Сергея Довлатова, но, к моему величайшему сожалению, я почему-то не могу вспоминать ни одного названия. Хотя я в институте изучал, проходил и, даже, если мне не изменяет память, на третьем курсе, по-моему, даже достался билет по произведениям Довлатова.


- Наш, ленинградский писатель. Я через него могу много узнать о нашем городе, о наших людях. Там, где я не могла побывать, побывал он и рассказал мне.


- Сергей Довлатов? Никаких ассоциаций не вызывает. Не знаю, кто это.


- Поскольку я близко не интересовалась этим товарищем, я даже не могу сказать сразу. Во всяком случае, такого негатива нет.


- В моем понимании - некоторая элитарность и, может быть, интеллект. Но, не более того. С творчеством не знаком.


- Обложка желтая, написано: «Довлатов». Дома много его книг, но не я его чтец. Не тронул абсолютно. Может быть, я что-то не понимаю, но я раздражаюсь, когда читаю его.


- Я люблю этого автора. Он выделался их своего ряда, в свое время. Точность и наблюдательность в своих заметках. Сейчас, возможно кто-нибудь есть, кто его повторяет. Он меня всегда умилял. Конечно, может это то же самое, как памятник Шемякина Петру Первому может раздражать, точно так же и образ Арама Хачатуряна на встрече с Сальвадором Дали может раздражать какого-то любителя казенных стереотипов, но мне он импонирует, он точен. Со всеми издевками над стереотипами он мне всегда очень нравился.


- Вообще, что-то знакомое, но сразу не вспомню, с чем это связано. Сергей Довлатов... как родной... Не помню.


- Он такой оригинальный человек. В общем ряду других он способный писатель.


- Честно говоря, имя знакомое, но конкретно не могу сказать. То есть, я знаю, кто это, но не читала, к сожалению. Хотела бы прочитать.


- Я о нем слышала, но знаю о нем мало.


- Очень нравилось его произведения читать. Практически все читал. Добрый человек. Отношение к миру очень хорошее. То есть, когда читаешь, то проникаешься. Хочется с таким человеком дружить.


- «Чемодан», «Заповедник»... Он очень веселые рассказы писал. По-моему, он не очень много за всю жизнь написал. У меня дома только том его рассказов. Очень живо, очень яркие и короткие предложения у него. Вообще, это один из моих любимых писателей когда-то был. Сейчас уже забросила все это дело. Рассказывал о реалиях советской эпохи, но не относился к диссиденствующему поколению, а рассказывал просто про людей, про их конкретные проблемы, про себя. Это всегда близко людям. Поэтому - Довлатов forever !



Иван Толстой: Возвращаемся к первому интервью, которое Сергей Довлатов дал в августе 78-го года в Вене, в первые дни эмиграции, сотруднику Радио Свобода Юрию Мельникову.



Юрий Мельников: Сергей Донатович, вы сказали, что рассылали свои вещи по зарубежным издательствам. Каким образом? Сейчас-то, конечно, вы можете сказать.



Сергей Довлатов: Да. Все, что касается меня лично, являлось до какого-то времени моей личной тайной, обо всем этом я могу свободно говорить. Я давно решился предлагать свои вещи издательствам. Я не занимал такого положения и не обладал такой репутацией, чтобы издательства сами за ними охотились и, скажем, чтобы ко мне приезжали какие-то агенты или сотрудники с предложением дать им что-то из мной написанного. Я вынужден был как-то не навязывать, может, но предлагать.


Переслать рукопись очень тяжело. Каналы дипломатической почты очень осложнены всякими обстоятельствами. Но кое-кто из туристов, тоже, с риском для себя, соглашается вывозить иногда очень компактные тексты - на папиросной бумаге, текст отпечатанный с двух сторон без интервалов и без полей. Это дает экономию в 6 раз. Рукопись из 600 страниц может быть запечатана в обыкновенный, среднего размера почтовый конверт. Скажем, Анну Каренину можно переслать такой почтовой бандеролью. Либо такой конверт, либо пленку, текст, снятый на пленку. Некоторые пленку берут охотнее, потому что она компактнее и ее удобнее припрятать, а некоторые предпочитают конверт, потому что видно, что это текст, а не план Байконура или советского завода. Таким образом, пересылались рукописи, они попадали в руки моих друзей и те уже предлагали их. Собственно, не так много у меня опубликованных вещей, чтобы так об этом говорить. На это уйдет много времени, пока рукописи будут превращены в такой компактный баллончик, пока попадут в руки заинтересованного человека. Это тоже очень важно, потому что если ты не Лев Толстой и не Бродский, то у тебя должен быть какой-то контрагент, чрезвычайно доброжелательный, человек со вкусом, которому ты доверяешь, и который готов потратить на тебя не только время, силы и эмоции, но и деньги. Потому что он должен переводить твой текст с пленки на бумагу, рассылать твои вещи. Вот такой человек по отношению ко мне всю эту работу проделал. Я имею в виду, в первую очередь, Льва Лившица, это сотрудник издательства «Ардис» в Мичигане, и Владимира Марамзина, который связан с «Континентом» и с журналом «Время и мы».



Юрий Мельников: И он начал издавать свой собственный журнал, который называется «Эхо».



Сергей Довлатов: Да. Я уже здесь увидел два номера.



Юрий Мельников: Сергей Донатович, когда, и каким образом вы узнали о том, что ваши вещи вышли в «Континенте» и в журнале «Время и мы»?



Сергей Довлатов: Приехал американец в Ленинград и сообщил мне, что Леша часть моих рассказов показал в «Континенте». Один из них, возможно, будет опубликован. В Ленинграде есть возможность, при желании, читать, ну не все, допустим, и не регулярно, но какие-то номера «Континента», половину, скажем, номеров я читал. Часть номеров журнала «Время и мы» прочел, множество других книг. Таким образом, часть своих публикаций я видел, а часть, надеюсь, уже увидеть здесь.



Юрий Мельников: Что из самиздата и тамиздата вам удалось за последние годы прочесть?



Сергей Довлатов: Я три года жил в Таллинне – с 72-го по 75-й год. В 75-м году вернулся в Ленинград, и я получил доступ к очень богатому источнику. Я сейчас не смогу перечислить все книги, которые я прочел, потому что после 75 года я отечественных фабричных книг почти не читал. Я читал только книжки, изданные там. Причем, это довольно странный процесс. До этого я отдавал предпочтение тому, что называется современная западная проза или классическая русская литература. А теперь в моем распоряжении оказались книжки, изданные сейчас и изданные на Западе, представляющие такой острый физический интерес, что после этого читать какую-то нормальную литературу просто невозможно. Может, это у меня наступил такой временный шок. Но я помню...



Юрий Мельников: Что вы называете острым физическим интересом?



Сергей Довлатов: Сейчас попытаюсь сформулировать. Я, скажем, отдаю себе отчет в том, что Лев Толстой выше Марамзина. Но Марамзин - мой товарищ, он пишет о том, что мне исключительно близко, он талантлив, он блестящий литератор и в таком физическом смысле для меня это чтение более увлекательно. Хотя я отдаю себе отчет в том, что это может быть несоизмеримой фигурой. Что же касается книг, которые произвели на меня наиболее сильное впечатление, то это тоже, наверное, всем уже известные, просто мне недавно ставшие известными книги, – это ГУЛАГ Солженицына, в первую очередь, «Бодался теленок с дубом». Может, это не скромно, но это близкая мне по построению, по интонации вещь. Воспоминания Надежды Мандельштам, две книжки Бродского, которые вышли в Анн Арборе.



Юрий Мельников: Читали ли вы Зиновьева?



Сергей Довлатов: Нет еще. Но такая возможность у меня будет. Я слышал какие-то фрагменты из нее по радио и даже немножко себе представляю, что это за книга, но прочесть пока не довелось.



Юрий Мельников: Вы говорите сейчас о «Зияющих высотах» или о «Светлом будущем»?



Сергей Довлатов: Я говорю о первой книге, потому что я и первую не читал, а о «Светлом будущем», вообще, услышал недавно, вернее, не услышал, а прочитал в «Русской мысли».



Юрий Мельников: По какой станции вы слушали, это была Немецкая волна?



Сергей Довлатов: Я не помню, потому что сам процесс радиослушания таков. Скажем, от 6-ти до 8-ми ты включаешь приемник. Сначала Би-Би-Си, затем, в 6 - Голос Америки, программа «Голос», затем, в 6.20 - Немецкая волна. И вот ты выбираешь то, что тебе ближе, интереснее, что связано с культурой. Так что иногда не очень легко вспомнить, по какой станции читали эти отрывки. Кроме того, ты все время переключаешь. Послушал немножко здесь, потом с середины другую передачу.



Юрий Мельников: Я назвал сейчас Немецкую волну потому, что знаю, что они передавали отрывки, но далеко не так много, как наша станция. Мы из «Зияющих высот» читали целые главы, а «Светлое будущее», с небольшими сокращениями в двух местах, в общем, прочитали всю книгу. Но вы уже раньше объяснили, что вы Радио Свобода, фактически, слушать не могли.



Сергей Довлатов: Впервые по Радио Свобода услышал несколько фраз. Потому что у моего товарища дома тоже было очень плохо слышно. Но из того, что я услышал, я понял, что Свобода большими кусками читает. Голос Америки почти не читает художественных текстов, Би-Би-Си - очень редко, Немецкая волна - чаще, а ваша станция, очевидно, более значительными отрывками.



Юрий Мельников: Грешим, грешим. Да.



Иван Толстой: И завершит сегодняшнюю программу наш разговор с Петром Вайлем.



Петр Вайль: Довлатов как-то себя назвал - «трубадур отточенной банальности». Что это значит? Он действительно, если вы внимательно вглядитесь в его текст, вы увидите, что это человек без стиля. В русской литературе понятие стиля - это Лесков, Бабель, что-то запоминающееся, отличное от других, а у Довлатова стиль как будто бы стертый. Никогда нет эксцентричных шуток, всегда очень мягкий юмор, нет безумных сюжетных поворотов. Такой усредненный литературный текст. Но отточенность действительно такая, что любая банальность играет какими-то гранями, о которых ты просто даже не догадывался.



Иван Толстой: Такие прозрачные леса поставлены, что ты даже не видишь, что все сконструировано.



Петр Вайль: Да. Переходим к Довлатову-человеку, по воспоминаниям друзей, его различные стороны и дарования, кем он мог бы быть, если бы не был писателем. Он замечательно рисовал. Многие русские писатели хорошо рисовали, но, я думаю, что Довлатов вошел бы в призовую пятерку-шестерку. Потому что это блестящие рисунки, всегда очень точные, замечательные.


Он очень легко сочинял стихи на случай, даже длинные стихи, он обладал хорошим слухом и очень любил джаз. Дальше джаза он никогда не шел, классическую музыку он не знал, насколько я помню, совершенно.


То есть, это был человек одаренный довольно широко и артистичный. Поэтому его устные рассказы были еще лучше, чем рассказы письменные. И, наконец, самый популярный вопрос – почему Довлатов пил. Когда он помер, то я своими главами читал несколько, да и до сих пор это встречаю – вот пил от тоски по родине, на чужбине. На этот идиотский пассаж можно ответить только одно: а отчего пьет русский писатель на родине? От тоски по какой такой чужбине он там нажирается? Но поскольку эта сторона жизни всегда очень заметная, выпирающая, характерная, то все мемуары о Довлатове набиты этим: пришел Сережка, как всегда пьяный. И так далее. Нет, я думаю, что пытаться это рационализировать не только глупо, но и нагло. Потому что это выходит за пределы человеческого рационального понимания, это что-то такое метафизическое и никакой Довлатов сам бы не смог ответить на этот вопрос. Так он выпивал в Ленинграде, в Таллинне, также и в Нью-Йорке. Разницы никакой не было. Повторяю, пытаться определить причины, это значит взвалить на себя слишком большое бремя.



Иван Толстой: Петр, с Довлатовым, как и в случае с Зощенко, встает у многих читателей один и тот же вопрос: недоумение по поводу разницы и сходства автора и его героя, лирического героя. Одни говорят, это очень распространенное мнение, что Довлатов и был таким, каким он изобразил этого, в одном случае - Алиханова, в другом случае – Довлатова, в своих рассказах. А каково же было отличие между Довлатовым жизненным и Довлатовым лирическим?



Петр Вайль: Все-таки, лирический герой Довлатова - это, скорее, тот, кем бы он хотел быть. При всех уничижительных характеристиках, которыми Довлатов-писатель награждает Довлатова-авторского персонажа, все-таки, это такой соцреалистический портрет. Когда всё, вроде бы, правда, но всё немножко лучше. Я ему однажды сказал, что у его авторского героя главный недостаток – излишняя душевная щедрость. Он обиделся. Но что-то в этом роде, зазор-то, конечно, существовал. И почему Довлатов так подкупает читателя помимо его замечательного стиля, его мягкого юмора, его полного отсутствия учительства? Он еще не завышает нравственную планку. Потому что жить по безднам Достоевского или по масштабам Толстого практически невозможно. Это можно иметь в виду, как некое равнение, как рекорды в легкой атлетике. А довлатовский герой всегда или в рост с тобой или, даже, чуть-чуть ниже. Он снисходителен к человеческим недостаткам. Я думаю, что, конечно, это кроется в том, о чем вы спрашиваете, – в понимании собственных недостатков. То есть, его герой чуть-чуть лучше, чем он был в жизни.



Иван Толстой: Петр, если вы не против, давайте разделим шкуру неубитого медведя и пофантазируем. Если бы Довлатов так нелепо не скончался, что должно было бы, грубо, в целом, происходить в его судьбе в последующие годы. Давайте дадим ему еще 10 лет жизни. Каким бы он был, что его ждало бы?



Петр Вайль: Это важная оговорка – 10 лет жизни. Если 10, то это блистательная российская карьера. Он бы был телевизионной суперзвездой. Он умер в 90-м году, когда в России только-только все это начиналось. После 2000 года все это начало скатываться. А вот именно в этом промежутке, в 90-е годы, Довлатов, с его изумительной внешностью такого восточного красавца, с его замечательным густым и красивым баритоном, с его артистичностью, он бы просто не сходил с телеэкранов. Я просто убежден, что его бы заманивали вести какие-то программы, брать у него беспрерывные интервью. То есть, его популярность в России, поскольку телевидение это главный инструмент в этом деле, она бы превышала нынешнюю и без того большую, просто невероятно.



Материалы по теме

XS
SM
MD
LG