Как-то в начале 1970-х утренним поездом из Ленинграда приехал в Москву филолог и университетский преподаватель Виктор Андроникович Мануйлов. Небольшого роста, в дешевом костюме и неизменной тюбетейке, он отличался сосредоточенным выражением глаз и хлопотливыми движениями.

В то утро профессор Мануйлов походил на одного из многочисленных советских снабженцев, которые ежеутренней волной накатывали на все столичные вокзалы в расчете выбить, выколотить, выжать из министерств и главков необходимые и не доставаемые в провинции товары и разрешения.

У Виктора Андрониковича тоже было вполне снабженческие дело – одновременно и частное, и общественное. Скажем смелее – национальное. Он приехал выжимать правду.

Правду о Лермонтове.

Мануйлов никогда ничего не желал для себя. Корыстные чувства у него были начисто ампутированы. Ему хватало ровно того, что посылала жизнь. И не то чтобы он ждал с протянутой рукой, – нет, он трудился много, постоянно, до последнего дня своей долгой жизни, и при этом бесконфликтно вписывался в предложенные обстоятельства. Не жаловался, не сопротивлялся, не срезал у других подметки.

Каждый свой шаг он посвятил обожаемому им Лермонтову. Даже когда писал о Чехове или Пушкине, форточка в лермонтовский мир оставалась у него открытой: а вдруг там что-то случится, надо быть готовым.

Сделав и написав очень много, он пребывал тем не менее в амплуа лермонтоведа-неудачника. Да и странно было бы представить себе победителем этого самого незлобивого человека с ровнейшим характером и сдобными щеками терпеливой бабуси.

Виктор Андроникович появился в Ленинграде в 1927 году уже выпускником Бакинского университета, где, между прочим, слушал лекции не кого-нибудь, а Вячеслава Иванова – одного из столпов Серебряного века, пребывавшего в шаге от эмиграции.

Анна Ахматова порекомендовала Мануйлова в качестве подмастерья знаменитому Павлу Елисеевичу Щеголеву, историку революционного движения, издателю, но, прежде всего, легендарному пушкинисту, автору "Дуэли и смерти Пушкина". Щеголев дал Мануйлову первое задание – составить к приближающемуся юбилею Лермонтова свод мемуарных свидетельств о поэте. Ученик отнесся к заданию с такой тщательностью и рвением, что сам мастер был поражен. Провинциальный юноша был готовым ученым.

Вот от Щеголева-то и пришлось Виктору Андрониковичу испить первую горчайшую чашу. Ни разу, насколько я знаю, Мануйлов не назвал учителя "рвачом" и "хамом", но видно было, что Щеголев того стоит. Заслуг выдающегося историка, проницательного исследователя, увлекательного исторического писателя у него, разумеется, не отнять. Но передернуть документы, облапошить, разорить конкурента, надуть издательство, ахнуть (как это называлось среди русских авантюристов еще XIX века, то есть поставить на кон и, не моргнув, обыграть судьбу) – это Щеголев умел и не раз преуспел в этом. Что-то ноздревское, несомненно, гуляло в нем.

Пригрев молодого Мануйлова, представив его нужным и влиятельным людям, Щеголев, не моргнув глазом, выпустил "Книгу о Лермонтове" (1929) под собственным именем, сказав что-то вроде: "Так лучше, надежней. И успех гарантирован".

В предисловии к двухтомнику мэтр коротко обронил: "Моим помощником в работе над этой книгой был В. А. Мануйлов: он принимал участие в отборе и распределении материала".

Миролюбивый Виктор Андроникович был совершенно раздавлен поступком своего благодетеля. У него земля ушла из-под ног, ушла и не возвращалась.

Сорок лет прошло с этой истории, а Мануйлов все с тем же трепетом и растерянностью рассказывал об этом следующим поколениям. Я услышал этот рассказ впервые восьмилетним мальчиком, в Коктебеле, на балконе дома Волошина, летом 1966 года. Дня через три Виктор Андроникович повторил его кому-то из новопришедших, потом на следующий вечер, затем через неделю, когда большой компанией все пошли купаться в далекую бухту. Прошел год, отец снова взял меня в Коктебель, и мануйловская история (не только эта, конечно, но и множество других) повторилась. Так продолжалось пять лет, и каждый раз кто-нибудь под вечерний шум коктебельского прибоя тягуче начинал: "Ви-иктор Андроникович, а расскажи-ите, как Щеголев вас надул".

Через двадцать почти лет, когда я был уже студентом Ленинградского филфака и часто после лекций сопровождал Мануйлова до метро, Виктор Андроникович сделал мне царский подарок – вынул из потертого портфеля видавшую виды ту самую "Книгу о Лермонтове", и не какой-нибудь экземпляр, а собственный, авторский, с маленькой надписью: Ex libris Victoris. Не я один был отмечен подарками щедрого ученого. Мануйлов любил раздаривать книги из своей библиотеки, постепенно становившейся ему не нужной. А когда его не стало, он основное собрание завещал Лермонтовскому музею в Тарханах.

Но история со Щеголевым была уже давней, а тут хлопотливый профессор приехал в Москву с большой и в каком-то смысле принципиальной проблемой. С вокзала он прямиком направился к своему старинному приятелю Ираклию Андроникову, с которым был на "ты" еще с конца двадцатых.

Бывают в науке тихие пыльные мыши, о которых знают лишь коллеги по профессии. Встречаются четырехмоторные создатели эпохальных направлений, авторы учебников и организаторы ученых школ. А Ираклий Луарсабович Андроников был в лермонтоведении князем (не будучи им, вопреки легендам, по рождению). Он не возглавлял академий или жюри, не руководил институтами или издательствами. Нет, он просто был князем во всем, что связано с Лермонтовым. Он знал всё и всех, у него был доступ к сильным мира сего, его слово могло свернуть горы. Мануйлов это понимал и ехал к такому человеку посоветоваться.

В начале 1960-х Виктор Андроникович приступил к главному делу своей жизни – составлению Лермонтовской энциклопедии. Персональных энциклопедий в те времена в советской науке не было – не было ни опыта их составления, ни разработанного жанра. Если бы Мануйлов трудился в издательстве, если бы он был крупным начальником, тогда он мог бы рассчитывать на организационную поддержку своего начинания. Но в данном случае, все приходилось делать самому. И рассчитывать на энтузиазм коллег.

Деньги? Какие могли быть деньги в подобной ситуации! Виктор Андроникович за все платил сам. За поиск документов по архивам, за часы переработок, за машинисток, за фотокопии иллюстраций в музеях и почтовые марки.

Под крышей Пушкинского дома он создал небольшой лермонтоведческий заводик, готовивший статьи и справки по всему кругу знаний – текстологические, исторические, географические, искусствоведческие, биографические. Множество статей Мануйлов написал сам, но это изначально не предполагало, что именно они будут в конце концов утверждены. Принципиальный демократ, он поручал другим участникам проекта соревноваться в написании словарных заметок на одну и ту же тему и потом "соборно" отбирал лучший текст.

Мануйлов верил, что обучить можно всякого, кто хочет. Поэтому в будущую энциклопедию писали люди самых разных профессий. Писали и год от года совершенствовались.

И только на завершающем этапе, когда проект издания был показан и обсужден в различных начальственных кабинетах, было принято административное решение, том включили в план и, тем самым, открылось, как говорится, финансирование. Энциклопедия начала приобретать видимые очертания.

Но еще в середине 1930-х Виктор Андроникович задумался над одним, давно уже безответным и весьма щекотливым вопросом – над происхождением поэта. Сам Лермонтов был очень увлечен семейной легендой о далеком предке – испанском владетельном герцоге Лерма, который во время борьбы с маврами якобы бежал из Испании в Шотландию, откуда потомок его переселился в Россию. Неясно, правда, рассказал ли об этом отец Михаила Юрьевича, или юноша сам эту легенду выдумал, встретившись с именем графа Лерма в "Дон Карлосе" у Шиллера. Известно, что шотландец Георг Лермонт (никакого отношения к испанцу в действительности не имевший) появился на русской земле в 1613 году в составе польского гарнизона города Белого (под Тверью) и перешел (или переметнулся?) на сторону московского войска.

В этот год мнимый предок испанец Лерма как ни в чем не бывало состоял в Мадриде премьером при Филиппе III. И только через пять лет он приведет Испанию к упадку и будет отправлен вместе со всем кабинетом в отставку.

Было еще одно предание, тешившее Лермонтова, – о полулегендарном шотландском поэте-прорицателе XIII века Фоме-рифмаче, прозванном Лермонтом и считавшемся зачинателем шотландской литературы (его воспевал Вальтер Скотт). Но и тут о реальном родстве говорить затруднительно, поскольку фамилия Лермонт (происходящая от местности Learmonth) довольно распространена в Шотландии.

Но то предания. А ведь даже с человеком, числившимся его отцом, отношения поэта прояснить не так-то просто. Юрия Петровича сын видел и знал довольно мало. После смерти матери Марии Михайловны бабушка Арсеньева выгнала отца из дому. Лермонтову было два с половиной года, и до тринадцати лет он отца, кажется, не видел вовсе, хотя тот жил в соседнем имении. Это вроде бы хрестоматийно известно. Но что тому было причиной? На этот вопрос Мануйлов упорно желал найти ответ.

Что не принимала Елизавета Алексеевна Арсеньева в Юрии Петровиче? Захудалое дворянство? Тогда почему согласилась на брак своей единственной дочери? Была недовольна его бедностью? Тогда как могла взять у него в долг громадную по тем временам сумму – 25 тысяч рублей? И как умудрился он дать ей такие деньги, если его собственный доход был 10 тысяч годовых? И почему Арсеньева через десять месяцев после выхода дочери замуж за Юрия Петровича кинулась собирать по соседским помещикам (сохранились расписки на имя Алибановой, Вышеславцевой, Наумовой, Карауловой, Вадковского и других) эти самые 25 тысяч, чтобы поскорее отдать зятю? А три года спустя, как только скончалась Мария Михайловна, Юрий Петрович потребовал от тещи еще 25 тысяч, и та немедленно выплатила их.

Что все это значило? Скорее всего, бабушка откупалась от этого человека. А потом просила, чтобы он предоставил выписку о своем дворянстве для "Мишеньки": ему подошел срок поступать в московский Благородный пансион, куда недворян не брали. Юрий Петрович такой бумаги предоставить почему-то не мог, и бабушка прислала собственные дворянские грамоты.

Какое чувство двигало ею, когда она велела снести большой усадебный дом, в котором только что жила вся семья – Мария Михайловна, Юрий Петрович и трехлетний Лермонтов? Желание стереть какую-то память?

Бабушкино столпничество (как будто от ее девичьей фамилии – Столыпина), ее отказ от самой себя во имя обожаемого внука, личный аскетизм и недоверие окружающим – достаточно ли этого, чтобы загнобить родного отца своего внука? Или, может быть, причина в том, что Юрий Петрович, "охладев к жене", изменял Марии Михайловне с некоей Юлией Ивановной, особой, взятой в Тарханы в качестве компаньонки? По другим сведениям, фавориткой барина стала немка Сесилия Федоровна, "Мишенькина" бонна, и будто бы Мария Михайловна застала мужа в объятия с этой Сесилией. Как рассказывали, бабушка Арсеньева клокотала.

Журналист П. К. Шугаев, записавший в 1898 году рассказы тарханских старожилов, сообщает, что "буря разразилась после поездки Ю. П. с М. М. в гости, к соседям Головниным, в село Кашкарево, отстоящее в 5 верстах от Тархан; едучи оттуда в карете обратно в Тарханы, М. М. стала упрекать своего мужа в измене; тогда пылкий и раздражительный Ю. П. был выведен из себя этими упреками и ударил Марью Михайловну весьма сильно кулаком по лицу, что и послужило впоследствии поводом к тому невыносимому положению, какое установилось в семье Лермонтовых".

Или прав Александр Тиран, соученик Лермонтова по Школе юнкеров и сослуживец по лейб-гвардии Гусарскому полку, вспоминавший: "Стороной мы знали, что отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок". Надо ли в этих (недоказанных) обстоятельствах искать причину неприятия Арсеньевой своего зятя?

Как бы то ни было, Борис Эйхенбаум написал еще до войны: "Вопрос об отце – первая проблема биографа Лермонтова, очень важная для понимания и юношеской лирики и юношеских пьес, и "Маскарада".

Этим и был озабочен Виктор Андроникович Мануйлов. В 1973 году он втайне написал статью "Лермонтов ли Лермонтов?" Сейчас уже трудно представить себе, что доктор филологических наук и профессор, специалист по золотому веку русской литературы, скрывая ото всех, настукивает на пишущей машинке свои размышления, основанные на документах и свидетельствах, о происхождении мирового классика. Сальху, истинную мать Жуковского, никому скрывать в голову не приходило. Яковлева, настоящего отца Герцена, за шкаф не прятали, а говорить вслух о возможности незаконного рождения Лермонтова было категорически нельзя. Умом кое-что и правда не понять.

У Солженицына в "Теленке" есть смешная фраза о рукописях Чаадаева, не дозволенных к печати ни при царе, ни при советской власти: "Вот уж написал, так написал". Примерно то же произошло и с Мануйловым. Ему надо было скончаться, должен был пасть большевистский режим, потом пройти еще десятилетие, прежде чем лермонтовед Владимир Захаров в 2000 году в качестве приложения к своей книге "Загадка последней дуэли" напечатал подаренную ему самим Мануйловым статью.

Текст этот следует размножить как можно шире. Виктор Андроникович соединил на 13 страницах все, известное ему на тот момент. Он ни на чем не настаивал, нигде не пережимал, остался взвешенным и критичным ученым. Положения его сводились к следующему.

Летом 1936 года из села Лермонтово (бывшие Тарханы) в Музей изящных искусств в Москве (ныне Пушкинский) пришло письмо от подростка А. С. Аббакумова:

"Прошу обратить внимание на то, что по рассказу старой бабушки, которой уже 114 лет (не родственницы Аббакумова. – Ив. Т.), она рассказывает, что правильная фамилия М. Ю. Лермонтова не Лермонтов. Действительно, что она жила у попа в прислугах. Последний ей рассказывал, как бабушка (Елизавета Алексеевна Арсеньева. – В. М.) заставила его скрыть грех ее дочери (…). Ее дочь (…) была в положении от кучера в ее имении. Но деспотическая помещица сосватала ее с Юрием Петровичем Лермонтовым. Последний согласился жениться потому, что ему сулили имение. Но когда умерла мать поэта, то Ю. П. Лермонтов отказался воспитывать Мишу, и он воспитывался у бабушки".

В этом малограмотном письме, поясняет Мануйлов в тайной своей статье 1973 года, есть несколько явных ошибок или неточностей: Юрий Петрович, как известно, не отказывался воспитывать мальчика, но угрожал взять его себе в Кропотово, на что имел право как законный отец, и Е. А. Арсеньева вынуждена была откупаться от этих требований, выплачивая Юрию Петровичу большие суммы.

Цитирую Виктора Андрониковича:

"... в сентябре того же 1936 года я побывал в Тарханах, ныне селе Лермонтове и разыскал автора письма, подростка, учившегося в Чембарской средней школе. И тогда, и через несколько лет при новой встрече, А. С. Аббакумов подтвердил, что все изложенное им он действительно слышал от неизвестной ему до тех пор старухи, с которой он разговаривал в начале августа 1936 года около районной больницы в Чембаре, где она, видимо, вскоре умерла. Имени и точного возраста этой старухи установить не удалось. Если ей в 1936 году на самом деле было 114 лет, то значит она родилась в 1822 году, и в год смерти М. Ю. Лермонтова ей было 19 лет, следовательно, она могла служить у тарханского священника, который исповедывал Елизавету Алексеевну и мог знать семейную тайну Арсеньевых. Тогда же, в сентябре 1936 года, в Тарханах и Тархове сообщение А. С. Аббакумова подтверждали Н. Г. Баландин – 80 лет, А. С. Куртина – 82 лет и М. И. Горчунова – 75 лет.

О тайне рождения поэта они говорили неохотно, в общих словах, но подтверждали, что слышали от старших что-то о любви Марии Михайловны к крепостному и что Михаил Юрьевич будто бы был сыном этого человека. Никаких других более определенных сведений получить не удалось. Когда я обратился к Марии Ивановне Храмовой, матери тогдашнего директора Лермонтовского музея в с. Тарханах, женщине религиозной и уже весьма пожилой, она мне ответила: "Грех говорить об этом, скажу только, что от старух слышала, что Мария Михайловна была великая грешница и очень несчастная женщина, а больше ничего Вам не скажу".

Напоминает Мануйлов в своей статье и о том, что никаких записей о бракосочетании лермонтовских родителей не сохранилось, не установлено ни место, ни время их венчания. "Может быть, – предполагает Мануйлов, – это неслучайно, и брак был заключен всего лишь за несколько месяцев до рождения ребенка, поэтому Арсеньевы не были заинтересованы в сохранении выписки о бракосочетании. Но где бы и когда бы ни было совершено венчание, ясно, что Е. А. Арсеньева, по тогдашним обычаям, должна была выплатить приданое за дочь гораздо раньше, а не почти через год после рождения ребенка".

Эти двадцать пять тысяч рублей не могли быть включены в сумму приданого Марии Михайловны. Юрий Петрович, – поясняет Мануйлов, – "получил возможность шантажировать тещу, и, видимо, его молчание, его обещание скрыть "грех" молодой жены были куплены за некую сумму. В таких условия семейная жизнь Марии Михайловны не могла сложиться счастливо".

Отказывает Виктор Андроникович лермонтовскому отцу и в чертах сходства с сыном: с отцовского портрета, по его словам, смотрит избалованный, холеный бонвиван, присоединяясь при этом к описанию внешности поэта, данному Тургеневым:

"В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое, какой-то сумрачной и недоброй силою, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тот час сознавал всякий".

Есть у Мануйлова еще одно интересное замечание – об имени поэта. В роду Лермонтовых, из поколения в поколение, шли Юрии и Петры. Почему же не звали сына Петром? "Видимо, Юрию Петровичу было безразлично, какое имя будет носить ребенок".

Мать скончалась в феврале 1817 года, и уже на четвертый день бабушка спешит выдать зятю новое заемное письмо, снова на 25 тысяч рублей: "Отношения с Юрием Петровичем были настолько плохими, что заемное письмо было заверено в Чембарском уездном суде в присутствии свидетелей". Кстати, одним из свидетелей со стороны Арсеньевой был ее дальний родственник, знаменитый Михаил Михайлович Сперанский.

Откупалась ли бабушка от зятя или эти тысячи нужно квалифицировать как-то иначе, но ее странно-мстительное завещание сохранилось, и оно гласит, что она все оставляет внуку, а если (внимание!) "отец внука моего или ближайшие родственники вознамерятся от имени его внука моего истребовать, чем, не скрывая чувств моих нанесут мне величайшее оскорбление, то я, Арсеньева, все ныне завещаемое мною движимое и недвижимое имение предоставлю по смерти моей уже не ему, внуку моему, Михайле Юрьевичу Лермонтову, но в род мой Столыпиных, и тем самым отделяю означенного внука моего от всякого участия в оставшемся после смерти моей имении".

То есть ненависть к роду Лермонтовых была у бабушки не только выше милосердия, но и отменяла самый разум. Назло мамке уши отморожу, не доставайся же ты никому – в таком духе. Пусть Мишеньке будет хуже, лишь бы извести Юрия Петровича.

Мог ли Лермонтов вырасти ласковым и покладистым? Могли ли пройти мимо его глаз и ушей настроения, выражения лиц, реплики?

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по-конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом;

В ней соку нет, хоть зелена,

Дочь смерти, – смерть ей суждена!

Когда Лермонтов отправился учиться в Москву, в Университетский Благородный пансион (1828), свидания его с отцом стали довольно регулярными. Но, интересное дело, задумывается Мануйлов, почему-то после смерти Юрия Петровича (1831) в стихах сына неожиданно резко исчезает испанский и шотландский мотив, "имевший в его творчестве автобиографический характер".

Ученый предполагает, что именно тогда он узнал о своей непричастности к Лермонтовым. В это время ему исполнилось 16 лет. "Кто-то, может быть, бабушка Елизавета Алексеевна, видимо, сообщила внуку тайну его рождения. Зачем она могла это сделать? По законам того времени шестнадцатилетний юноша становился уже совершеннолетним и получал право распоряжаться своей судьбою. Е. А. Арсеньева могла совершить такой шаг только для того, чтобы закрепить за собой внука, чтобы окончательно лишить Юрия Петровича какой-либо возможности угрожать ей и шантажировать ею в дальнейшем".

Мог ли об этом сказать сыну сам Юрий Петрович? Нет, уверен Виктор Андроникович: судя по отцовскому завещанию, он был привязан к отроку и видел в нем человека талантливого ("Я вижу, что ты одарен способностями ума"; "Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я не мог не замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою").

Это, конечно, слова любящего человека, и совершенно неважно, родной ли он при этом отец. Но все-таки именно с его уходом, подчеркивает Мануйлов, "испанская монахиня второй редакции "Демона" становится грузинскою Тамарой, испанский монах "Исповеди" превращается в русского мятежного юношу Юрия Волина в Menschen und Leidenschaften и Владимира Арбенина в "Странном человеке".

Биографическое, исследовательское сомнение оставалось, и делать вид, что проблема надуманная, не получалось.

Со всеми этими соображениями Виктор Андроникович отправился в Москву. Кто может дать лучший совет, нежели масштабно и политически мыслящий Ираклий Луарсабович? Мануйлов приехал, был по-дружески, по-княжески принят, накормлен, рассмешен, усажен в удобное кресло и внимательно выслушан.

Не то чтобы Андроников впервые узнавал эти патерологические построения, нет, сам Ираклий Луарсабович знал подобные теории, по одной из которых истинным отцом поэта был чеченец Бейбулат Таймиев.

– Дорогой Виктор Андроникович, – сказал он, выслушав старинного приятеля. – Все это безумно интересно. Я вижу, ты не на шутку увлечен. Но, во-первых, ты же сам утверждаешь, что никаких доказательств тут нет. А, во-вторых, подумай: если мы станем писать об этом не в записках тьмутараканского педагогического института, а в нашей энциклопедии, то начальство совершенно резонно скажет: "Так что же, товарищи ученые, ваша энциклопедия уже и не Лермонтовская?"

Мануйлов сидел с совершенно озадаченным видом. Такой простой контрдовод ему никак не приходил прежде в голову. Бедолага опять был перед разбитым корытом. Он неуклюже улыбнулся.

– Но что же делать? Я столько лет ношусь с этой идеей, что надо мною все смеются.

Пародируя академические комментарии, Ираклий Луарсабович ответил с иронией:

– Биография Юрия Петровича не изучена из-за полного отсутствия материалов. Поэтому некоторые поступки упомянутых лиц не поддаются толкованию.

И процитировал на прощание:

Не мне судить, виновен ты иль нет, –

Ты светом осужден. Но что такое свет?

Толпа людей, то злых, то благосклонных,

Собрание похвал незаслуженных

И столько же насмешливых клевет.

Эту историю с поездкой в Москву Мануйлов рассказал мне в феврале 1980 года, когда мы после вечернего семинара шли с ним к метро по заснеженному Ленинграду.

Прошло много лет. Вышла "Лермонтовская энциклопедия" – образцовое издание, если отбросить неизбежные следы советского присутствия, Виктор Андроникович раздарил и завещал кому мог свои книги, написал свою заветную статью, собрал (но до самых последних лет из скромности не хотел выпускать) собственные стихи и даже успел закончить большой том мемуаров. Как они названы?

Разумеется, "Записки счастливого человека".

По материалам программы C'est la vie от 14 октября 2014.