В сентябре и октябре в Петербурге прошли вечера поэзии, посвященные 70-летию поэта Александра Кушнера. О поэзии современной и вечной, о поэте и времени я беседую с поэтом.

И стол, и стул, и шкаф свидетели,
И на столе листок бумаги,
Они все поняли, заметили
И пусть приводят их к присяге.

Они расскажут все, что видели,
И посрамят любого Холмса,
И там, а заоблачной обители,
Мы их свидетельством спасемся.

И куст, и ель, и дуб свидетели,
И пышный плющ на жестком ложе,
Они все поняли, заметили,
И ветвь на Библию положат.

Нас чайка видела на палубе,
У нас в глазах стояли слезы,
И это будет наше алиби,
Прямой ответ на все вопросы.

— Александр Семенович, вы начинали совершенно другой ситуации. Вроде бы, в ситуации худшей, в политическом смысле, но поэзия тогда была востребована. Есть ли это ощущение, что, с одной стороны, стало дышать легче, а с другой, как будто и стихи никому не нужны?
— Конечно, такое ощущение есть. Был, действительно, невероятный прилив интереса к стихам, и Ахматова писала: «Все в Москве пропитано стихами». Это как-то тешило и молодых, и пожилых, и старых поэтов. С другой стороны, я понимаю, что волна не может всегда стоять на одном уровне и обязательно должна упасть, а потом, может быть, на смену ей придет новая. Как в природе бывает. В этом году урожай на рябину, в следующем году ее нет, зато будет много одуванчиков. Может быть, все дело в этом. А есть и некоторые другие соображения. В России, во всяком случае, это связано с тем, что стихи в 1960-е годы выполняли особую функцию. Выходил поэт в Лужниках, перед огромной публикой, и всем казалось, что завтра, может быть, кого-нибудь из Политбюро выгонят. Сейчас открылись многие двери, а тогда была приоткрыта одна — в литературу. И люди устремились сегодня и в бизнес, и на учебу за границу, и в журналистику. Поэтому стихам остались верны только те люди, кто, действительно, их любит. Это небольшой процент. Может быть, полпроцента. Хотя, для России и полпроцента это довольно много. Есть еще третья причина. По-моему, виноваты и сами поэты. Потому что, отказавшись от поэтического смысла, от знаков препинания, от музыки в стихах, от рифмы, от ритмики, перейдя на сплошные верлибры, они отталкивают от себя читателя и Музу. Я только что был на небольшом поэтическом конгрессе в Стокгольме и наслушался таких стихов американских поэтов, шведских и прочих. Скучища! «Поэма о политкорректности», например. И страшно упоены две поэтессы, читавшие на пару бесконечно вирши. В лучшем случае, промелькнет какая-то ирония или попытка быть остроумным. Все. Вот я думаю, в связи с этим: русский язык так устроен, как будто дан нашему народу навырост. Он еще его не заслужил. Но заслужит, надеюсь. Русский язык устроен так, что в нем огромное количество длинных, коротких слов, средних по размеру. Не то, что в английском, где все слова более или менее короткие. В русском языке ударение может быть на первом, втором, третьем слоге и даже перебегать с одного слога на другой. В русском языке есть спряжения и склонения, которые очень помогают находить хорошую рифму. Наконец, совершенное чудо — свободный порядок слов в предложении. Подлежащее может быть в самом конце фразы. Русский язык, так судьба распорядилась, создан для поэзии. И, поэтому, когда наши поэты стремятся опередить Запад по производству верлибра, догнать и перегнать, то напрасно они это делают. У нас есть еще большой запас времени — лет 300-400. Данте, когда был? А русская поэзия началась с Ломоносова, Тредиаковского и Державина. Всего три века. Торопиться нам некуда. Возможности регулярного стиха не использованы. Они огромны. Четырехстопный ямб, который когда-то Пушкину надоел, замечательно чувствовал себя в стихах Анненского, в стихах Мандельштама…

— А Белый написал о нем, кажется, два тома.
— Да. А верлибр бывает хорош на фоне рифмованного стиха. Одно-два стихотворения, написанные верлибром у Фета — прекрасны. Потому что все остальное написано в рифму.

— У Бродского тоже, у Мандельштама.
— Бродский, кстати, в одной из последних встреч, очень горевал по поводу того, что на Западе отказались от рифмы. И свои стихи он переводил, между прочим, в рифму. Пусть неудачно, это же очень трудно. И всячески настаивал на том, что рифму надо вернуть. И своих студентов именно к этому и подводил.

«Наши поэты»
Конечно, Баратынский схематичен,
Бесстильность Фета всякому видна,
Блок по-немецки втайне педантичен,
У Анненского — в трауре весна.
Цветаевская фанатична Муза,
Ахматовой высокопарен слог,
Кузьмин — манерен, Пастернаку вкуса
Недостает: болтливость — вот порок.
Есть вычурность в строке у Мандельштама,
И Заболоцкий в сердце скуповат…
Какое счастье даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!

— Александр Семенович, вы говорите об отказе от рифмы, от всех формообразующих элементов стиха. Но не стоит ли за этим отказ от чего-то главного, от сути, от того, что за стихом должен стоять некий душевный повод, очень серьезный повод его написать. Мне кажется, что это внешнее проявление есть только проекция главного.
— Безусловно. Им нечего сказать, ничего нет за душой. Страшно произносить такие слова и, вообще, я не люблю слишком серьезных обобщений. Разумеется, есть исключения. Но, как правило, это так. Он отказывается от смысла, он не понимает того, что уже у нас был замечательный опыт русского авангарда. Но от этого авангарда остались в поэзии только Маяковский и Хлебников. В живописи — иначе. А Крученых, этого безумца, я позволю себе так сказать, читать совершенно невозможно. И Давида Бурлюка, тоже. Конечно же, он халтурщик и спекулянт. Большой умелец устраивать поэтические события. Эта шахта пройдена насквозь, все выбрано оттуда. Ничего лучше зауми уже не придумать. А клинический бред не может быть разнообразен. Он более или менее одинаков. В отличие от смысла.

— Вот вы сказали такое ключевое слово «событие». Мне кажется, что сейчас очень часто произведение искусства, вообще, не только в литературе, заменяется событием, перформансом.
— Конечно. Правда, я надеюсь на то, что и читатель это прекрасно понимает. Ну что, он приходит на выставку, а там на стене висит унитаз. И ему говорят, что это великое произведение искусства. Я был на фестивале в Роттердаме. Там вышли две японки с ванночкой, в которой была вода, и с трубами. И стали дуть в эту ванночку. Это называлось стихотворение. Можно публику как угодно напугать, ошеломить, но, по-моему, долго делать это невозможно.

— Возможно, возможно. Очень много денег заплачено за это. Посмотрите, какие дорогие музеи современного искусства стоят!
— О, да! Гуггенхайм, хотя бы.

— Это же вклад и никто нам с вами не позволит сказать, что это ломаного гроша не стоит.
— Конечно. Зато мы имеем право говорить то, что мы думаем.

Отнимать у Бога столько времени,
Каждый день, во всех церквях. Зачем?
И придя домой, в вечерней темени,
Не спросив: а вдруг я надоем?
Боже мой, как мне, лентяю, хочется,
Чтобы Ты немного отдохнул,
Посмотрел, как сад во мраке топчется,
На веранду вынес старый стул,
Почитал кого-нибудь, хоть Тютчева,
Как его сейчас читаю я,
Неужели ничего нет лучшего,
Чем молитва бедная моя?