Иван Толстой: Начнем с юбилея. 19 октября исполнится 75 лет одному из самых популярных британских и европейских писателей, автору всемирно известных шпионских триллеров Джону Ле Карре. C ним беседует наш лондонский корреспондент Наталья Голицына.

Наталья Голицына: Успех пришел к Ле Карре (его подлинное имя Дэвид Корнуэлл) в 63-м году, после выхода в свет его третьего романа «Шпион, который пришел с холода». Грэм Грин, который сам был блестящим мастером остросюжетной прозы, назвал его лучшим шпионским романом, который ему когда-либо приходилось читать. Но Ле Карре интересуют не столько детективная интрига и шпионские подвиги, сколько человеческие характеры и стоящие перед ними серьезные моральные проблемы. Вот и в только что вышедшем своем двадцатом романе «Песнь призвания» («The Mission Song») писатель решает сложные нравственные проблемы на фоне запутанных операций британской разведки. Прежде всего, я спросила Джона Ле Карре, как он пришел к литературе.

Джон Ле Карре: Я рос в очень неподходящих условиях. Родился я в буржуазной семье, мой отец выбрал себе профессию бизнесмена, в худшем смысле этого слова. Он даже несколько раз побывал в тюрьме. Мне это чем-то напоминает новых русских. Как заметил Грэм Грин, «источник вдохновения писателя – его детство». У меня было очень красочное и одинокое детство, Мы с братом никогда не жили подолгу на одном месте и чувствовали себя маленькими ссыльными. Моя мать оставила семью, когда мне было пять лет. Я долгое время думал, что она умерла и встретился с ней снова только когда мне было уже 25. «Теплица», в которой я тогда жил, развила во мне определенные творческие способности. Все дети с трудной судьбой хорошо это понимают. Когда я подрос, решил стать художником. Я занялся иллюстрацией книг, но однажды, когда мне было года 24-25, понял, что никогда не добьюсь успеха в роли художника, зарабатывающего на жизнь живописью. У меня не было таланта. Были амбиции и желание, но не было способностей. Поэтому постепенно я обратился к литературе. В юности я писал стихи, но они были ужасны, я уничтожил все, что смог отыскать.

Наталья Голицына: Почему вы пишите под псевдонимом?

Джон Ле Карре: Когда я начинал писать, я был на государственной службе. Хотя не было никаких препятствий со стороны начальства – я уже опубликовал к тому времени три первых романа – оно потребовало, чтобы я взял псевдоним. Даже, если бы я писал книги о бабочках, это ничего бы не изменило. Это была традиция Форин Офиса. По правилам МИДа – независимо от того, был ли у вас доступ к секретной информации или вы были простым клерком – вам не разрешалось писать под собственным именем, даже если вы писали в газету.

Наталья Голицына: А почему именно Ле Карре?

Джон Ле Карре: Трудно сказать... Я столько раз изобретал очередную ложь по этому поводу, что просто не знаю, какой верить. Мой английский издатель Виктор Голанц попросил меня – когда я только начинал – выбрать псевдоним, состоящий из двух хорошо звучащих англо-саксонских слов. Я должен был как-то отреагировать на эту смехотворную идею. «Вы хотите, чтобы я назвал себя чем-то вроде Чанк Смит?» - подумал я, - и выбрал имя совершенно этому не соответствующее, да еще и воспринимающееся как французское. Имя это, как мне кажется, визуально легко запоминается. Так оно и прилипло.

Наталья Голицына: Насколько важен ли для вас, как писателя, опыт работы в английской разведке?

Джон Ле Карре: Очень важен. У каждого из нас бывает в жизни какое-то серьезное испытание. У каждого художника, каждого писателя есть некая духовная обитель, куда он мысленно постоянно возвращается. Обычно это связано с тем, что составляет его главный жизненный опыт. Если бы в годы жизненного созревания я был моряком, я писал бы о море. Если был бы банкиром или юристом, я обращался бы к их опыту. Мне очень повезло, что волею судьбы я оказался честным наблюдателем важных событий. В качестве простого клерка я оказался в центре битвы, которую именуют холодной войной. Это дало мне возможность изнутри понять очень многое: как принимались решения, как люди, обладавшие ограниченной информацией, принимали безумные решения, как они общались. Это была очень живописная картина, где мне открывались человеческие слабости и амбиции. Я исследовал секретные службы как подсознательное народов, которым они принадлежали. Меня интересовали подлинные подспудные страхи и мифы, которыми они жили. К примеру, история КГБ эпохи холодной войны демонстрирует полнейшее психологическое соответствие состоянию советского общества того времени. Его страхи, его фантазии, его абсурдные, бессмысленные страхи перед русской эмиграцией, например. Сюда относятся и всякого рода заблуждения – особенно в отношении США. И наоборот: неадекватность Запада в отношении к России. У меня была привилегия познать это изнутри. И это в огромной мере способствовало моему собственному социальному и психологическому созреванию. Я понимал, что могу использовать этот свой опыт для иллюстрации широких сфер жизни. Именно разведка стала местом действия моей «человеческой комедии».

Иван Толстой: В самом знаменитом театре Парижа – «Комеди Франсез», или, как его еще называют, Доме Мольера, - перемены. Впервые за всю историю во главе театра встала женщина. Мюриэль Майет – актриса и режиссер, воспитанница «Комеди Франсез». Останется ли линия театра прежней или репертуар подвергнется переменам? С одним из членов труппы, Анатолием Переверзевым, беседует наш парижский корреспондент Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: Труппа «Комеди Франсез» вернулась из поездки по Франции, и вы снова собираетесь на гастроли. Расскажите, пожалуйста, в первую очередь, что это за гастроли, кто ездил и что происходило, что вы давали?

Анатолий Переверзев: Это постановка Марселя Бузоне «Тартюф». Последняя версия, последнее издание «Комеди Франсез» этого спектакля. Мы его довольно много и долго играли на сцене Ришелье, и теперь мы на больших гастролях по Франции. Очень много городов во всех концах Франции. И на целую неделю, на 4 спектакля мы едем на фестиваль в Мадрид.

Дмитрий Савицкий: Вы были в каких городах?

Анатолий Переверзев: Орлеан. Мы там дали 15 спектаклей с большим успехом. Я должен сказать, что, как и у нас, публика в провинции более чуткая, она не избалована так, как парижане, и она прекрасно воспринимает. Огромный зал, больше 900 человек, прием был прекрасный. 3 спектакля в Амьене. Потом у нас будет Ля Рошель, Тулуза, Канн. 11 городов во Франции.

Дмитрий Савицкий: Это - будет. А где вы были?

Анатолий Переверзев: В Орлеане и в Амьене. И сейчас едем в Сет, на юг. Потом в Мадрид.

Дмитрий Савицкий: Замечательно. Где вам приходится играть, на каких сценах?

Анатолий Переверзев: В Амьене это был Дом культуры, в переводе на русский язык. Это, кстати, тот первый Дом культуры, который был создан по инициативе Андре Мальро. В 60-е годы была, можно сказать, культурная революция во Франции, и по его инициативе был создан этот Дом. Там несколько залов и мы там играли в последний раз. В Орлеане тоже большой зал. Это театр и, в то же время, центр культурный. Что нас ждет дальше… Насколько я знаю, по расписанию, будут разные театры. Это будут и старые классические театры, и более современные. Площадки самые разные.

Дмитрий Савицкий: Пьеса не стареет?

Анатолий Переверзев: Нет, не стареет. Реакция замечательная. В Амьене было много молодежи, потому что это студенческий город и реакция была особенно живая и активная. Смеялись, аплодировали - реагировали замечательно.

Дмитрий Савицкий: Скорее всего, в Сете будет то же самое, потому что Сет - замечательный южный, такой перегретый город, тоже масса молодежи.

Анатолий Переверзев: Да, и, как мы думаем, в Мадриде тоже. Хотя это будет с субтитрами идти. Но «Тартюф» знают. Это все актуально.

Дмитрий Савицкий: Насколько я знаю, в «Комеди Франсез» сменилось руководство. Вы знаете директора как актрису, прежде всего. К каким переменам это приведет?

Анатолий Переверзев: Я, конечно, могу судить о том, что сейчас происходит в театре, со своей скромной позиции, которую я в нем занимаю. Но я работал и продолжаю работать в спектакле Марселя Бузоне «Тартюф». И сейчас генеральным администратором, руководителем театра стала Мюриель Майет, которую я тоже очень хорошо знаю, потому что вместе с ней я играл в спектакле «Платонов» Чехова, в постановке Жака Лассаля. Она молода, ей 42 года, она полна энергии. Она очень хорошая, талантливая актриса, режиссер. Что я могу сказать и, думаю, что многие могут сказать, что она замечательный человек, она отзывчивый, душевный, добрый человек. Но я думаю, что ей хватит смелости, куража, для того, чтобы что-то новое принести в этот театр. Вообще, я считаю, что и с Марселем Бузоне и с Мюриель Майет театр переживает какой-то особый период своей жизни. Потому что это вечная проблема, которая в свое время стояла и, может быть, и сейчас стоит перед нашим МХАТом. Театр такого масштаба, такой истории должен сохранить традицию. «Комеди Франсез» - это Дом Мольера, это академия французского театра, она должна сохранить эти традиции и прочее. Но она должна найти, конечно, новые средства для того, чтобы быть современным театром. И Марсель Бузоне, мне кажется, делал много для этого. Он приглашал очень много режиссеров из других стран. То есть ставился Мольер, классика - Шекспир, Чехов, но ставились и современные вещи. И вот свидетельство этого, что из России при Марселе Бузоне были два больших режиссера – Анатолий Васильев и Петр Фоменко – это тоже открывает театру и артистам другие горизонты.

Дмитрий Савицкий: В конце концов, это небольшая революция, потому что Домом Мольера никогда не правила женщина.

Анатолий Переверзев: Да, это впервые. Это грандиозно. Конечно, вокруг этого много разговоров, споров, потому что есть и позитивные моменты и, может быть, момент, который подвергается критике. Мюриель из этого театра, она 20 лет здесь работает, ее все знают, и она хорошо знает театр. И это порождает и свои преимущества, и свои недостатки. Потому что актеры ревностно могут к этому относиться. Мне кажется, что это позитивный момент.

Дмитрий Савицкий: Что бы вы могли сказать о ней как об актрисе?

Анатолий Переверзев: Конечно, труппа «Комеди Франсез», это очевидно, это объективно, это собрание, созвездие личностей, больших актеров. Но если говорить о какой-то особенности Мюриель, можно сказать одним словом – она умная актриса. У нее есть, конечно, душа, есть замечательные тонкие чувства. Но она умная актриса. Она очень хорошо понимает то, что она делает. И когда она играла генеральшу в «Платонове», это чувствовалось. Это сильная женщина, это личность, но за этим стояла личность самой Мюриель.

Дмитрий Савицкий: Все остальное мы узнаем в ближайшем будущем. Пале Руаяль знал много революций, это еще одна, хотя, всего-навсего, в юго-западном углу Пале Руаяля. Но, все равно это революция. Спасибо большое.

Анатолий Переверзев: Спасибо вам.

Иван Толстой: «Русский Афон» - конференция, о которой расскажет один из ее участников историк Михаил Талалай.

Михаил Талалай: В самом начале октября в Москве прошла международная конференция «Россия и Афон: тысячелетие духовного единства», на которую я имел честь быть приглашенным в качестве докладчика на тему «Русский Афон». Приехало множество участников, заграничные – преимущественно из Греции и Турции, в том числе посланники Константинопольского Патриархата.

Откуда взялась эта дата, тысяча лет? Она, конечно, условная, но нельзя сказать, что вымышленная: действительно около тысячи лет тому назад один из наших пращуров с именем Антонием, пожив на Святой Афонской Горе, прибыл в мать городов русских, в Киев, и основал там первый на Руси монастырь, ставший грандиозной Киево-Печерской Лаврой. Событие это тогда было совсем незаметным, не сравнимым по своему внешнему характеру, скажем, с Крещением Руси, но именно монастырская культура, с ее афонской закваской и сыграла важнейшую роль в распространении у нас христианства и цивилизации вообще.

На Афоне мне доводилось бывать в пещере, думаю, тоже условной, где по преданию подвизался Антоний Киево-Печерской. Кстати, в Греции его называют по исходному афонскому монастырю Антонием Эсфигменским. Показывал мне пещеру один австралиец, англосакс, пришедший на Афон после знакомства и дружбы с русскими православными эмигрантами в Австралии и оставшийся тут навсегда, поменяв свое исконное англосаксонское имя, не помню уж какое, на Антония, конечно, в память вот этого тысячелетней давности сюжета.

Конференцию приурочили еще к одной дате, не вполне круглой, правда: к 450-летию кончины Максима Грека. Целый день и почти двадцать докладов были посвящены этому славному мужу. К преподобному Максиму у меня интерес особый: грек по происхождению, как говорит его прозвание, полученное в Москве, с мирским именем Михаил Триволис, он прибыл учиться богословию во Флоренцию. Показывая флорентийский монастырь Сан-Марко, куда приходят полюбоваться несравненными фресками Беато Анджелико, я сообщаю, что в этих стенах жил и учился Максим Грек. Монастырем флорентийской обители тогда был Савонарола, которого, как известно, за обличение роскоши и излишнее христианское рвение земляки повесили и сожгли на площади Синьории. Максим же из Флоренции ушел на Афон, откуда его и послали в Россию для исправления богослужебных книг. На Руси он пробыл почти 40 лет, но, проникнувшись проповедями Савонаролы, стал неосторожно критиковать стяжательскую политику Русской Церкви.

В конце концов, его обвинили в том, что книги он исправлял неточно, да еще, якобы, заимел шпионские связи с турецким послом, и бросили в тюрьму. Свою жизнь ученый монах так и закончил - в заточении, 450 лет тому назад. Максим до Руси жил в афонском Ватопедском монастыре, до сих пор одном из самых культурных на Афоне. Тут его титулуют, понятное дело, Максимом Ватопедским. Лет пять тому назад мне довелось присутствовать на редкостном событии: из России в Грецию перевезли частицу мощей преподобного: «Максим вернулся домой», говорили греки.

Открывали конференцию первого октября в Храме Христа Спасителя приветственным словом Патриарха Всея Руси, и речами российских митрополитов. Благостную обстановку неожиданно нарушил преосвященный Афинагор, епископ Синопский, посланник Константинопольского Патриарха. Он заявил, что протестует против регламента пленарного заседания: как посланник именно Вселенского Патриарха, первого по чести, он должен был выступать сразу за Алексием Вторым, перед русскими епископами, пусть они все имели более высокий, чем у него, сан митрополитов.

Очевидно, этот протест был просчитан заранее, и следующий докладчик, митрополит Ювеналий Минский, зачитал весьма резкий текст – об ущемлении в ХХ веке русского афонского монашества, не без участия Константинопольского Патриарха.

И это правда. Собственно и мой доклад был посвящен печальному упадку Русского Афона: почти 5 тысяч российских святогорцев сто лет назад и менее сотни сегодня.

В одном великом Пантелеймоновском монастыре числилось почти две тысячи насельников, сегодня – 60.

Архивные документы, обнаруженные мною на Афоне, позволяют уточнить как статистику, так и динамику это «демографии», если так можно выразиться о монашестве. Необычайно точные данные кропотливо собрал почти век назад Алексей Алексеевич Павловский. Это был человек странной судьбы, с несостоявшимися мечтами о большой литературе. Он провел на Святой Афонской Горе в общей сложности около двадцати лет, но монашеский сан так и не принял. Автор двух подробных путеводителей по Афону, а также популярного «Всеобщего иллюстрированного путеводителя по монастырям и святым местам Российской империи и Афону», имевший собственную келью в Андреевском ските, с наступлением тяжких, полуголодных времен перебрался в «мир», как говорят на Святой Горе, где и скончался в 1920 году в Афинах, всего 43 лет от роду. В Андреевском ските по разным углам остались разбросанными его многочисленные писания: пьесы, очерки о путешествиях, письма в разные инстанции, в частности, в дипломатические учреждения. Эти бумаги я собирал и читал.

На конференции я рассказал о его уникальном предприятии – переписи русского населения Афона. Делал он ее по заданию русских дипломатов, желавших знать точное число русских подданных, которые оговорили при этом, что перепись следует производить «негласно от греков».

Вот результаты его переписей:

В 1912 году их на Афоне числилось до 4 800. Но затем началась война, революция, и в 1917 году Павловский насчитал две с половиной тысячи. Сейчас их, повторю, чуть менее сотни. Основная причина такого малого числа – откровенный курс греческого правительства, согласованного с Константинопольским Патриархатом, в духовном ведении которого находится Афон, на вытеснение с Афона негреческого элемента, в первую очередь, русского.

Конечно, демография и статистика – для духовности вещь не главная. Это показали и другие доклады, о непрекращающимся влияние афонской традиции на русскую церковную культуру, богословскую, художественную, литургическую. Напомню, что именно в период упадка Русского Афона явился один из самых ярких святых ХХ века – преподобный Силуан Афонский, о котором тоже много говорилось на конференции.

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Эдуард Багрицкий. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Эдуард Георгиевич Багрицкий (1897 - 1934) – поэт, полагаю, в наше время сильно забытый, его заслонили такие гиганты, как Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Заболоцкий, когда их стали более или менее печатать в послесталинские годы. Багрицкий, в прежней своей роли чуть ли не советского классика (да он и считался классиком, в довоенные учебники входил целой главой) – в этой своей роли вполне естественно померк. Правда, в семидесятые годы его имя стали трепать люди, которых позднее назвали красно-коричневыми, - представляли его русофобом, звавшим чуть ли не к геноциду. Это, конечно, чушь: Багрицкий был и остался поэтом, он подлинный поэт, поэт романтической школы в духе Гумилева, наряду с Тихоновым главный представитель этой школы. Багрицкий – интересный поэт именно в этом изломе нового, советского уже романтизма. Он вообще интересен как очень яркое явление ранних советских, довоенных лет, попавший в переделку советской истории.

Ранний Багрицкий – эпигон романтизма. Тут нужно, прежде всего, сказать, что он одессит; по названию его первой книги «Юго-Запад» стали называть одесскую литературную школу. Молодой Багрицкий глядел на Запад, в условный мир старых шотландских баллад, Вальтер Скотта и Роберта Бёрнса, среди его героев – Робин Гуд, Летучий Голландец, Тиль Уленшпигель и прочие персонажи из романтического реквизита. В этих стихах есть энергия, но они вторичны, и в зрелые свои книги Багрицкий мало что включил из этого цикла. Спасало Багрицкого то, что он был человек не книжный, но живой, - одессит одним словом. В его стихах есть море и прочие стихии. Таковы, например, его знаменитые в свое время «Контрабандисты»: «По рыбам, по звездам Проносит шаланду: Три грека в Одессу Везут контрабанду. На правом борту, Что над пропастью вырос, Янаки, Ставраки, папа Сатырос». Багрицкого как поэта спас и сделал местный колорит. И несомненной удачей стала его «Дума про Опанаса», поэма, написанная шевченковским стихом. Это о крестьянине-махновце, воюющем и с белыми, и с большевиками.

Л.Я. Гинзбург в воспоминаниях о Багрицком приводит его слова: «Опанас был написан из-за синкоп, врывающихся, как махновские тачанки, в регулярную армию строк». Синкопа – музыкальный термин, обозначающий пропуск такта; в стихах это перемена ударения в стопе:

Зашумело Гуляй-Поле

От страшного пляса, -

Ходит гоголем по воле

Скакун Опанаса.

-------------------------------

Жеребец подымет ногу,

Опустит другую,

Будто пробует дорогу,

Дорогу степную.

«Дума про Опанаса», сочинение 1926 года, вызвала у советских официозных критиков смешанные чувства. Им, надо полагать, не понравилось, что героем поэмы стал махновец, убивающий комиссара Когана. Потом, когда Багрицкого канонизировали, стали в Опанасе находить некую параллель Григорию Мелихову. Известно, что есть два варианта поэмы, что Багрицкий ее переделывал и в переделке, надо полагать, что-то заострил, а что-то смягчил. Я уверен, что последнее четверостишие с обязательством умереть, как Коган, было добавлено при переделке.

Вообще из Багрицкого не стоит делать правоверного коммуниста или коммунистического партизана – вот главное, что о нем нужно понять. В революции ему близки не партийные пленумы и съезды, устанавливающие новую железную дисциплину, а вольный разгул Октября, даже Февраля. Он, скорее, анархист, недаром его романтические герои – разбойники и прочий криминалитет. «Веселые нищие», как он их называл. Место действия его ранних стихов – лес или трактир, где это ворье гуляет. И в трактирной живописи Багрицкого преобладает фламандская школа, в чем, несомненно, сказалось одесское происхождение, изобильная жизнь досоветского Юга.

О, вечно восхваляемый трактир,

О, запах пива, пар, плывущий тихо

Из широко распахнутых дверей!

У твоего заветного порога

Перекрестились все пути земные,

И вот сюда пришел певец и жадно

Глядит в незапертую дверь твою…

…Там

Дырявый сыр, пропахший нежной гнилью,

Там сало мраморным лежит пластом,

Там яблок груды, и загар медовый

Покрыл их щеки пылью золотой…

У Багрицкого десятки, если не сотни подобных строчек. Он вольный человек, из него трудно сделать коммуниста, хотя он сам старался о таком преображении. И какую-то эволюцию Багрицкий, несомненно, проделал. Можно сказать, что эта эволюция демонстрируется двумя строчками: герои раннего Багрицкого «поэты, рыбаки и птицеловы», а последующий набор – «механики, чекисты, рыбоводы». Чекисты – это, прежде всего, стихотворение «ТВС», где к больному поэту является призрак Дзержинского, произнося пресловутые слова о времени, о веке: «Но если он скажет: «Солги», - солги, Но если он скажет :»Убей», – убей». Но сразу же за Дзержинским Багрицкий ставит во второй своей книге «Победители» как раз этих самых «Веселых нищих», уравновешивает свою новую правоверность старыми пристрастиями.

Главное у Багрицкого в его новой троице – не чекисты, даже не механики, а рыбоводы. Обратим внимание на неприметный вроде бы сдвиг: рыбоводы вместо рыболовов. Вот это и называлось «становиться на советскую платформу» - дань Багрицкого требованиям индустриализации. И его индустриализация не выходит за пределы рыбоводной станции, где устанавливают «режим для мальков», и совхозного случного двора в стихотворении «Весна, ветеринар и я».

Над вывеской лечебницы синий пар.

Щупает корову ветеринар.

Марганцем окрашенная рука

Обхаживает вымя и репицы плеть,

Нынче корове из-под быка

Мычать и, вытягиваясь, млеть.

Расчищен лопатами брачный круг,

Венчальную песню поет скворец,

Знаки Зодиака сошли на луг:

Рыбы в пруду и в траве Телец.

Можно сказать, что в своих на вид правоверных стихах Багрицкий не столько изменяет вольной поэзии, сколько подражает взрослым. Играет сабелькой, а еще лучше сказать по-одесски - «играется». «Печальные дети, что знали мы» - рефрен лучшей, на мой взгляд, поэмы Багрицкого «Последняя ночь». Это вина большевиков, что Юго-Запад с его трактирами и базарами был подменен кронштадтским льдом. Или, как говорил другой одессит Бабель: «Вот передо мной базар и смерть базара. Убита жирная душа изобилия».

Так это делалось в Одессе.

Иван Толстой: В Голландии вышла книга социолога Аджиеджа Бакаса и философа Минне Бувалды «Будущее Бога: религиозные тренды в Европе». Авторы провели масштабное исследование, в результате которого выяснилось, что население Европы переживает возвращение веры в сверхъестественные силы. Рассказывает наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.

Софья Корниенко: По результатам недавнего масштабного опроса, проведенного по заказу Евросоюза во всех странах Европы, 80 процентов современной европейской молодежи регулярно обращается с молитвой к высшей духовной силе. Причем у каждого - свой бог, а то и сразу несколько. Использовав фактологические данные опроса в качестве отправной точки, «охотник за трендами» (trendwatcher) Аджиедж Бакас и философ Минне Бувалда отправились по Европе в поисках того, что стоит за цифрами, за статистикой. И не разочаровались.

Аджиедж Бакас: Сегодня происходят потрясающие перемены в сознании. Интересно, например, что так много европейцев верят в реинкарнацию – индуистскую и буддийскую концепцию. Но смотрите, в Голландии, например, в реинкарнацию верит уже 50 процентов населения, а в некоторых других европейских странах – 80 процентов! Буддизм, говорят в Европе, - это sexy. Он привлекает в основном людей из высшего общества, в основном – высокообразованных западноевропейских женщин. Возможно, Буддизм дает им повышенное ощущение комфорта, им кажется, что эта религия уважительнее относится к женщине. А возможно им просто нравится улыбающийся Будда. Образ Будды многим по вкусу, его фигурками украшают дома, рестораны. В Европе нет сегодня предмета, который продавался бы лучше, чем фигурка Будды.

Софья Корниенко: Буддийская улыбающаяся отрешенность заполняет европейские прилавки, а тем временем католическая проповедь прорывается в Интернет.

Звучит отрывок из подкаста голландского отца Родерика: Здравствуйте! Говорит Родерик Вонхоухен, священник из Амерсфорта, и это наш первый выпуск подкаста «Католик инсайдер» на голландском языке.

Аджиедж Бакас: Подкаст – это что-то вроде радиостанции в интернете. У нас в Голландии есть отец Родерик, подкастовый священник, который проповедует в интернете, в основном, на английском. Это молодой человек лет тридцати, но он – настоящий священник, и на данный момент, он входит в тройку самых популярных подкастовых священников мира.

Софья Корниенко: Прямо как ди-джей! Говоря о современном развитии религии, вы употребляете много неологизмов. Ваша книга называется «Рели-тренды» - это вы сами такое слово придумали?

Аджиедж Бакас: Да, это я сам придумал. Сюда входят и религиозные, и вообще духовные тенденции, тренды – рели-тренды. Мой любимый пример на этот счет – Дайма, это такая ветвь католицизма из Бразилии, которая представляет собой смесь африканской и индейской традиций. Все священники там – женщины в белых одеждах, согласно африканской традиции. Однако в ходе молебнов они прибегают к традиции американских индейцев, которые для общения с богом применяют наркотические вещества. В католической церкви выпивают красного вина, в индуизме – выкуривают джойнт с марихуаной, а Дайма используют своеобразный напиток из растительных соков. Галлюциногенный напиток, психоделик. В Европе он разрешен, потому что используется в религиозных целях. Как все у них происходит? Прихожане идут в церковь, там они выпивают этот напиток, а затем начинается служба, и все поют католические псалмы. Это самая быстрорастущая католическая община в Европе, мне она очень импонирует. Это новая община, очень не похожая на католицизм, который проповедует Папа. Но не стоит забывать, что Папа очень популярен среди молодежи сегодня. Популярен именно потому, что он такой строгий. Один из «рели-трендов», которые мы описываем в книге, – это склонность к ортодоксальности. Многие выбирают ортодоксальность как форму безопасности.

Софья Корниенко: По мнению Бакаса, возвращение религиозности связано, прежде всего, с состоянием тревожной потерянности европейцев перед быстро меняющимся миром, который то и дело раскрывает перед ними, с помощью высокотехнологичных масс-медиа, все более кровожадные сценарии будущего. Сам по себе технологический прогресс традиционно вызывает в человеке страх и тягу ко всему, что машинам противоположно, тягу к иррациональному. Так, сильнейший подъем религиозных настроений наблюдался в Европе во время индустриальной революции. Однако сегодня существует еще один страх. Этот страх особенно громко дает о себе знать в трудах популистских авторов, то есть тех, которые опираются на поверхностные настроения в толпе. Например, недавно ушедшая из жизни весьма противоречивая итальянская писательница, журналистка Ориана Фаллачи выдвигала теорию о «Евроарабии», то есть исламизации Европы. Бакас, как исследователь, ссылается и на Фаллачи, и на Брюса Бауэра и его книгу с блокбастерским названием «Пока Европа спала». Ведь все эти книги отражают новую фобию Запада – исламофобию. В то же время, новый ислам, созданный по заказу политического террора – разве это не суррогатная копия настоящего учения? Ведь его молодые европейские последователи суннита от шиита отличить не могут, а их религиозные убеждения ограничиваются сводом пропагандистских слоганов.

Аджиедж Бакас: Я хорошо знаком с исламом. Я родился в смешанном браке – мой отец был мусульманином, а мать исповедовала индуизм. Однако когда они поженились, чтобы избежать разногласий, оба приняли христианство, и воспитали меня в протестантской традиции. При этом, мои бабушки и дедушки остались в исламе и индуизме. Ведь я родился в Южной Америке, а южно-американцы мало придают значения разнице в вероисповедании. Там главное, чтобы вместе можно было повеселиться. Сегодня же я наблюдаю новый ислам, то есть новый исламский фундаментализм, финансируемый за счет нефтяных денег. Это, безусловно, искусственно созданная религия, не имеющая отношения к старому исламу. Вот, например, ваххабиты – это всегда была маленькая община из Саудовской Аравии, и она никогда не имела влияния в исламском мире. Влияние пришло к ваххабитам, когда в Саудовской Аравии обнаружили нефть. Единственное решение данной проблемы для Европы – это избавится от нефтяной зависимости. Тогда финансирование этой общины прекратится и ее влияние упадет. Все дело в деньгах.

Софья Корниенко: А Вас не тревожит христианский ортодоксальный, например, православный фундаментализм с другой стороны? В своей книге Вы упоминаете о том, как в Восточной Европе ортодоксальные священники поддерживают скинхедов.

Аджиедж Бакас: По этому поводу, конечно, можно тревожится, но в Восточной Европе ортодоксальная церковь на подъеме. Мы также наблюдаем, как Восточная Европа старается рекламировать себя как христианский бренд. На их взгляд, имидж несколько ксенофобского сообщества в их интересах. Они не хотят привлекать мусульманских иммигрантов. Во многих восточноевропейских странах, например в Венгрии, самая быстрорастущая группа иммигрантов – это китайцы.

Иван Толстой: В Польше лауреатом наиболее престижной литературной награды «Нике» в этом году неожиданно стала молодая польская писательница Дорота Масловская, ей 23 года. Рассказывает Алексей Дзиковицкий.

Алексей Дзиковицкий: «Нике» - это награда за лучшую книгу года, учрежденная крупнейшим ежедневником страны «Газетой Выборчей» и ее издателем, концерном «Агора». Вручается в октябре и касается только живущих ныне авторов. Победитель определяется в два этапа. Сначала номинируются 20 произведений, затем из них авторитетное жюри, в составе девяти человек, выбирает семерых финалистов.

Решение о том, кто станет лауреатом «Нике», члены жюри принимают непосредственно в день оглашения победителя – до этого момента никто не знает окончательного вердикта жюри.

В этом году наиболее престижная литературная награда страны вручалась десятый раз. Во время прямой трансляции церемонии нетрудно было заметить удивление и даже шок на лицах многих из собравшихся представителей польских литературных кругов после того, как председатель жюри огласил имя.

Хенрик Береза: В нынешнем году награда «Нике» присуждается Дороте Масловской!

Алексей Дзиковицкий: Трудно удивляться такой реакции – награду получила 23-х летняя Дорота Масловская за книгу «Павлин королевы». Своим решением жюри поставило молодую девушку, которая закончила только среднюю школу, в один ряд с предыдущими лауреатами – среди них покойный ныне нобелевский лауреат в области литературы Чеслав Милош. Более того, среди авторов, которые номинировались вместе с Доротой Масловской, была еще одна нобелевская лауреатка – Вислава Шимборска.

Председатель жюри Хенрик Береза, оглашая вердикт, сказал, что книга Масловской написана так хорошо, что «в это трудно поверить» и отметил, что ее можно сравнить с томиком стихов Шимборской.

Хенрик Береза: Это впечатляющее достижение. Я знаю не только мнение всех членов жюри, но и личные мнения многих писателей.

Алексей Дзиковицкий: По его словам «книги Виславы Шимборской и Дороты Масловской сравнимы по художественному уровню, как книги в своем роде совершенные.

Не меньше, казалось, была удивлена и сама победительница.

Получив награду, она не знала что сказать, от волнения забыла поблагодарить и первое, что писательница попыталась сделать, когда церемония закончилась – это в прямом смысле слова убежать от журналистов. Когда этого сделать не удалось, многочисленным микрофонам и камерам удалось зарегистрировать всего лишь несколько слов, смысл которых нелегко уловить.

Дорота Масловская: Я разрабатываю теперь коварный план уехать из этой страны. Чувствую себя как в кошмарном сне, который можно назвать только немножко хорошим. Я немного потрясена, но не растеряна – я никогда не бываю растерянной.

Алексей Дзиковицкий: … сказала Дорота Масловская и пообещала в этот же день выбросить мобильный телефон. Так оно, видимо и случилось, поскольку связаться с писательницей после церемонии вручения награды не представляется возможным.

О чем книга Дороты Масловской «Павлин королевы»? Одна из главных тем повести – мир современных средств массовой информации, дешевые сенсации, однодневная слава. Произведение написано как бы в ритме хип-хоп – причем речь идет не только о слоге, но и о содержании, об отношении Масловской к окружающему миру. Автор посмеивается над всем, что видит вокруг себя, но и над самой собой. Одна из главных героинь «Павлина королевы» - альтер эго самой Масловской - молодая писательница, которая «уже никогда не напишет ни одной книги», ходит по дому, таская за собой пылесос, и размышляет о былой популярности и славе.

Еще раз процитируем председателя жюри Хенрика Березу:

«Создается впечатление, что Масловской позволено в ее повести все – настолько идеально она овладела этой литературной формой. Победа Масловской – это триумф смелой, непокорной прозы, ломающей классические каноны»

Примечательно, что четыре года назад Дорота Масловская в возрасте всего 19 лет уже номинировалась на получение «Нике» за первую свою книгу – о жизни низших слоев современного польского общества, которая продалась тиражом более 100 тысяч экземпляров, тогда как продажа 20 тысяч книг считается в Польше успехом.

Тогда говорили, что это – случайность, что на дальнейшее творчество у Масловской просто не хватит таланта и сил. Однако такие мнения оказались ошибочными.

В чем феномен Дороты Масловской? Одним из первых, кто обратил внимание на творчество молодой писательницы был издатель Павел Дунин – Вонсович. По его словам, незнакомому человеку общаясь на первых порах с Масловской тяжело представить себе, что она может быть автором прозы такого высокого класса.

Павел Дунин-Вонсович: Она говорит наивные нескладные фразы, но когда начинает писать – получается совсем другое. Посмотрите на ее высказывания во время церемонии вручения награды. Все смеялись, как будто думали, что это какая-то идиотка.

Алексей Дзиковицкий: Говорят, что в присутствии Дороты Масловской ее знакомые даже побаиваются употреблять свои любимые фразы или словечки – часть из них непременно откладывается в памяти писательницы, а затем появляется в ее произведениях.

Феномен стиля Масловской объясняет литературный критик Юстына Косовска.

Юстына Косовска: Это девушка, у которой в голове диктофон, соединенный с миксером. Невероятно, как она смогла показать наш негибкий, вульгарный, больной польский язык, которым мы пользуемся сегодня и как у нее получилось сделать из этого поэзию.

Алексей Дзиковицкий: Вердикт жюри нынешней «Нике» также критикуют. Литературовед Ежи Новак считает, что Дорота Масловская имеет собственный стиль, однако этого не достаточно, ее прозу нельзя назвать выдающейся.

Ежи Новак: Прочитав несколько десятков страниц, мы начинаем скучать. Она не смогла создать необходимую конструкцию для литературного произведения.

Алексей Дзиковицкий: «Это страшное падение престижа награды. Награды, которой были удостоен Чеслав Милош и Ежи Пильх» - так гласит комментарий одного из читателей, размещенный на интернет-форуме, посвященном «Нике».

Как бы то ни было, но разговоры о падении престижа премии «Нике» явно преждевременны, раз в его жюри заседают выдающиеся творцы, а церемонию в живом эфире смотрят миллионы поляков. Да и книги нынешней лауреатки премии расходятся многотысячными тиражами, несмотря на то, что назвать их легким чтивом вряд ли можно. На просьбу прокомментировать решение жюри «Нике», один из студентов филологического факультета Варшавского университета сказал следующее.

Студент: По-моему важно, что польская литература не стоит на месте.