Александр Генис: В эфире – "Диалог на Бродвее", который мы ведем с Соломоном Волковым. Соломон, о чем говорят на Бродвее?
Соломон Волков: На Бродвее с большим интересом встретили исполнение двух сочинений Родиона Константиновича Щедрина, замечательного русского композитора, которого я считаю национальным бардом.
У меня есть теория. У каждой нации в определенные периоды появляется фигура в музыке, которая выражает национальные устремления через музыку. Нация наилучшим образом, ее дух, ее состояние, что очень важно – будущее, выражается в музыке этого человека. Мы с вами говорили о композиторах, которые представляют собой фигуры национальных бардов. Скажем, для Грузии это Гия Канчели, для Эстонии Арво Пярт, для Армении Тигран Мансурян. Для России такой фигурой является Родион Константинович Щедрин, которому 82 года. Это самая, безусловно, крупная фигура, самый значительный живущий русский композитор с огромным каталогом сочинений, очень знаменитый, его исполняют во всем мире. Он продолжает писать, причем замечательные творения появляются из-под его пера. Сравнительно недавно в Мариинском театре прошла премьера его оперы "Левша" по Лескову.
Александр Генис: Это событие не перестает меня удивлять, поражать и восхищать. Дело в том, что "Левша" во всей русской литературе беспрецедентное сочинение. Положить на музыку этот текст – очень смелая затея, которую я могу сравнить разве что с опытом Шостаковича, который озвучил "Нос" Гоголя. Потому что "Левша" – это абсурдное сочинение, целиком построенное на языке. Если угодно, это "Москва – Петушки" XIX века.
Соломон Волков: Хорошо, что вы про "Москву – Петушки" заговорили. Мы с вами еще обязательно поговорим о сочинении Щедрина именно под таким названием: "Москва – Петушки", симфонический фрагмент – это одно из самых его последних произведений, прозвучавших недавно.
Александр Генис: Я не знал, но не зря же аналогия возникла.
Соломон Волков: Интуиция, вы догадались. Что же касается Лескова, то я должен сказать, что, вероятно, именно в плане музыкального воплощения это самый важный для Щедрина автор. У него целая серия значительных сочинений, посвященных Лескову. Тоже интересно, что вы отметили здесь Шостаковича. Да, он сочинил "Нос", но он так же сочинил "Леди Макбет Мценского уезда" по очерку Лескова. При том, что как в свое время это было замечено еще в печально известной передовице "Правды" "Сумбур вместо музыки", "бытовой повести Лескова был придан смысл, которого в ней нет". Совершенно справедливое в данном случае замечание. Потому что Шостакович абсолютно переиначил лесковский очерк, он там все перевернул, все изменил. Поэтому у Шостаковича Лесков получился совсем не лесковский, если угодно. Щедрин в этом смысле нам возвращает подлинного Лескова, писателя, который необычайно глубоко проник в русскую душу.
Александр Генис: Я бы сказал, что это самый русский из классиков XIX века. Скажем, Толстой, Достоевский, Чехов – это все мировая литература, а Лесков – именно русская словесность, она живет внутри русского языка в гораздо большей степени, чем у любого другого классика.
Соломон Волков: С другой стороны я должен заметить, что Лесков достаточно популярен на Западе, в хороших переводах, особенно в Германии. У Щедрина много поклонников среди исполнителей, одним из них является Гергиев, о чем мы еще скажем, другим был покойный Лорин Мазель, который являлся так же и руководителем Нью-йоркской филармонии. Он, будучи таковым, заказал Щедрину сочинение на русскую тему: сделай что-нибудь такое, чтобы там были и колокола, и старинные песнопения, и половцы. Щедрин предложил ему Лескова и думал, что это будет довольно трудно объяснить (речь шла об "Очарованном страннике"), что трудно будет объяснить Мазелю такого сугубо русского автора. Но Мазель раздобыл хороший немецкий перевод "Очарованного странника", и ему страшно понравился этот сюжет.
Александр Генис: Мазель был большим космополитом, знал полдюжины языков, прекрасно разбирался в мировой литературе.
Соломон Волков: В итоге по заказу Мазеля была написана опера для концертной сцены "Очарованный странник", премьера которой состоялась в Нью-йоркской филармонии, дирижировал Мазель, в 2002 году, я был там тогда. Причем она прошла 17 декабря, а 16 декабря Щедрину исполнилось 70 лет. Был такой приятный ему подарок на юбилей. Я тогда услышал эту оперу и был ею потрясен. До сих считаю, во всяком случае для меня это вершина щедринского творчества. Действительно в этом сочинении выражена душа русского народа.
Сюжет, напомним нашим слушателям, таков: Иван Северьянович Флягин вспоминает о своей жизни. Он в юности случайно убил монаха, дальше у него были различные злоключения. Монах ему предсказал, что жизнь его будет очень пестрой, но в итоге он придет к покаянию. Флягин влюбился в цыганку Грушу. Так сложились трагические обстоятельства, тоже очень запутанная любовная история, он ее убил по ее же просьбе. И вот он уходит в Валаамский монастырь, чтобы отмаливать свои грехи, посвятить себя Богу, сопровождаемый двумя призраками людей, которых он убил, этого монаха и цыганки Груши.
Щедрин сам написал либретто, он это делает мастерски, начиная со своей потрясающей – великой – оперы "Мертвые души". Гергиев сначала исполнил после Мазеля это сочинение в концертном виде, а затем поставил у себя в Мариинском театре. И вот эту постановку привезли сюда в БАМ – это очень фешенебельный модный центр, где показывается все самое авангардное.
Александр Генис: БАМ, для простоты скажу, лучшая театральная площадка в Нью-Йорке, потому что именно там 40 лет я смотрю лучшие гастроли мира. Это могут быть труппы из Парижа, Лондоны, Москва, так или иначе все лучшие театры попадают в БАМ.
Соломон Волков: В БАМе был переполненный зал, громадный успех, дирижировал этой постановкой очень интересной Гергиев. Певцы были превосходные, о чем и написала "Нью-Йорк Таймс".
Разные воззрения на музыку Щедрина существуют, потому что тут тоже очень интересная вещь. Мы знаем о том, что был Союз композиторов СССР, его возглавлял бессменный Тихон Николаевич Хренников. Был так же Союз композиторов РСФСР, созданный уже при Хрущеве. Первым его руководителем был никто иной, как Дмитрий Дмитриевич Шостакович, затем возглавлял Союз композиторов Свиридов и последним руководителем этого союза в советские времена стал Щедрин. Ему занятие этого поста до сих пор ставят в упрек на Западе, где понимают очень поверхностно ситуацию, которая сложилась тогда в советской музыке. Им кажется, что если человек занимал такой важный административный пост, то он как-то этим обязательно должен был компрометировать свое творчество. При этом забывают о том, что первым руководителем этого Союза был Шостакович, Шостаковича это не касается, а к Щедрину такого рода претензии предъявляют. Это очень несправедливо, глупо, по моему мнению. Тем более, что Щедрин в данном случае как раз продолжал линию Шостаковича на то, чтобы как можно больший был спектр сочинений и жанровых, и стилевых, чтобы расширить ту площадку, на которой можно послушать музыку, прилагал огромные усилия, был очень активным и эффективным руководителем Союза композиторов Щедрин. Его собственная музыка с самого начала была очень смелой и очень изобретательной, то есть он никогда не следовал в фарватере официальной музыки, так же, как Шостакович и так же, как Свиридов. Даже если когда-то сюжеты брались, соответствующие тому, что могли бы потребовать власти, а это случалось у всех, решение этой темы все равно было всегда очень своеобразным, а у Щедрина просто-напросто и авангардным. Например, так он написал, я считаю, ораторию о Ленине, очень авангардное по своим методам сочинение.
Гергиев привез свой оркестр Мариинаского театра и сыграл одно из первых знаменитых сочинений Щедрина. Это – так называемый концерт для оркестра номер один с названием "Озорные частушки". Тут все имеет значение, и что частушки, и что озорные. Потому что Щедрин – это композитор, который в идейном смысле во многом является последователем, продолжателем Шостаковича, но в плане музыкального языка он скорее принадлежит к другой ветви, начинал он в русле Стравинского, продвигая интерес к русской народной музыке, преломленной сквозь модернистскую линзу, как Стравинский в "Петрушке". "Петрушка" – это то, от чего отталкивался Щедрин, когда сочинял свой балет "Конек-Горбунок". Но он продвинул это дело дальше, абсорбировав в академической музыке столь типичный для русского самосознания жанр, как частушка, и именно – озорная. Блестящий опус. Щедрин, безусловно, выдающийся мелодист, для того, чтобы это доказать, далеко идти не надо. Я иногда спрашиваю у людей, с которыми я беседую на эту тему, знают ли они, кто написал песню "Не кочегары мы, не плотники" из кинофильма "Высота". Эту песню знают все, но не многие знают, что ее написал Щедрин. Блестящая мелодия, один раз эту песню услышал – она навсегда с тобой.
Но он кроме того и блестящий оркестровщик, изумительный знаток оркестра. И вот этот концерт "Озорные частушки", жанр, отцом которого был Барток на Западе, сочинивший тоже концерт для оркестра, в России его впервые ввел Щедрин, и это демонстрация виртуозных возможностей оркестра.
"Озорные частушки" Гергиев показал в Карнеги-холл, я был на этом концерте, был тоже большой успех. Оркестр был изумительным, Гергиев такие вещи делает блестяще. Он, сохраняя, темное бархатное звучание, столь типичное для его оркестра, которое и выделяет оркестр Мариинского театра, виртуозно сдвигает и смешивает тембры. Щедрин дает возможность показать возможности абсолютно всем группам оркестра. Всякий раз это сочинение вызывает восторг у публики, и оно является одним из самых популярных опусов Щедрина. Сейчас я хотел бы показать отрывок из "Озорных частушек", вот как интерпретирует жанр концерта для оркестра Родион Щедрин.
(Музыка)
Александр Генис: А сейчас наша рубрика “Книжная полка”. Сегодня я хочу предложить вам отметить один юбилей. Я всегда считал, что разумно отмечать не юбилеи писателей, а юбилеи их книг, потому что в том, что писатель родился, нет его заслуги, книга – другое дело. Дело в том, что недавно в мои руки попала книга, посвященная Аксенову, она вышла некоторое время назад и называется так: “Василий Аксенов – одинокий бегун на длинные дистанции”. (Здесь обыгрывается название популярного у шестидесятников рассказа британского автора Алана Силлитоу).
Несмотря на то, что я сам являюсь одним из авторов этого сборника, я ее только сейчас увидел. Среди прочего, там рассказывается очень драматическая история, связанная с книгой Аксенова "Ожог". Роман "Ожог" Аксенов закончил 40 лет назад (отсюда и юбилей) в 1975 году и напечатал только на Западе. Эта книга была для него решающей, именно с ней он приехал в Америку. Об этом сегодня имеет смысл вспомнить в связи с публикацией переписки Аксенова и Бродского, вошедшей в сборник воспоминаний об Аксенове, о котором я только говорил. Но об этом казусе я хочу, чтобы рассказали вы.
Соломон Волков: Я внимательно прочел эту переписку, и она мне показалась по многим причинам чрезвычайно любопытной. Во-первых, публикация переписки писателей современных, к которым мы относим и Аксенова, и Бродского, – это вещь редкая пока что еще. Их эпистолярия далеко не стала предметом публикационной активности, как это происходит на Западе. Там Аллен Гинзбург какой-нибудь уже – письма к друзьям, письма к издателям, и то, и се, сразу появляются письма. Я сейчас проходил мимо книжного магазина, новая книга – "Письма Элиа Казана", американского режиссера. Толстые тома переписки – это дело обычное, есть люди, редактора, издательства с охотой такие вещи печатают. Потому что в письмах обыкновенно содержится закулисная история, там высказывается то, что при жизни не попадало в поле общественного мнения.
Александр Генис: Именно так произошло с перепиской Аксенова и Бродского.
Соломон Волков: Тут дополнительный интерес этого в том, что переписка эта очень откровенная, как я считаю, с обеих сторон, а со стороны Аксенова, я бы даже сказал, шокирующая. Во многих смыслах, она высвечивает и то, что мы называем персоналии, то есть личности и одного, и другого, и ту очень непростую, я бы сказал, драматичную коллизию, которая между ними сложилась. Мы с вами, разумеется, об этом знали и до того, как эти письма увидели, потому что с Бродским об Аксенове я как раз специально не говорил, но отношение Аксенова к Бродскому для меня отнюдь не было секретом. Аксенов говорил мне много и очень с большой горечью об отношениях с Бродским.
Александр Генис: Давайте объясним, в чем коллизия. Дело в том, что Аксенов приехал с романом "Ожог" как с заявкой на большую американскую славу. Я знаю об этом еще и потому, что я встречал Аксенова, когда он приехал в Америку в 1980 году. Мы были все в аэропорту Кеннеди, Довлатов, Вайль, я. Мы все приехали в Манхэттан на нашей машине. Аксенов был блестяще, с одним чемоданчиком он вышел из самолета, он знал, что вся жизнь была еще впереди. Залогом этой новой жизни был роман "Ожог".
Еще заранее он прислал нам с Петей рукопись романа, чтобы мы ее прочли и написали о книге до того, к выходу этой книги в свет. Мы читали роман "Ожог" в рукописи, у меня до сих пор хранится кусок романа, который не вошел в окончательный вариант, до сих пор я держу на случай издания полного собрания сочинений Аксенова этот фрагмент, очень странный эпизод страниц на 80.
Надо сказать, что мы ждали Аксенова как человека, который должен возглавить нашу эмигрантскую литературу. Потому что по нашим представлениям королем поэзии был, конечно, Бродский, ну а кто был королем прозы? Солженицын на эту роль не годился, потому что он никогда не признавал эмигрантскую литературу, поэтому он был тузом. Но он был тузом, который находился в Вермонте, и может быть это даже был не туз, а джокер, потому что он не входил в колоду. Зато мы думали, что Бродский и Аксенов вместе возглавят русскую литературу в изгнании, и будет все замечательно. Знаете, как дети говорят: почему бы Толстому и Достоевскому не пришло в голову вместе сочинить что-нибудь?
Жизнь оказалась не так построена, как мы хотели. Аксенов рассчитывал на то, что Бродский порекомендует "Ожог" своему издательству, чего Аксенов ждал естественным образом от Бродского, как младшего товарища по перу, Аксенов-то был старшим.
Соломон Волков: Не не по эмиграцииэтот момент.
Александр Генис: Во всяком случае Аксенов надеялся, что Бродский ему обязательно поможет, чего Бродский не сделал. И не сделал по одной простой причине: ему не понравился "Ожог".
Соломон Волков: Вы знаете, отзыв Бродского, который запечатлен и в письмах Аксенова, я даже не знаю, можем ли мы его озвучить, потому что он сказал: "Ожог" – это дерьмо, хотя употреблено было совсем другое слово. Но вы знаете, пожалуй что я попробую прочесть какие-то отрывки из письма Аксенова Бродскому. Надо учесть, что когда Аксенов был еще в Советском Союзе, он уже узнал об отзыве Бродского. Итак, Аксенов пишет в письме: "Без дальнейших прелюдий хотел бы тебе сказать, что довольно странные получаются дела. До меня и в Москве, и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний, то отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций". Проффер, напомню, – глава знаменитого издательства американского "Ардис", которое специализировалось на публикации русскоязычных произведений.
Александр Генис: И что важно отметить, издательство занималась публикацией как Бродского, так и Аксенова. Они собирались издавать 10-томное собрание сочинений Аксенова.
Соломон Волков: Продолжает письмо Аксенова: "Ты бы все-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических капризах". (Здесь замечу в скобках, что именно по отношению к Бродскому в частных беседах Аксенов это слово чаще всего и употреблял – мегаломания, таким он видел Бродского). "Настоящий гордый мегаломан, кому примеров передо мной много, достаточно сдержан, даже великодушен к товарищу. Может быть ты все же не настоящий? Может быть тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть тебе стоит подумать иногда о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих – это уже на твое усмотрение. Народ говорит, что ты стал влиятельной фигурой в американском литературном мире, дай бог тебе всяких благ. Но и с влиянием надо поэту обращаться, на мой взгляд, по-человечески. Между тем, твою статью о Белле (имеется в виду Белла Ахмадулина) я читал не без легкого отвращения. Зачем так уж обнаженно сводить старые счеты с Евтухом и Андрюшкой? Потом дошло до меня, что ты и к героине своей заметки относишься пренебрежительно, а хвалил ее, все это передается вроде бы с твоих собственных слов, только лишь потому, что этого хотел щедрый заказчик".
Дальше Аксенов говорит о том, что "в Берлине я наконец поговорил по телефону с Проффером, и он передал мне твои слова: "Ожог" – это полное дерьмо". Я сначала было и не совсем поверил, но мало ли, что не понравилось Иосифу, не согласен, ущемлен, раздражен, взбешен, разочарован наконец, но "полное дерьмо", такое совершенное литературоведение. В скором времени, однако, пришло письмо от адвоката, в котором издательство практически отказывалось от "Ожога". Тогда я понял, что ты, Джо, сделал свой джоб".
Александр Генис: Да, это, конечно, письмо обиженного человека. Аксенов никогда не простил Бродскому того, что Бродскому не понравилась его книга, и он об этом сказал. Вы знаете, я никогда об этом не говорил с Бродским, но я не раз об этом говорил с Лосевым, с другом Бродского, который знал Бродского лучше, чем сам Бродский. Лосев мне говорил об этом так: Аксенов не мог себе представить, что существуют нецеховые интересы, что Бродскому просто не нравится эта проза, и он не хочет ее рекомендовать, потому что он считает, что незачем это делать. Вот эта простая мысль Аксенову в голову придти не могла. Мне кажется, что это правдоподобная версия. А вам?
Соломон Волков: Я хотел бы процитировать ответ Бродского на это письмо, этот ответ очень показателен, потому что Бродский здесь пытается оправдаться. Мне кажется, что это оправдание получилось не слишком убедительным, и вместо того, чтобы извинить Бродского, мне кажется, усугубляет в каком-то смысле его вину. Дело вот в чем: да, хорошо, его личные вкусы, он на них имел полное право, ему роман Аксенова, как мы знаем, не понравился. Но Аксенов в письме к Бродскому настаивает на том, что "Ожог" для меня пока самая главная книга, в ней собран нравственный, и этический, и поэтический, и профессиональный потенциал за очень многие годы". То есть он считал к тому времени своим самым большим достижением.
Александр Генис: Это бесспорно, на тот момент для него это была главная книга.
Соломон Волков: Для него отрицательное мнение Бродского было шоком. Но вдобавок к этому у Аксенова существовало некое представление о коллективной этике, при которой мы все в одной лодке, и если кого-то из нее пытаться выбросить на плаву, то – это неэтично. Вот что отвечает Бродский на этот счет: "Никто меня не просил рекомендовать или не рекомендовать "Ожог" к публикации. Если бы спросили, я бы ответил отрицательно именно в силу обстоятельств, именно потому, что всякая неудача подрывает авторитет не столько рекомендателя, сколько самой литературы. Следующую книжку, может быть даже лучшую, чем та, что потерпела неудачу, пробить будет труднее. Квота имеет обыкновение сокращаться, а не расширяться".
Я не думаю, что аргументация Бродского здесь убедительна. Он должен был бы, если говорить по совести, сказать: да, мне не понравилась книга, и все тут. Он же оправдывает это некоей литературной политикой. Вы сказали, что он исходил сугубо из вкусовых соображений – не понравилась книга, и все, но тогда надо было так и написать, а не аргументировать это тем, что из-за того, что появится "Ожог", труднее будет напечатать какую-то русскую книгу – это неправда кроме всего прочего.
Александр Генис: Я совершенно согласен с вами, что это отговорка. Но не надо забывать и другого. Дело в том, что Бродский был очень отзывчив. Скажем, Солженицын никогда никому из русских писателей в Америке не помог, а Бродский помог очень многим, он помог Довлатову, он помог Татьяне Толстой, он помог Алешковскому, он помог многим писателям, которые ему нравились. Более того, Бродский часто писал предисловия к сборникам поэтов. Однажды он даже сказал: "Меня так мало интересуют чужие стишки, что я уж лучше скажу о них что-нибудь хорошее". То есть в принципе Бродский был отзывчивым литератором. И Аксенов был отзывчивым литератором, Аксенов тоже помогал людям. Например – мне, он очень ко мне был добр, и я всегда об этом помню. Поэтому я хочу сказать, что этот конфликт интересов никоим образом не должен отражаться на репутации каждом из них – тут просто возник конфликт из-за неприятия эстетики. Для Бродского роман "Ожог" был неприемлемым, для него он был большим, многословным, с неуклюжей претензией на метафизику, что особенно раздражало Бродского. И он никак не мог себя представить в качестве апологета этой книги, вот как я это вижу.
Соломон Волков: Для меня важен другой отзыв Бродского об "Ожоге" Аксенова, он говорил, что “этот роман написан шваброй”. Это подтверждает ваши слова об эстетическом неприятии романа Аксенова. Но мы тут возвращаемся в реальность: отзыв Бродского сыграл решительную роль в судьбе романа "Ожог" Это сильно ослабило позиции Аксенова.
Александр Генис: Но тем не менее, Аксенов замечательную карьеру построил в Америке, его книги широко печатались. Когда он жил в Вашингтоне, то Аксенов с гордостью, но и с иронией сказал: "Я самый знаменитый писатель Вашингтона". Это, конечно, не тот город, который знаменит писателями, скорее политиками. Тем не менее, Аксенов в Америке прожил без отзывов Бродского яркую и вполне успешную жизнь.
Соломон Волков: А проиллюстрировать с музыкальной точки зрения этот, я бы сказал, трагический конфликт, мне кажется, можно отрывком из джазового сочинения. Ведь и Аксенов, и Бродский оба любили джаз.
Александр Генис: Они были люди из поколения джаза, конечно.
Соломон Волков: Я знаю, что и у одного, и у другого одним из любимых исполнителей был Телониус Монк, замечательный пианист, очень своеобразный, я всегда называю его Гленом Гульдом джаза, у них пальцы плоско ложились на клавиатуру, что давало своеобразный перкусионистский звук фортепиано. Монк интерпретирует один из джазовых стандартов, мелодию из мюзикла "Чай на двоих" в своем монковском, если угодно, стиле.
Я неслучайно выбрал этот фрагмент "Чай на двоих", потому что речь идет о таком разговоре. В этих письмах, которыми обменялись Аксенов и Бродский, идет речь и о периоде, когда Аксенова и Бродского связывали дружеские отношения. Они оба вспоминают все время об одном волшебном вечере, который провели вместе, когда они распили, как явствует из переписки, поллитра водки, именно не американский чай, а поллитра русской водки. И это скорее должно было бы характеризовать их отношения: два русских писателя, писатель и поэт за столом, на столе бутылка водки и оба слушают Монка "Чай на двоих".
(Музыка)
