На моих глазах, за треть века, которые я провел в Америке, Хэллоуин, этот веселый праздник чертовщины, превратился из детского карнавала в универсальный фестиваль альтернативной реальности. Наверное, именно поэтому Хэллоуин с такой легкостью перешагнул границы своего традиционного кельтского и англо-саксонского ареала и завоевал другие народы и страны, включая теперь и Россию.

В сущности, это — праздник-исключение. Единственный день в году, когда мы отдаем должное ночной стороне жизни. Смеясь и играя, Хэллоуин маскирует страх перед потусторонними тайнами, который всех нас делает пугливыми детьми, вглядывающимися в тень под кроватью…

На этот раз канун Хэллоуина я провел в Филадельфии. После выступления в Пеннсильванском университете мы с моим хозяином, известным филологом, профессором Ильей Виницким отправились гулять по дьявольски украшенному городу, где, как мне рассказал Илья, великий специалист по некротическим явления, начинала свою карьеру сама Блаватская. Однако, когда мы добрались до старинного кладбища, разговор свернул на другую но тоже «хэллоуинскую» тему. Дело в том, что Виницкий с коллегами готовит к выходу книгу, посвященную сумасшедшим в русской литературе. Как известно, со времен немецких романтиков, сильно повлиявших на своих русских коллег, душевные болезни вели к иной, альтернативной реальности и служили особым способом познания. В сущности, безумие было гносеологической отмычкой к той самой ночной стороне действительности, которой мы отдаем дань в праздник Хэллоуина.

— Илья, вы известны в филологической среде, как специалист по духам и прочей эзотерике в русской литературе. Как вы перебрались от спиритизма к сумасшествию? Они, что, располагаются по соседству?
— Еще бы! На самом деле, я специалист по душе. Меня интересует все, что с душой происходит, и все, что с ней может произойти. Поэтому переход от спиритической темы к теме сумасшествия достаточно, мне кажется, логичен. Особенно, если учесть, что первая тема, которой я занимался, была тема меланхолии.

— Расскажите немножко о составе книги.
— Эта книга — сборник статей, который мы составили со славистом Анжелой Бринтергер из Огайского университета по материалам нашей конференции, состоявшейся в этом университете. Эта конференция собрала очень интересных и очень разных людей, представлявших совершенно разные подходы и дисциплины.

— Тогда давайте немного поговорим о русском сумасшествии. «Не дай мне Бог сойти с ума» — у Пушкина. Почему?
— Потому что страшно. Потому что это — один из главных пушкинских страхов и одна из самых интересных для него тем. Всегда интересно пройти по грани. Заглянув, но не переступив.

— И, тем не менее, средневековый подход к душевным болезням выделял так называемую «Правду дурака». Сумасшествия боялись, но сумасшествие и ценили, как особое состояние духа. Высшая истина доступна только сумасшедшему, юродивому. Что с этой «правдой дурака» стало в русской классике?
— На самом деле, любой автор из авторов классических, в той или иной степени, интересовался этой темой и занимался этим вопросом. Из наиболее ярких примеров, прежде всего, это Толстой, Достоевский. И даже такие рационально мыслящие авторы, как Чехов, были явно не чужды этой темы и этой замечательной попытки заглянуть туда, куда никто еще не заглядывал, чтобы увидеть то, что никто еще не видел. В принципе, когда я закрывал конференцию по сумасшествию в русской культуре, я сказал, что когда едет крыша, открывается небо. Так что мне кажется, что это принцип, который работает в любом случае.

— Сумасшедший в романтической и реалистической традиции. Как эволюционировала эта тема в русской культуре?
— Наиболее интересный пример здесь Гоголь, который как бы переходит от романтической модели к той, которую условно можно назвать реалистической, где одновременно дается и возможна мотивация естественная и мистическая. Те же самые «Записки сумасшедшего», которые можно прочитывать — и как Гоголь смеется над безумцем, и как текст, в котором показаны невероятные страдания человека, и как попытку заглянуть туда, куда никто не заглядывает и увидеть такой трагический мир, который не оставляет ни одного человека спокойным.

— Чем наши литературные сумасшедшие отличаются от западных сумасшедших?
— Когда я читал курс о сумасшедших и сумасшествии в русской культуре, один из студентов написал достаточно забавную вещь, как ему нравится, что в России так гуманно относятся к сумасшедшим. Что вряд ли соответствует реальности, но, как мне кажется, очень хорошо передает отношение литературы к безумию. Сочувственное, с огромным интересом и специфическим любопытством, с доверием тому, что сумасшедший это не тот, кто просто болен, а тот, кто избран и может понять то, что нормальный человек понять не может.

— Кто ваш «любимый» сумасшедший в русской литературе?
— Я всех их люблю. Но если говорить о сумасшедшем как некоей роли, а не как медицинском диагнозе, то, наверное, это Велимир Хлебников с его безумно-гениальными идеями.