Ссылки для упрощенного доступа

Памяти Жоржа Брассанса, Берлинский фестиваль лучших европейских пьес, Запрещенная белорусская бардовская песня на фестивале в Польше, русский европеец Василий Розанов, европейские проблемы глазами фламандского писателя, памяти модельера княжны Голицыной





Иван Толстой: Начнем с Франции, где отмечают 25-летие со дня смерти великого шансонье Жоржа Брассанса. Рассказ Дмитрия Савицкого.



Дмитрий Савицкий: У Луи Арагона есть такая строчка: «Всем известно, что гении дарят нам идеи, которые доходят до кретинов лет эдак 20 спустя». Строчка эта стоит эпиграфом к одной из бесчисленных биографий Жоржа Брассанса, барда, многие идеи которого до сих пор не поняты, который ушел из жизни ровно 25 лет назад, покинул Францию, не оставив сердца французов.


Сумма талантов исчезнувшего поколения - Бреля, Ферре, Барбары, Реджиани, Гинзбура, Беко, Нугаро, Брассанса - измеряется в наши времена размером накрывшей нас всех пустоты. Нынешние барды, представители новой культуры, культуры МП3, способны лишь на цветной сквозняк, раскачивающий занавески знаменитых студий. Нынче невозможно услышать, чтобы школяр на велосипеде или маляр на крыше насвистывали или напевали, современную песню.



Звучит одна из лучших песен Жоржа Брассанса, несомненно, классика: «В чистой воде фонтана».



В 60-х годах некоторые песни Брассанса пытались запретить, а самого барда называли порнографом. В 80-х годах тексты Жоржа Брассанса уже были в школьных учебниках. И хотя сам он себя называл не поэтом, а, скромно, «автором песен», он все же был настоящим поэтом, продолжая традицию, прежде всего, Франсуа Вийона, Ла Фонтена, проклятых поэтов, а так же Бодлера и Аполлинера.


Когда сравниваешь современный французский язык с современным русским, понимаешь, какую гигантскую работу проделали с французской речью поэты, особенно послевоенной эпохи, насколько они раскрепостили, разминировали особенно разговорный язык, изгнали из него заикание лицемерия. И главная заслуга в этой кропотливой работе принадлежит - из всей плеяды поэтов-песенников - именно ему, Жоржу Брассансу. Жорж Брассанс, отрывок из интервью 1979 года.



Жорж Брассанс: Я предпочитаю на самом деле сочинять фоксы, фокстроты. Но время от времени у меня получаются и вальсы, потому что, как-никак нужно разнообразить и рифмы. Сколько раз меня обвиняли в том, что я сочиняю на одну и ту же музыку. Я практически был вынужден придумывать что-нибудь новое, к примеру – марши. В «Свадебном Марше», как, кстати, и в «В чистой воде фонтана» я проработал арпеджо. Но если бы я следовал лишь собственному вкусу, то я бы сочинил музыку иначе. Как говорят некоторые: просто бы писал, как пишется, и тогда «В чистой воде фонтана» звучала бы так… Она совершенно не настроена, эта гитара! Я и не заметил, времени не было. Что я хотел сказать? Нужно время от времени все же давать возможность слушателям передохнуть.



Дмитрий Савицкий: Жорж-Шарль Брассанс родился во втором по величине портовом городе Франции, в Сете, в октябре 1921 года. Его прадед, прадед прадеда, его дед и его отец были каменщиками, масонами, строили дома. Мать его, Эльвира Дагроза, была неаполитанкой, ходячим патефоном. Месила ли она тесто, штопала ли белье, подшивала ли на машинке «Зингер» занавески, она пела O sole mio или арии из оперетт и опер. Немудрено, что мальчишкой Жорж-Шарль собирался стать новым Тино Росси или, по крайней мере, Шарлем Трене. Он учился плохо и, обожая мать, говорил позже, что она подпортила ему счастливое детство, требуя отличных оценок. Он мечтал о консерватории, но остался самоучкой, зато влюбился в поэзию в пятом классе под влиянием учителя литературы Альфонса Боннафе, которого можно сравнить с Робином Уильямсом из фильма «Круг исчезнувших поэтов». Бодлер, Верлен, Рембо, Мальарме, Валери и Аполлинер перевернули весь мир 14-летнего подростка..


В 17 лет он мечтал уже о джазе, подражал Рею Вентура, бриалинил волосы и носил узенькие усы а ля Кларк Гейбл. И здесь в его жизни наступил фатальный поворот.


Знаток таланта Жоржа Брассанса, готовящий блог, посвященный его творчеству и жизни, Франсуа Демаре.



Франсуа Демаре: Ему было около 18 лет, когда он неожиданно попал в дурацкую темную историю ограбления ювелирной лавки. Получил год тюрьмы условно. Из лицея его исключили. Жорж был потрясен и унижен. Он не чувствовал за собой никакой вины. Возмущение его переросло в бунт, он оставил Сет и уехал к тетке Антуанете в Париж. Жила она в 14 округе на улице Алезия. Довольно быстро он нашел работу.



Дмитрий Савицкий: Работа была из самых простых? Он работал подмастерьем?



Франсуа Демаре: Именно. Он пошел рабочим на завод Рено в Булонь-Бианкуре.



Дмитрий Савицкий: Ему приходилось все же в этот период его жизни раздваиваться: он работает на заводе, но не оставляет музыку, о музыке он лишь и думает. Ну а завод был лишь возможностью заработать на жизнь. К этому времени он свой выбор уже сделал. Музыка стала его судьбой.



Франсуа Демаре: Верно: он работает на заводе и это, как в «Новых временах» Чарли Чаплина. День-деньской он повторяет одни и те же движения. А по вечерам играет на тетушкином пианино. Но, увы, в это же время немцы занимают Париж, и Брассанс возвращается в Сет. Дома было все же спокойнее, не было той напряженности каждодневной жизни, что царила на севере. И особенно в столице.


В Сете, однако, он задержался лишь на три месяца, Париж его затягивал. Да и планы у него были грандиозные. На «Рено» он не мог вернуться, так что он нырнул в то, что больше всего его занимало, в музыку. Весь это период он провел либо за пианино тетушки Антуанет, либо, читая. Он читает много, отчасти, чтобы убить время: Париж пустыня, в Париже никого нет, так что ничего иного и не остается, как погрузится в чтение и музыку. Он читает Франсуа Вийона, Поля Фора, Артура Рембо, великих поэтов. Месяцы летят и в 1942 году он выпускает свой первый сборник стихов.



Дмитрий Савицкий: На завод «Рено» Брассанс не смог вернуться по простой причине – завод разбомбили англичане. Так он и жил на Алезии. Родители присылали тетке немного на карманные расходы, библиотека была гигантской, по ночам он иногда ускользал из дому – навестить подружку или побродить возле Пантеона, по узким улочкам, по которым когда-то гуляли Рембо и Верлен. Вийона он, как библию; он написал позже:


«Я прожил два-три года не воображая себя Вийоном, но пытаясь им быть. Я переделывал его стихи, я переписывал их на собственный манер, я пытался постигнуть его искусство».


Франсуа Вийон чудом избежал виселицы. Жорж Брассанс и здесь нашел параллель:


«Если бы я не был певцом, я был бы вором. Ни жуликом, ни убийцей, я не представляю себе, как можно убить человека, нет, вором, который крадет деньги. Вот это было бы здорово!»


Во время одной из бесчисленных прогулок по оккупированному Парижу он нашел у букинистов томик стихов, изданных в 1913, неизвестного поэта, Анутана Поля. Антуан Поль остался бы навсегда погребенным под глыбой небытия, если бы Брассанс не положил на музыку его стихи. Это одна из самых потрясающих песен Брассанса:



«..Я хочу посвятить эту поэму всем тем женщинам, которых мы любили в течение лишь нескольких тайных мгновений. Тем, которых мы не успели узнать, тех, которых мы никогда больше не увидим. И тем, которых мы видели лишь несколько секунд в раме окна, которые тут же исчезали, но чей тонкий силуэт и грациозное очарование превращали нас в камень..»



В 1943 году, Брассансу 22 года, его отправляют на принудительные работы в Германию. Мало кто помнит нынче о том, что песни, часть репертуара Брассанса, песни, которые стали классикой, написаны им в бараке завода BMW в Басдорфе. К примеру, такая летняя и игривая песня, как «Охота на бабочек» или - плевок в лагерь идеологов «Умереть за идеи. Хорошо, умрем, но умрем не спеша, не будем спешить»


Французское радио на прошлой неделе посвятило пять получасовых программ Жоржу Брассансу и вместило лишь малую толику жизни барда в эти 150 минут. Мне же остается лишь сказать, что он с тал анархистом в послевоенные годы, писал статьи для журнала анархистов «Либертер». В 1947 году опубликовал свой первый роман «Луна подслушивает под дверью». В этот же период он пишет такие замечательные песни, как «Храбрая Марго», «Дурная репутация», «Горилла» - последняя была запрещена на французском радио до 70 годов. В эти же годы он встречает женщину своей жизни, эстонку Йоху Хейман. Он говорил про нее – она мне не жена, она моя – богиня. Успех к нему приходит в 50х, когда он начинает выступать по кабаре (Каво де ля Репюблик, Милор Л’Арсуй, Вилла Эстэ, Лапан Ажиль). Модная в те времена певица Паташу помогает ему попасть на сцену кабаре «Три Осла», Жака Канетти, который одновременно был и артистическим директором фирмы «Полидор». «Три осла» и Канетти, где уже выступали и Брель, и Гинзбур, и Греко – и стали трамплином Жоржа Брассанса. Остальное известно: слава его была постоянной, скандальной (но лишь из-за самих текстов песен), сам же он предпочитал жить в тени, оставаясь верным своей гитаре, друзьям и музе. Оставил он нас в последние дни октября 81 года. 25 лет назад.



Иван Толстой: Спектакль «Защита от будущего» Кристофа Марталера, уже получивший на фестивале в Вене приз за лучшую режиссуру, показывается сейчас в рамках Берлинского фестиваля 10 лучших работ театров немецкоязычного пространства.


«Защита от будущего», как, впрочем, и многие другие удостоенные многочисленных премий театральные работы 55-летнего швейцарца Кристофа Марталера, - это не столько спектакль, сколько театрально-музыкальное исследование, посвященное преступлениям нацизма - принудительной изоляции, селекции и «научно обоснованному» уничтожению людей. Из Берлина – Юрий Векслер.



Юрий Векслер: Марталер и его актеры рассказывают историю преступлений в венском санатории-клинике «Ам Шпигельгрунд» „ Am Spiegelgrund “, где во время существования третьего рейха в рамках программы «Эвтаназия» (ускорение смерти, легкая смерть) были уничтожены сотни, а всего в стране более 5 тысяч детей с отклонениями в психике и детей-инвалидов. Спектакль рассказывает о том, о чем, кажется, невозможно рассказывать, о том, что, казалось бы, невозможно художественно выразить, а еще о страхе перед чудовищами будущих снов разума. О страхе перед будущим.


Начало спектакля по программке в 19.00, но на двери зала написано, что войти в него можно будет в 19.30, а пока предлагается побродить по зданию, в комнатах которого, бывших палатах, размещена выставка. Но спектакль, собственно, уже начался. В одной из комнат, где развешаны пейзажи, из маленьких динамиков доносятся голоса, читающие короткие истории болезни - истории короткой жизни и смерти детей.


В другой комнате плакаты и листовки тех лет, убеждающие в правильности освобождения общества от балласта. На одной листовке изображен мужчина-атлет, сгибающийся под тяжестью своего рода коромысла, на котором сидят два урода. Надпись: «Это твоя дополнительная ноша. Наследственно больной обходится народу в среднем в 50 тысяч рейхмарок».


А далее, в первой части спектакля, если и доминирует ужас, то комический. С трибуны докладчика мы то и дело слышим заостренные до абсурда рекомендации по решению проблемы продления жизни путем пересадки органов и проблем, связанных с тем, что старики никак не хотят уходить из жизни. Возникает сфантазированный Марталером концерт по заявкам родителей, передающих музыкальные приветы своим детям, находящимся в психбольнице. Вот один такой привет.



Вторая часть спектакля посвящена целиком истории детей убитых в австрийской клинике.


Член уникальной труппы Марталера, где все актеры умеют петь и играть на музыкальных инструментах, голландец Жерон Виллемс Jeroen Willems (1962), без внешних приспособлений то и дело переключается с монолога юного узника больницы на монолог врача:



«Мне 12 лет. Моя голова, уши и верхняя часть тела слишком велики, а ноги слишком коротки. Это признаки моей наследственно-биологической и социальной неполноценности.


Ему 12 лет. Он относительно развит умственно и хорошо говорит. У него нет признаков какого бы то ни было психоза. Но на основании наблюдений можно сделать вывод, что влияние внешнего мира на него второстепенно, а отклонения и странности проявляются в различных направлениях. Он не имеет никаких привязанностей к конкретным людям, и каких-либо намерений выучиться на кого-нибудь. Он выражает радость по поводу сообщений о неудачах на фронте. И часто заявляет открыто: если придут большевики, я уйду в партизаны».



Далее следуют точные описания издевательств над детьми и оправдательных монологов врачей на судебных процессах после войны.



«Я, в общем-то, уважительно обращалась с пациентами, при этом я не могу, конечно, исключить, что я тому или другому пациенту дала ведущие к смерти препараты. Я думала о том, чтобы уйти с этой работы, но потом должна была от этой мысли отказаться. Ведь тогда надо было бы съезжать со служебной квартиры, а оплатить перевозку моей мебели я была просто не в состоянии».



Марталер напомнил своим спектаклем часто замалчиваемую прискорбную истину, что подавляющее большинство врачей и других медицинских работников рейха легко встраивались в преступную бесчеловечную нацистскую машину смерти, легко находили оправдания для нарушения клятвы Гиппократа и заповеди «Не убий!». Это с новой остротой ставит вопрос о моральном оснащении современной медицины.



В этом спектакле, как и во всех других опусах Марталера, много музыки, в частности, вокальной. Немецкая классика - Брамс, Шуман, Шуберт, Малер - невольно наводит все на тот же вопрос: как в стране с такой культурой?.. И так далее. На этот вопрос нет ответа.


По залу все время летали бабочки. Одна села прямо на руку моей соседки. Не знаю, были ли бабочки принесены в зал по воле Марталера, но в программке спектакля приводится текст «Смерть – это только переход» известного психиатра Элизабет Кюблер-Росс, текст, который, возможно, послужит для кого-то слабым утешением в печали по поводу греховной природы людей:



«Я была концлагерях в бараках, в которых дети провели свою последнюю ночь, и везде видела на деревянных стенах нацарапанных или нарисованных мелом бабочек. Я подумала тогда, почему бабочки в Майданеке, или Освенциме, или в Бухенвальде? Почему бабочки? Я хотела понять, что знали эти дети, перед тем, как они шли на смерть. Почему бабочки?


Десятилетиями позже я работала с умирающими детьми и заметила, что они боятся не столько умирания и смерти, сколько боятся быть погребенными и засыпанными землей. «Там ведь совсем невозможно дышать, сказал мне пятилетний ребенок. И я объяснила ему, пришедшим мне в этот момент в голову примером с бабочкой, что то, что мы хороним, это всего лишь кокон, куколка. В момент, когда мы умираем, раскрывается куколка и освобождает бабочку, которая летит на свободу. А то, что нужно нам, остающимся, - это ритуал погребения кокона, куколки, для того, чтобы иметь место контакта. А бабочка уже давно улетела... И я поняла, что именно это знали, и так думали дети, которые умирали в концлагерях».



Иван Толстой: В минувшие выходные в Польше завершился фестиваль белорусской песни «Бардовская осень 2006». Почему этот фестиваль проходит вне пределов Белоруссии – расскажет Алексей Дзиковицкий.



Алексей Дзиковицкий: У белорусов уже есть свой «Вудсток» - фестиваль музыки молодой Беларуси «Басовище», который вот уже 16-й раз прошел в местечке Городок недалеко от польско-белорусской границы. На фестиваль съезжаются тысячи любителей белорусской рок-музыки из Польши и из самой Белорусии, где исполнителей, выступающих на фестивале, не услышишь по радио, - их концерты запрещены.


Дело, прежде всего, в том, что они поют по-белорусски, что уже само по себе для нынешних белорусских властей выглядит подозрительно. А если еще и прислушаться к текстам...


В общем, тем белорусам, которые любят рок на своем языке и хотят, не боясь дубинок ОМОНА и затем суток в СИЗО, прийти на концерт с запрещенным белорусскими властями национальным бело-красно-белым флагом, нужно ехать на «Басовище».


Тем же, кто предпочитает музыку более спокойную, но тоже на своем языке, и тоже исполняемую в спокойной атмосфере, без оцеплений и проверок «подозрительных националистов», так же ничего не остается, как выбраться в октябре в Бельск Подляшский – небольшой городок в восточной Польше, где ежегодно проходит фестиваль белорусской бардовской песни «Бардовская осень».


Фестиваль организовывают представители местного белорусского национального меньшинства – организации Союз белорусской молодежи в Польше. Говорит один из организаторов фестиваля, активист Союза белорусской молодежи Михась Степанюк.



Михась Степанюк: В Бельске Подляшском, в этом небольшом городе, такой фестиваль – это высокий уровень. Нужно это признать. К нам приезжают самые известные белорусскоязычные исполнители. Кстати, и молодые авторы тоже любят наш фестиваль – это для них возможность показаться широкой публике.



Алексей Дзиковицкий: В Бельск действительно любят приезжать и исполнители, и слушатели из Белорусии. Там им, кроме собственно концертов, предоставляется исключительная возможность побыть несколько дней практически полностью в белорускоязычной среде, что на родине в настоящее время просто невозможно.


В небольшом приграничном городке практически все местные жители знают белорусский, есть лицей, где изучается белорусский язык. Белорус долгое время был мэром Бельска.


У «Бардовской осени» есть какая-то своя особенная атмосфера, которую трудно описать словами. Организаторы фестиваля, который одно время начал склоняться в сторону рок-музыки, еще в прошлом году сказали этому направлению решительное нет - фестиваль должен оставаться бардовским. Продолжает Михась Степанюк.



Михась Степанюк: Мы подумали, что знаете, при всем уважении, но хватит уже рок-музыки на «Бардовской осени», ведь для этого есть рок-фестивали. А «Бардовская осень», как следует из самого названия, это фестиваль бардовской песни. Хотя не только, вот, например, Зьмицер Вайцюшкевич выступает у нас – это похоже на шансон. Но он, как мне кажется, выглядит на нашей сцене смешно.



Алексей Дзиковицкий: До нынешнего года «Бардовская осень» традиционно состояла из конкурсной программы, где выступали около десятка белорусскоязычных бардов из Белоруссии и Польши и концертов «звезд» белорусской музыки. Победитель конкурсной программы имел возможность записать альбом в профессиональной студии Радио Белосток.


В нынешнем году, однако, было решено отказаться от конкурсной программы из-за проблем с финансированием. Союз белорусской молодежи отказался от государственной дотации на проведение фестиваля, а средств, полученных от частных спонсоров, по-видимому, оказалось недостаточно.


Те, кто хотел познакомиться с творчеством молодых белорусских бардов, разочаровались, а другие, кто каждый год ждет именно концертов «звезд», наоборот имели повод для радости.


Известный не только в Белоруссии, но и в Польше гродненский бард и актер Виктор Шалкевич, который выступает на «Бардовской осени» ежегодно, говорит, что в настоящее время фестиваль переживает кризис, и конкурсная программа уже давно не выдавала кого-нибудь по-настоящему талантливого.



Виктор Шалкевич: Когда-то это было очень интересное мероприятие. В начале 90-х в народе жила еще какая-то творческая жилка. Теперь это превратилось в конвейер. Было несколько человек, которые подавали надежды, но они в результате не стали лауреатами. Никому из тех, кого я слышал и видел в последние годы, я бы свою гитару не отдал. К сожалению, вся бардовская музыка держится сейчас на людях, которые вышли из 80-х годов.



Алексей Дзиковицкий: С мнением Виктора Шалкевича согласны не все. Лауреатка «Бардовской осени – 2004» Татьяна Белоногая из города Молодечно говорит, что бардовская песня остается популярной, прежде всего, благодаря энергетике, которую в себе несет.



Татьяна Белоногая: Для меня любой концерт, это способ самовыражения. Для музыканта главное – петь. Не важно для кого. В прошлом году я была одной из победительниц этого фестиваля, а теперь выступаю уже в качестве гостя. Это мой первый серьезный концерт перед такой публикой. Знаете, в бардовской песне важна энергетика – она чувствуется. Так что бардовская песня, как мне кажется, будет актуальна всегда.



Алексей Дзиковицкий: Один из белорусских студентов, который приехал в Бельск Подляшский специально на фестивальные концерты, сказал, что у него создалось впечатление, что он оказался в Белорусии будущего, где свой язык, культура не преследуются, а наоборот поощряются. Примечательно, что фестиваль поддерживают польские организации и фирмы. Говорит сопредседатель варшавской организации «Латинка.Орг» Александр Новицкий.



Александр Новицкий: Это один из фестивалей, который мы считаем очень важным для белорусской культуры. Мы вообще всегда стараемся поддерживать мероприятия, связанные с белорусским словом. Ну а «Бардовская осень», где популяризуется белорусская поэзия, песня это как раз одно из таких мероприятий.



Алексей Дзиковицкий: В этом году отсутствие конкурсной программы было компенсировано слушателям тем, что фестиваль проходил сразу в двух городах – Бельске-Подляшском и Гайновке.


Залы местных домов культуры были заполнены до отказа, исполнителей по несколько раз вызывали на бис, а заключительный фестивальный концерт транслировался в прямом эфире Радио Белосток.


Это, пожалуй, самое яркое свидетельство того, что о кризисе фестиваля говорить рано. Единственный в мире фестиваль белорусской бардовский песни, который, по иронии проходит за границей Белоруси, продолжает жить.



Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Василий Розанов. Его портрет представит Борис Парамонов.



Борис Парамонов: О Василии Васильевиче Розанове (1856 – 1919) трудно говорить как о русском европейце. Он был тем образцом русскости, которую можно считать самой крайней противоположностью той системе ценностей, которую мы называем европейской, западной культурой. Прежде всего, он разноречив, несобран, неоформлен, бесконечен, как русская равнина, и эта такая бесконечность, которая в философии называется дурной.


Приведем слова современника о Розанове. Бердяев писал о нем в 1916 году в статье под характернейшим названием «О вечно-бабьем в русской душе»:



«Чтение Розанова – чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Всё заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано. Слова у него не символы мысли, а плоть и кровь. Розанов – необыкновенный художник слова, но в том, что он пишет, нет аполлонического претворения и оформления. В ослепительной жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки. И делает он это с даром единственным и неповторимым. Он презирает всякие «идеи», всякий логос, всякую активность и сопротивляемость духа в отношении к душевному и жизненному процессу. Писательство для него есть биологическое отправление его организма. И он никогда не сопротивляется никаким своим биологическим процессам, он их непосредственно заносит на бумагу, переводит на бумагу жизненный поток. Это делает Розанова совершенно исключительным, небывалым явлением, к которому трудно подойти с обычными критериями. Гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора. Всё, что писал Розанов – писатель богатого дара и большого жизненного значения, есть огромный биологический поток, к которому невозможно приставать с какими-нибудь критериями и оценками».



Замечательно здесь слово «сырье», напоминающее о России как сырьевом придатке Запада. Одно время это мнение казалось устаревшим, но сейчас опять утвердилось в некоей вечной непререкаемости. «Великая энергетическая держава» - так сейчас это называется и произносится едва ли не с гордостью: нужду в очередной раз выдают за добродетель.


Говоря о Розанове, можно вспомнить еще одну философему: противопоставленность материи и формы, потенции и актуальности. Вот эта неоформленность, невыявленность, неактуализированность Розанова и есть вечно-бабье в русской душе. Бердяев же назвал Розанова гениальной мистической бабой. Утешение здесь то – если это можно назвать утешением, - что форма невозможна без материи, без той пустоты, того «ничто», которое есть условие становления, превращения небытия в существование. Так что в этом абстрактно философском смысле Запад не может существовать без России. Розанов как Россия – вот эта абстрактно взятая баба, женское начало, бытийная утроба.


Но именно в наше время ясна необходимость Розанова как универсальной культурной компоненты. Темы Розанова зазвучали на Западе в новом, квази-научном исполнении. Розанова в этом контексте можно назвать пророком демократии как нерепрессивной культуры. Фрейд показал, что всякая цивилизация строится на подавлении первичных инстинктов, и это делает человека глубоко и непоправимо несчастным. Эти инстинкты периодически взрываются в войнах и революциях. История двадцатого века неоспоримо это продемонстрировала.


Главными движущими инстинктами являются самосохранение и влечение к продолжению рода. Канонизация, прославление этих инстинктов – вот Розанов в самой интимной сущности. Он совершил сексуальную революцию в отдельно взятой стране до Фрейда. Но заметили – на Западе – только Фрейда. Он проще, понятней, общедоступней и, строго говоря, научней.


Анна Ахматова как-то сказала: люблю Розанова, но только там, где у него нет евреев и пола. Кто-то возразил: а что собственно у Розанова есть, кроме евреев и пола? Во время процесса Бейлиса Розанов, повинуясь своим темным откровениям, выступил с защитой мнения о жертвоприношениях у евреев, о ритуальных убийствах христианских младенцев. Возмущение было всеобщим и тем более острым, что Розанов всегда пользовался репутацией филосемита. Для него евреи – древние библейские иудеи – что-то вроде русских, они тоже «бабы». Он писал о евреях: они догадались о святом в брызге бытия. Иудаистская религия – половой завет народа с Богом, в этом союзе иудеи играют женскую роль. Вот почему евреи вечны в своем культе самовоспроизведения. И самое тонкое у Розанова в его двусмысленном антисемитизме в том, что эти гипотетические жертвоприношения ему нравились, доказывали для него бытийность евреев, укорененность их в сокровенных глубинах мира.


Конечно, такую любовь не назовешь иначе, чем провокация. Но Розанов вообще провокативный писатель. И с этим его надо брать.


Брать тем более приходится, что многие мысли Розанова – а в сущности одна главная – доказала свою верность методом от противного. История технологической цивилизации враждебна человеку и, как теперь выяснилось, природе. Сексуальная революция двадцатого века – закономерный ответ на невыносимые давления техники и выросшего на ней склада жизни. Розанов говорил, что он переженил бы гимназистов с гимназистками и не выдавал бы без этого аттестата зрелости. Что сейчас и происходит. Отсюда же известная нелюбовь Розанова к христианству, которое он считал религией смерти.


В этом смысле Розанов, получается, европеец из европейцев. В его лице Россия как-то криво и косо обогнала Европу. Но пророчества всегда исполняются как-то не прямо. Разве можно было догадаться, что фрейдо-марксизм Маркузе и Фромма поднимет на Западе розановские темы?


Розанов однажды сказал о социализме и демократии (в те времена, когда эти понятия еще не разделялись): корень демократии – в завете Бога: нехорошо человеку быть одному. Розанов мыслил мир как единый половой союз, в котором любовь побеждает смерть.


В этой победе бессмертным оказывается род – следование людей в натуральном биологическом порядке. Достоинство личности, говорили оппоненты Розанова, дается религией Христа. Сейчас, в современных демократиях это достоинство гарантировано прежде всего правовыми нормами. Говорить о религии как фундаменте общества и морали нынче не положено, политически некорректно. Но пол, кажется, никто на Западе не считает политически некорректным.



Иван Толстой: Фашизм жив, говорит известный фламандский писатель и поэт Том Лануа. О современной «изношенной» Европе с ним беседовала наш корреспондент в Нидерландах Софья Корниенко.



Софья Корниенко: Первый антверпенский stadsdichter («городской поэт», чьи гигантские строфы в стиле авангарда Маяковского украшают фасады высотных зданий), откровенный писатель и ритмический драматург Том Лануа наконец-то посетил Голландию с очередным представлением. Да, да – именно представлением. Лануа по праву считается лучшим «писателем-исполнителем» нашего голландскоязычного мирка. Газеты, аннонсирующие его прибытие, сулят зрителям несколько часов полного taalplezier или «языкового удовольствия». Достаточно упомянуть, что Лануа переработал несколько пьес Шекспира на NedEnglish , смеси голландского и английского, и гипнотизирует ими зал. Основные ингредиенты в творчестве Лануа просты: самое главное для него – это любовь, политика и ритм.



Том Лануа : Я по природе своей, прежде всего, - оратор. И поэтому мне хорошо в Антверпене, я совершенно не жалею, что живу и работаю во Фландрии – если не принимать во внимание гонорары, разумеется. Безусловно, существует такое явление как фламандский национализм, и эту составляющую нашего общества я ненавижу всей душой. Но вместе с тем, это очень молодое общество. Национализм – всего лишь одна сторона медали. С другой же стороны, как и во всякой другой молодой культуре, нет бремени традиции, от которого так страдают старые европейские культуры, например, Англия или Франция. Там прекрасные актеры, технологически все идет как по маслу, но стоит им попробовать творчески раздвинуть границы дозволенного, как на них обрушивается это самое бремя традиции, которая уже вошла в народное подсознание. Так очень сложно сотворить что-либо новое. Как это должно быть ужасно – пытаться играть Шекспира в стране, где все убеждены, что знают, как его играли при жизни. То есть, почти нет возможности разломать, разложить текст Шекспира на составляющие и заново изобрести его, чем художник и должен заниматься.



Софья Корниенко: В особенности тяжело это бывает сделать, если литературный язык упрямо не допускает к себе свежие неологизмы, в то время как мир уже совсем переменился.



Том Лануа: Вот в чем еще одно преимущество фламандского характера. Уберите напыщенных ультра-правых, и Вы в стране, которая находится в самом сердце Европы, но вместе с этим знает, что она очень мала. Я проповедую эту философию уже много лет. Брюссель и Бельгия в целом столько веков подряд служили полем брани крупных европейских держав. Брюссель – поле битвы и козел отпущения всей Европы, но именно в этом его центральная роль, поэтому так хороша там кухня и не слишком строга мораль. И поэтому там можно провернуть любой проект.



Софья Корниенко : Чем же отличается большой бельгийский город, скажем, от Амстердама?



Том Лануа : Чем отличается? Голландцев очень раздражает, когда я об этом говорю, но в Бенилюксе существует один единственный мегаполис, и это – Брюссель. Амстердам – очень приятный город, но он слишком маленький, там слишком много туристов. Просто сплошной приступ клаустрофобии какой-то. А чего стоит эта местная смехотворная претенциозность? Разумеется, в Голландии хорошие журналисты, хорошая литература, но это не такой пуп земли, как они себе вообразили. В Бельгии же, что бы ни случилось, мы помним о том, что мы – маленькая страна. Мы никогда не начинали войны, никогда войны не выигрывали. Знаете, есть еще такая шутка про бельгийские танки, что у них есть только одна – задняя – скорость.



Софья Корниенко : И, тем не менее, в Вашем новом романе «Третий брак» Вы преподносите всю Европу целиком как очень тесное, маленькое пространство. В романе она предстает в описаниях тесных помещений – лифтов, туалетов, шкафов...



Том Лануа : Именно таков сегодняшний менталитет. Это такой изношенный, потёртый континент. Вот буквально десять минут назад мы обсуждали эту тему с моей партнершей по представлению, поэтессой Анчье Крог, она пишет на языке африкаанс. Мы говорили о том, что главная проблема Европы – уверенность в самоопределении, якобы полная осведомленность о собственной природе, и никаких альтернатив. «Даже Соединенные Штаты еще не доросли до нашего уровня», - говорят европейцы. В этой фразе отражается весь наш менталитет. Западноевропейский, и в особенности – голландский.



Софья Корниенко : Но в Вашем последнем романе именно главная героиня, не-европейка, африканка Тамара, которая выходит замуж за смертельно больного гомосексуалиста, только чтобы остаться в Европе, в итоге становится эдакой супер-либералкой, символом всех современных европейских ценностей.



Том Лануа : Она становится тем, чем европейцы притворяются. Ее друг-европеец живет в красивом старинном доме, выполненном в стиле арт-деко. Это символ европейского превосходства. Ведь смотрите, как мы рассуждаем: мы, европейцы, изобрели саму идею всеобщего равенства. Именно поэтому мы – лучше, чем все остальные. Мы открыли истину о том, что все равны, поэтому мы – умнее и лучше всех! Мы все время проповедуем свободные рынки, мир без границ... И одновременно все больше закрываем свои границы, как для людей, так и для товаров из стран с развивающейся экономикой. А закрыв собственные границы, мы посылаем в остальной мир высокооплачиваемых консультантов, призванных помочь этому миру в развитии! Мы – фабрика грез. Мы распространяем порочные мечты по всему миру, о том, что счастливым можно быть только потребляя дорогие товары. Это наша идеология. А потом мы удивляемся, что люди из других уголков планеты покупаются на нашу пропаганду и хотят такой жизни, хотят приехать жить сюда, потому что мы не покупаем их товары, и дома им денег не заработать.



Софья Корниенко : «Каждый художник должен изучать экономику», сказал как-то Том Лануа. Так в чем же наша основная ошибка – в невежестве?



Том Лануа : Мне кажется, Европа до сих пор обманывает себя, что фашизм был неким результатом несчастного стечения обстоятельств, но что теперь он побежден и остался в прошлом. Это вовсе не так. Это было бы слишком просто. Фашизм жив. Идея о превосходстве европейской цивилизации то и дело становится оправданием очередной этнической чистки, очередной колониальной войны, как сегодня на Ближнем Востоке. Я был так счастлив, когда недавно в Антверпене демократия победила, демократические партии не нарушили так называемый «санитарный кордон» - запрет на сотрудничество с ультра-правой, а, по-моему, фашистской партией. Но это всего лишь одно выигранное сражение в войне, окончательный результат которой не известен.



Софья Корниенко : Я знаю, что в романе Вы описываете отчасти собственный опыт – Вам ведь тоже предлагали заключить фиктивный брак с африканской иммигранткой. Правда, Вы оказались. Почему?



Том Лануа : Да, действительно, до сих пор задаю себе этот вопрос. Мне позвонил человек, которого я не знал, мы встретились в кафе, наш разговор я почти полностью привел в книге. Он сказал: «Женись на моей девушке, я тебе хорошо заплачу». Я спросил, зачем это нужно. Он сказал, что это нелегальная операция, но он не хочет впутывать в нее никаких криминальных группировок, контрабандистов, поэтому просит, как он выразился, самого безобидного из преступников – гомосексуалиста. «Во всяком случае, ты ее не тронешь», сказал он. Но я посмеялся и не поверил ему. Я побоялся, что он-то сам как раз и занимался трафиком женщин. Так что я не жалею, что не согласился. О чем я жалею, так это о том, что я не встретился с той африканской женщиной. Я мог бы поговорить с ней, помочь ей стать человеком.



Иван Толстой: Из всех живущих в Европе Голицыных княжна Ирина была наиболее известным представителем рода. Ее памяти посвятил свое слово Михаил Талалай.



Михаил Талалай: В субботу 21 октября русская церковь в Риме на улице Палестро заполнилась публикой необычной. Если в последнее время стены храма приняли представителей почти всех бывших республик СССР, приехавших в Вечный Город за лучшим бытьем, то в этот день здесь объявился римский бомонд – холеные и представительные мужчины, элегантнейшие дамы – почти все возраста, который в Италии деликатно называют третьим.


Они прошли отдать последний салют последней русской легенде Рима – княжне Ирине Борисовне Голицыной, одной из главных законодательниц моды в ХХ веке.


Княжну отпевал отец Алексий Байков – как полагается по русскому обычаю, в открытом гробу, что для итальянцев было весьма непривычно.


В эти дни и все национальные газеты поместили некрологи: Ирину Голицыну любили и ценили за яркий талант – она сделала необыкновенно много для утверждения на международной сцене марки made in Italy . Слава ее гремела преимущественно в 1960-е годы, когда она одевала Жаклин Кеннеди, Одри Хепберн, Софию Лорен, Клаудию Кардинале.


Жизненная история ее подобна роману и это тоже всегда подогревало интерес публики: нищая беженка, за счет своих талантов и красоты сумела пробиться в консервативном итальянском обществе. В Италии она обрела свою вторую родину, где ей было уютно, даже по собственным физиономическим характеристикам: ее мать была армянкой, из знаменитого рода меценатов Лазаревых. Отцом же стал царский офицер князь Борис Голицын, служивший на Кавказе. Именно там, в Тифлисе, нынешнем Тбилиси, и родилась Ирина, в далеком 1918 году. Несмотря на эти восточные элементы биографии, Ирина всегда «считала себя на 500 процентов русской». Это утверждение она привела в своей автобиографии, на итальянском, вышедшей ровно 10 лет тому назад, в престижном миланском издательстве «Лонганези».


Она называется «Из России в Россию» и точно отражает ее жизненную траекторию.


Россию она покинула в возрасте двух лет, в 1920 году, но несмотря на полное отсутствие собственных воспоминаний, по ее словам, «долгие годы пыталась преодолеть ностальгию по настоящей родине».


В 1988 году ей удалось впервые вновь вернуться - и вернуться, как мечтала долгие годы: «не простой туристкой, не клиенткой интуристовской гостиницы», а автором блестящей коллекции моды, желанных гостем во многих домах и офисах.


Эти два эпохальных события – бегство семьи и ее возвращение обрамляют жизнь Ирины Борисовны.


В своей автобиографии автор, как полагается представителю древнего рода, начинает свой рассказ с генеалогического экскурса о князьях Голицынах – о предках, об отце – добровольце армии Врангеля, о матери, из культурнейшей кавказской семьи. Эмиграция стала тяжким испытанием для ее родителей: они разошлись, а мать покончила в Риме самоубийством.


Однако врожденная энергия, воля и артистизм вели Ирину к успеху. Еще до войны она закончила университет и получила диплом политолога, вещь редкая для девушек той поры. Перепробовав себя в разных сферах, княжна в 1949 году открыла свое первое ателье. Тяжкий труд плюс тонкий вкус: такова была формула ее успеха. Ирина не стала замыкаться в эмигрантской среде, как это встречалось у эмигрантов первой волны. Ее Рим – это Рим космополитический и аристократичный, тот Рим, что открывает Капри и новые горнолыжные курорты, тот Рим, что задает моду. Вскоре княжна вышла замуж за одного римского маркиза, сохранив при этом, правда свою русскую фамилию и титул. Впрочем, этот брак оказался недолгим.


В своей автобиографии Голицына подробной описывает римский высший свет послевоенной поры, постоянно подчеркивая, что перед читателем – русская биография, пусть прошедшая и вне России. Очень часто, как бы вторым планом, Голицына рассказывает о единовременных событиях на родине, за которыми она пристально следила. Камертон такой параллели задан был изначально: княжна появилась на свет спустя несколько дней после расстрела императорской семьи в Екатеринбурге.


Нашлось место в мемуарах и русской колонии в Риме, о русской церкви, где ее недавно и отпевали.


Возвращение в Россию Голицына восприняла как заслуженный дар судьбы, как венец ее удачливой карьеры. И еще один дар: первая встреча с Петербургом, «самым красивым городом, когда-либо виденным в жизни». И это утверждение очень весомо: ведь оно принадлежит человеку, творившему красоту.



Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG