Журналист, бывший глава избирательного штаба Михаила Прохорова Антон Красовский в интервью Радио Свобода говорит о современном телевидении, истинных проблемах российских гомосексуалов, своей работе с Ксенией Собчак и о том, что должно объединить оппозицию в ближайшем будущем.

– Антон Вячеславович, давно заметил за тобой странную вещь: ты всегда обязательно скажешь "нет", когда надо сказать "да". И обязательно скажешь "да", когда надо говорить "нет". Разобраться, когда ты говоришь искренне, а когда говоришь что-то из уважения к высокому напряжению, иногда невозможно.

– Я всегда говорю то, что думаю. Просто думаю я очень часто по-разному. Я не говорю для того, чтобы быть громче. Я просто вредный. Мне просто нравится противоречить. Просто я вредный м…к. Я пытаюсь учиться быть менее вредным и менее м…ком. Но у меня с каждым годом получается это всее хуже и хуже.

– Еще одна твоя способность, которая многим бросается в глаза, – это твое умение на пустом месте ругаться и ссориться с людьми. Зачем ты ругаешься с людьми?

– Потому что я вредный. И ссорюсь не я. А люди со мной. Люди не в состоянии выдерживать такой поток вредности. Это нормально. Но, с другой стороны, я ругаюсь с большим количеством людей, но не со всеми. Есть люди, с которыми я не разругался, но разругаться бы должен был, потому что люди эти не сделали мне ничего хорошего, кроме плохого. Но я с ними тем не менее не рассорился, не разосрался, не разорвал отношения, продолжаю с ними здороваться и приятельствовать.

– У тебя есть прекрасный профессиональный партнер. И лучше в мире пары не найти…

– Тебе кажется, что это Ксения Собчак.

– Да, но ты и с ней умудрился поругаться после того, как она сделала аутинг бедному телеведущему Артему Королеву.

– Это не так, мой идеальный профессиональный партнер – это Сергей Минаев, если говорить о производстве парного контента. Ксения Собчак – идеальный персонаж моих рассказов. А я ее идеальный писатель. Она мой Остап Бендер. А я ее Ильф и Петров. Она не партнер мне. И я ей не партнер. Вот я умру, и мне на родине поставят маленький камень. А она будет в каждой столице КВНа огромным памятником стоять. И никто никогда не будет отождествлять ее со мной. Она сама по себе. И мне плевать, честно говоря, на бедного Артема Королева. Я с ней не поссорился. С Ксенией мы идеальные, скорее, спарринг-партнеры, потому что у нас с ней одинаково пониженная чувствительность. То, что другие люди считают адской битвой и ссорой, для нас – разминка перед завтраком.

– Как ты сейчас живешь? На что ты живешь? Когда последний раз работал за зарплату?

– А что ты называешь зарплатой?

– Это когда ты раз в месяц получаешь эсэмэску, которая оповещает тебя о том, что на твой банковский счет упала фиксированная сумма за проделанную работу.

– Вопрос же не в том, когда это было. Может, я и сейчас зарплату получаю. Вопрос в том, сколько я получаю. Я сейчас живу гораздо беднее, чем… когда-либо в хорошей сознательной жизни. Я никогда не жил так бедно. Честно. Но я умею жить на сэкономленное. Я умею жить экономно. Я вообще мало трачу. Я не бухаю. Не ем в дорогих ресторанах.

– Тебе выдан волчий билет на профессию? Или это преувеличение?

– А что ты называешь моей профессией?

– Телевизионную журналистику, разумеется.

– Я не считаю себя телевизионным журналистом, в отличие от тебя. Я все-таки телевизионный ведущий. Я в своей жизни не снял ни одного мало-мальски телевизионного репортажа, телевизионного фильма. Я в том или ином качестве вел разные телевизионные программы. Монтировал их, продюсировал их. Я какой-то такой телевизионный человек.

– Назовем твою профессию так – телевизионный человек.

– Хорошо. Я действительно не могу появляться в кадре сейчас. В абсолютно любом формате.

– Почему? Почему ты не делаешь программы про путешествия? Почему ты не делаешь программы про лучший смузи в городе?

– Вот ты считаешь, что мой лучший профессиональный партнер – это Ксения Собчак. Мы сделали с Ксений Собчак для канала "Пятница" больше года назад прекрасный эфирный пилот, который уже стоял в программе. Это должна была быть передача про то, как два идиота попадают в некую историческую эпоху. Они там жрут, одеваются, бухают, развлекаются, живут…

– Что было бы с нами, если бы мы жили во времена Пушкина?

– Вот буквально так, да. И эту программу запретили ставить в эфир. Запретили именно из-за меня, а не из-за Ксении. Потому что мы знаем, что Ксения благополучно на этом канале существует в качестве ведущей. Мне этого делать нельзя. Люди, которые управляют нашей страной, считают любой – в том числе и развлекательный – телевизионный канал своей собственностью. И страну считают своей собственностью. Так и есть на самом деле. Это их страна. Их собственность. А я в какой-то момент понял, что не хочу быть их собственностью. Поэтому мне нельзя, с их точки зрения, появляться в эфире. Но я рассчитываю это время пережить. Более того, для меня это какой-то очень правильный урок. Урок смирения, а с другой стороны – борьбы. Урок безденежья для меня очень важен. Это полезный урок.

– Как ты думаешь, у журналистов федеральных телеканалов есть понимание того, что они совершают зло каждый свой рабочий день? Это в основном уверовавшие люди или же циничные и все понимающие?

– Бухгалтер, который крадет налоги для себя, своей компании и директора. Мент, который ежедневно отправляет несколько невиновных человек в тюрьму. Судья, который выносит неправосудные и преступные приговоры. Просто карманный жулик, который ежедневно обворовывает пенсионерок в метро. Журналист программы "Сегодня" или "Вести 24", который снимает сюжеты про Путина, "укропов" и "черномазую обезьяну". Все эти люди, совершающие ежедневное преступление, к преступлению привыкают. У них прошел уже период самооправдания. Они какое-то время себя оправдывали. И не то чтобы уверовали, но их вера трансформировалась в их биологическое состояние. Это как буддистские монахи: когда ты сидишь и на протяжении десятилетий говоришь "Ом", ты сам становишься этим "Ом". И вот ты на протяжении многих лет делаешь рутинное преступление и повторяешь себе как мантру – "ты делаешь это ради детей, ради кредита" (что, кстати, правда). Как говорит сейчас Ольга Белова (ведущая на НТВ) в проморолике своей новой программы, мир не делится на черное и белое, давайте разберемся в оттенках. Но ты сам становишься этим оттенком. Ты сам становишься вот этим сортом говна, в котором ты копаешься и в котором ты научился разбираться. Ты сам и есть это говно. Ты сам и есть это преступление.

– Когда конъюнктура существенным образом изменится, что будет с этими людьми?

– Да черт его знает. О ком-то забудут навсегда. Про большинство из них. Конъюнктура сменится одновременно с технологической составляющей этого процесса. Процесс этот будет как-то по-другому сделан. Линейное телевидение сменится агрегированным. Каждый человек, производящий видеоконтент, должен будет очень странным образом доказывать свое право встраиваться в эту контентную линейку. О ком-то из них забудут навсегда, как о дикторе, который читал обращение ГКЧП в программе "Время". А кто-то вдруг проявится по-другому. Кто-то докажет в течение нескольких дней, что он-то на самом деле и был той самой фрондой, которая привела нас всех к реформам. И проработает еще 20 лет так же сыто и счастливо – в красивых башмаках, модных джинсах и клетчатом пиджаке. Все по-прежнему будет. Ничего такого, что уже в наших жизнях не происходило, не произойдет. Все будет как всегда.

– Почувствовал торжество справедливости, когда узнал, что Владимир Кулистиков покидает канал НТВ, с которого он тебя когда-то уволил?

– Нет, мне плевать на Владимира Кулистикова. Я Владимира Михайловича видел в жизни два раза. Один раз случайно у лифтов. Он шел по холлу, по которому Константин Львович Эрнст проходит под марш императора из "Звездных войн", окруженный охраной. Владимир Михайлович шел один, по стеночке, ощупывая дорогу. Я к этой стеночке прижался, чтобы он меня не заметил. А второй раз на каком-то очень большом совещании в 2011 году, посвященном выборам в Государственную думу. Я там присутствовал как один из руководителей программы. Рядом со мной сидел Коля Картозия (тогда глава дирекции праймового вещания НТВ) и попросил меня задать Кулистикову вопрос. Я задал. Кулистиков что-то ответил, пожевывая свой цветной галстук. Я мог бы сказать, что ненавижу Кулистикова, пожелать ему гореть в аду. Но это не так. Я действительно никому не желаю гореть в аду. Не потому, что я такой добрый, а потому что я очень равнодушный. Мне правда плевать. И на Кулистикова тоже. Как и на всех остальных этих людей. На их оправдания, на их болезни, на их творческий путь, на их таланты или проблески гениальности, на ошибки, которые они совершают, на уроки, которые жизнь преподносит их детям. Плевать. Ну вот уйдет Владимир Михайлович и… хотел сказать, царствие ему небесное. Нет, долгих лет жизни. Я надеюсь, он уедет в Баден-Баден. Кажется, у него там большой дом. Эта приграничная с Францией территория пахнет по-другому. Там запах другой. Это не запах свободы. Это просто запах цветов. Это место пахнет цветами, пенсией и богатством. Он богатый человек.

– Хотя вроде не занимается нефтью, сталью и газом.

– Они все очень богатые люди. Однажды я своим тоже очень богатым знакомым сказал, сколько (по моему мнению) получает руководитель федерального канала. Они долго надо мной смеялись. Я назвал цифру – 20 миллионов долларов. Но они рассмеялись. Бюджет федерального канала – полтора миллиарда, а продакшн руководителя производит говна эфирного на миллиард. Миллиард долларов США. Ежегодно. Конечно же, они очень богатые люди. Я уж не знаю, кто богаче: Вагит Алекперов или, например, Владимир Михайлович Кулистиков.

– А журналистом можно в России быть богатым и знаменитым, но при этом не мусорить и не пакостить?

– Нет. Не бывает богатых журналистов. Журналистика – это профессия, которая не предполагает богатства. Богатство предполагает профессия инвестиционного банкира, нефтяного магната, который придумал какой-то вообще другой, как сказал бы Дмитрий Анатольевич Медведев в годы своего президентства, инновационный путь развития для мира. Вот эта история предполагает богатство. А журналистика или, например, медицина не предполагают богатства. Эти люди могут быть обеспеченными. К тому же есть большое количество людей, которые занимаются глянцевой журналистикой. В GQ, например. Могут сотрудники журнала GQ жить безбедно? Могут.

– Но вот единственный специальный корреспондент в российском GQ по фамилии Мартемьянов, который писал в журнале о политике, журналистикой в глянце заниматься не очень-то может. Он выведен за штат.

– Как только умрет Сэмюэль Ирвинг Ньюхаус – человек, которому принадлежит Conde Nast, – и его место займет его племянник Джонатан, то вообще вся эта империя рухнет. Потому что она моментально – как вирусной инфекцией – поглотится вот этими секретаршами, которые возглавляют все маленькие, средненькие и большие подразделения этого большого холдинга. Все увидят, что на самом деле Prada носит не дьявол. А секретарши дьявола. Все увидят, что на самом деле жесткой сукой управляет ее помощница. И весь издательский дом состоит из помощниц. И на месте всех этих жестких сук сидят помощницы. И главными редакторшами управляют помощницы, которые залезли на места директоров новых рынков и маркетинговых отделов. Это такой специальный издательский дом. Зачем там вообще был нужен специальный политический корреспондент?

– Чтобы умненькое в журнале тоже было. Это важно.

– Да не надо им умненькое. Надо честно уже признаться: мы глупые бабы. Мы тупые и глупые бабы. Мы, конечно, всю жизнь ходим по миру и вы…ся. Но в реальности мы секретарши.

– Дни Conde Nast, значит, сочтены.

– Понимаешь, миром современным правит честность, а не ложь. Conde Nast – это глянцевый мир, построенный на лжи. А мир сейчас такой открытый, как опять же сказал бы Дмитрий Анатольевич Медведев в годы своего президентства, транспарентный. Ложь и фальшь чувствуются. Ложь больше не является тем самым долгожданным предметом, который потребитель хочет купить. Это раньше так было – сказок хотелось. Сейчас все хотят историю, основанную на реальных событиях. Здесь же история, основанная на реальных событиях, заключается в том, что "мы глупые бабы и мы хотим продукт для глупых баб". А максимальное политическое расследование, которое мы можем себе позволить, – это узнать, сколько стоит спортивный костюм Владимира Путина во время тренировки с Дмитрием Медведевым. Это нам реально интересно. И не потому, что мы хотим осудить Владимира Путина за 3000 фунтов, которые потратила ФСО на костюм Loro Piana. А потому, что мы хотим точно такой же костюмчик.

– Антон, ты сам занимался в своей жизни пропагандой?

– Да. Конечно. Начнем с того, что я возглавлял избирательный штаб Михаила Дмитриевича Прохорова. Естественно я занимался пропагандой. Пропагандой Прохорова.

– Об этой пропаганде мы чуть позже поговорим. Я про телевизионную пропаганду.

– И на НТВ я занимался пропагандой. И на Kontr TV тем более занимался пропагандой. Но я много раз говорил, что не делал ничего стыдного ни там, ни там. И это тоже правда. Мне не то чтобы должно быть стыдно за это. В случае с Kontr TV все это продлилось так недолго и закончилось так ярко, что просто даже не было возможности побыть пропагандистом.

– Хотелось им побыть?

– Нет, совершенно не хотелось. Если бы хотелось, я бы им и был. И именно поэтому все так и закончилось. Возвращаясь к вопросу о людях, которые сами являются частью преступления. Очень трудно вырваться из омута. Очень трудно избавиться от вредных привычек. От невредных, кстати, тоже. Очень трудно поменять свою жизнь. Очень небольшое количество людей в мире способно отказываться. Мой главный действительно талант – возможно, единственный – это умение отказываться от своих привычек. И вообще – умение отказываться. Я наследник Андрея Андреевича Громыко, я "мистер нет". Я не буду делать того, этого, пятого, десятого. Я не буду говорить эти вещи. Работать за такие деньги. И так далее. Мне повезло, я умею это делать.

– Твой каминг-аут в эфире Kontr TV – это отказ от твоей какой-то вредной привычки?

– Конечно. Вернее, тогда еще не было привычки. Это отказ не просто от какого-то благосостояния или права на работу... я понимал, что отказываюсь от половины своей жизни. Какая-то половина моей жизни закончена. Должна наступить другая. Может наступить, а может и не наступить. Она пока не наступила. Я по-прежнему доживаю ту жизнь. И те вопросы, которые ты мне задаешь, – они про ту жизнь. Никакой другой у меня пока нет.

– Неужели не жалеешь? Ведь все теперь складывается не так, как хотелось бы.

– Я все время о чем-то жалею. Но я прекрасно понимаю и понимал каждый день, что я вот буквально не мог поступить иначе, как тетя Валя Толкунова с красивой жемчужной цепочкой в волосах. Я действительно не мог поступить иначе. Мне две недели после каминг-аута предлагали вернуться, не в эфир, но все равно работать на этот Kontr TV. Кто-то же должен был этими детьми руководить. Минаев прекрасно понимал, что он один не справится. Ему нужен был я и не столько как технологическая поддержка и человек, который привык всем этим делом оперативно руководить. А просто как человек, который бы оправдывал в том числе и его несогласие с происходящим. Я ушел, и все это моментально закрылось. Не потому, что я такой прекрасный. А просто Минаев сам больше не мог это делать. Это тяжело. Врать тяжело. Нормальным людям врать самому себе тяжело. Минаев в этом смысле абсолютно нормальный человек. В отличие от большинства наших с тобой коллег, оставшихся на НТВ, например, в информационной службе. На РЕН-ТВ. На Первом.

– Ты неоднократно говорил, что каминг-аут ты совершил не только ради отказа от своих привычек и вообще не только для себя. Но и для ЛГБТ-сообщества, защищая их права в момент принятия закона о гей-пропаганде. Но геи как были стигматизированной частью общества, так такими и остались. Даже еще хуже стало. Агрессии и зла – в том числе и в адрес геев – стало только больше. В этом смысле, может, все это было зря, Антон?

– Ничего не бывает зря. Если хочется научиться отказываться, нужно понимать, что ничего не бывает зря. Ты никогда не бросишь курить, думая о том, что ты все равно будешь кашлять и болеть зимой. Я могу много философствовать и придумывать всякие мотивации, мол, я хотел впрячься за тех и за этих. Знаешь, многие русские гомосексуалы считали, что я дико много заработал на этом всем. И я какое-то время на всю эту русскую гомосексуальную мишпуху обижался. Зато мне стало понятно, почему с ними здесь вот так все.

– Сами виноваты?

– Нет, сами люди не виноваты. Но мало кому захочется встать на их сторону. Потому что мало кому хочется вставать на сторону му…ов. Я, конечно, встал на сторону му…ов, но я же и сам являюсь этим му…ом. Я и сам такой же. Я просто приобрел другой опыт. Опыт защиты одних му…ов от других му…ов. И оказался между двумя толпами му…л. Это тяжело. И я первое время обижался: а чего же вы меня, суки, не защищаете? За что же вы меня ненавидите? А они меня, кстати, сейчас ненавидят гораздо больше, чем раньше. Они к своему коллективному Борису Моисееву из "Единой России" относятся гораздо лучше, чем ко мне. Они считают, что человек, который идет их защищать, – кретин. Вот они так считают. Это проблема русских вообще.

– Русским не нужен Харви Милк?

– Харви Милк стал Харви Милком спустя 20 лет после того, как его грохнули. Я хотел бы, чтобы меня не убили, хотя всякое бывает. Но вообще, ничего им не нужно. Здесь вообще мало что нужно. Здесь люди не способны за ежедневное что-то и простое жить свободно. Люди не готовы ни с чем бороться. Люди, наверное, должны дойти до какой-то стадии ох…я.

– Ты все-таки определись: для себя ты каминг-аут делал или для гей-сообщества.

– Я человек из 70-х. Я вырос вот на всей этой хрени: я не могу иначе, если не я, то кто же? Это для меня существенные части культурного кода. Я в какой-то момент понял, что вот этот культурный код, в котором я вырос, очень хороший. И я хочу в себе эти части культурного кода самостоятельно воспитывать. Я действительно это сделал, потому что понимал, что, кроме меня, это сейчас никто не сделает. И никто, кроме меня, сейчас это сделать не решится. А у меня были все возможности для того, чтобы сделать это максимально круто. Для всех. Я понимал, что я многое потеряю. Но я при этом хотел это потерять. Я не хотел это дальше иметь. Я хотел чего-то другого. И я по-прежнему не умираю с голоду. Я по-прежнему жив. Наверное, то, что я сделал, не облегчило жизнь большинству гомосексуалов в России. Но совершенно точно, когда наступит общее облегчение жизни, эта история вернется. И через мою историю будет приобретено большое количество свободы для других людей. Я сейчас говорю, как Серафим Саровский, извините. Но люди про это вспомнят, когда им дадут возможность открываться. У них будет ориентир – как это делать. Когда они поймут, что это не страшно, – а сейчас это страшно, – они смогут это сделать.

– И вот тогда-то – лет через 170 – они вспомнят про Харви Милка.

– Да у нас вообще какая-то другая история. У нас другой мир. Харви стал Харви Милком, как ты помнишь, уехав из города-героя Нью-Йорка в город-герой Сан-Франциско. Там он поселился в квартале Кастро. Было это в 72 или 73-м году, я еще не родился. А там уже был свой гей-район, там уже были гей-прайды. США – это мир, в котором уже 50 лет проходят гей-прайды. 50! А у нас мир, в котором пятидесятилетний пид…с выступает в каждом телевизионном шоу всех наших каналов и вступает в "Единую Россию", чтобы кто-то не подумал, что он пид…с. Хотя 25 лет назад он с удовольствием бы об этом сказал, если бы не боялся своих односельчан. В этом разница между нашими мирами, между нашим мироощущением. Меня нельзя сравнивать с Харви Милком, и всю эту историю нашу с Америкой. Я в своей жизни все потерял ради этого, и я хотел от того всего отказаться. Но меня никто не поддержал. А Харви Милк тогда все приобрел. И его поддержал весь город Сан-Франциско.

– Когда ты совершил каминг-аут, многие наши общие знакомые говорили друг другу шепотом: ну вот, Красовский решил себе биографию сделать на Западе, сейчас пойдет по рукам в США, в Европе… но этого не случилось. Не пошел ты по рукам. А чего не пошел-то? Это ведь и правда могло бы быть хорошим стартом для совсем другой карьеры.

– Какой карьеры?

– Правозащитной. Политической.

– Многие эти наши знакомые – это твои знакомые. Не мои знакомые. И все эти знакомые не очень понимают, что такое карьера. И Запад.

– Понимают. Мог бы в Брюсселе сидеть в красивой рубашке и с портфелем дорогим.

– Да неинтересно мне в Брюсселе. Это не моя карьера. Мне там тяжело. Мне там не легче, чем на канале НТВ. Я не хочу бороться со своим народом из другой страны. Вот я сказал тебе, что оказался между двумя идущими друг на друга армиями м…ов. Я стою между ними, как и ты, как и небольшое количество людей, которые живут здесь и что-то здесь делают существенное и полезное. Вот мы стоим посреди бушующего русского океана безумия. Но это единственный способ сделать так, чтобы этот бушующий океан не захлестнул всю страну окончательно. Но мне так нормально. Я когда понимаю, что все против меня, то я собираюсь и начинаю что-то делать. Когда я понимаю, что вокруг меня все пахнет цветами и пенсией, то мне не интересно. Кто-то считает, что можно сделать блистательную карьеру на Западе? Но это не так. Запад очень большой, а мы очень маленькие. Русских гомосексуалов – и меня в том числе – действительно замечали, но исключительно как заморских обезьянок. Это надо понимать: мы для них заморские обезьянки. Мы и есть заморские обезьянки. Они думают, что мы какое-то далекое и одичавшее племя. Одичавшее племя Достоевского и Толстого. Но Достоевский и Толстой – это просто большое исключение. И мы-то про себя знаем, что мы не одичавшее племя, а самые настоящие чудовищные дикари.

– И ты дикарь?

– И я тоже дикарь. Я просто борюсь со своей дикостью. Но я могу побороть свою дикость только здесь. Я только здесь могу со своим чунга-чангой внутренним бороться. Только здесь – на Ботанической улице, в Отрадном, в Люберцах, в Чите. Я не могу бороться со своим внутренним чунга-чангой на 8-й авеню. Мне там первые две недели – о’кей. А потом внутренний чунга-чанга зовет меня домой, сюда, вот к этим каннибальским кострам, к племенным пляскам.

– В наш лес.

– Да-да. В эти промозглые и вечно холодные джунгли. И я ничего с этим не могу сделать. Нужно обладать фантастическим талантом уничтожения внутреннего чунга-чанги, либо уметь сожительствовать с ним, чтобы уехать на Запад и стать там кем-то действительно существенным. Ты должен своего внутреннего Пятницу уметь окультуривать. Ты его должен моментально выкинуть в это пространство каменных джунглей из русских кедровых пущ. Я не могу. Он все равно окажется внутри меня. Большинство людей моего склада, которые уехали туда, так и умирали со своим дикарем внутри, не смирившись с цивилизацией. Я не являюсь носителем универсального языка, как Барышников, например. Или как тысячи биологов и компьютерщиков, которые уехали на Запад. Они ведь тоже носители универсального языка, как танцоры. И я не являюсь безусловным обладателем вот этого таланта подавления внутреннего языка в себе самом, как Бродский. А если говорить проще, никакой карьеры мне там никто не предлагал. Единственное, на что я мог там рассчитывать, – это попасть на 4-ю полосу журнала "Адвокат". И то раз в год, в качестве одного и номинантов премии "Человек года". Вот я попал на эту самую полосу. Мне этого хватило. Но самое главное, я гораздо легче несу на себе все тяготы мира, чем банальные бытовые проблемы. В России все мои бытовые проблемы решены от рождения у меня. Я не из богатой семьи, но мне понятно, как эти проблемы здесь решаются. А там – нет.

– И вот ты остался в России, и теперь те же самые наши с тобой общие (я настаиваю, что общие) знакомые говорят про тебя так: ну вот Красовский, изысканно создает себе образ великомученика, который пострадал за свое право любить того, кого он хочет любить, и работать так, как хочет. И надо сказать, что со стороны ты действительно излучаешь мученичество. Ты намеренно это делаешь? Утром включаешь нимб?

– Никакого нимба у меня нет. Мне действительно непросто. Мне 40 лет. С профессиональной точки зрения я нахожусь на самом пике. И я при этом ничего не могу делать из того, что я хотел бы делать. И это не проблема моя личная. Это не проблема того, что я признался в своей гомосексуальности и теперь ничего не могу делать. Если бы я этого не сделал, как не сделали этого 100 процентов людей, которые работают на телевидении, я бы все равно не смог там работать. Это параллельные вещи: каминг-аут и репортажи про "кровавых укропов". Я никогда бы не смог этого делать. Я мучаюсь от того, что действительно нахожусь, как мне кажется, в прекрасной профессиональной форме, но право на профессию отобрано. Оно отобрано у всех людей, которые этой профессией занимались в этой стране. Ваши знакомые считают, что у меня есть нимб. Гомосексуалы России считают, что у меня есть корона. Да нет у меня ничего. Вопрос же не в том, святой я или нет. Вот те знакомые, о которых ты говоришь, привыкли жить лживой и буржуазной жизнью. Некоторые из них гомосексуалы. Они боятся признаться об этом своим родителям, хотя живут не в какой-нибудь Чите, а вполне себе, например, в Твери. Они боятся признаться об этом своим родителям, боятся признаться в этом своим читателям, боятся признаться и своим работодателям. Люди, с которыми они живут, тоже боятся признаться об этом своим работодателям, хотя главный их работодатель – тоже гомосексуал, который боится признаться всем своим клиентам. И вот так живет вся страна.

– Да не хотят они признаваться, и бог с ними. Каждый имеет право на частную жизнь.

– Просто есть люди, которые привыкли жить маленькой, тихой, сытой и лживой жизнью. Жизнью, разъедающей мозг. Любой нейрофизиолог скажет, что ложь таким образом устроена, что разъедает клетки мозга. Неизвестно, каким образом этот процесс происходит, но тех клеток, которые раньше отвечали за интеллектуальное развитие, к 40 годам больше нет. А есть только клетки, которые отвечают за обжорство, белковые коктейли, еб…ю, простатит, фантастическую способность приобретать дешевые билеты в бизнес-классе, накапливать мили. Но это никак не связано с тем, что останется после этих людей.

– Уверен, все наши общие знакомые, о которых идет речь, себя узнали и посрамлены.

– Ничего, кроме ужасающей скуки и уныния, у меня все это не вызывает. Но, как любая жертва большой публичности, я действительно периодически свое уныние транслирую наружу. Я, наверное, должен этого стесняться. Но, с другой стороны, мы живем в таком мире, когда больше этой частной жизни просто нет. Почитаешь так дневник Юрия Нагибина и понимаешь, что если бы Юрий Нагибин жил в мире фейсбука… что бы о нем думали главные редакторы мужских журналов? Я уж не знаю.

– Зачем была создана вся эта антигейская история? Зачем Дума приняла закон, который по сути ничего не меняет, кроме атмосферы?

– А зачем увеличивается количество зла в России?

– Зачем?

– Потому что целое поколение в нашем племени каннибалов выросло, так и не попробовав человечинки. Целое поколение этих каннибалов претендует на должности в совете племени. Потому что старому и попробовавшему человечинки вождю надо продержаться на своей позиции как можно дольше. Надо дать вот этим самым 40-летним отведать человечинки. Всему нашему племени каннибалов надо напомнить, что мы каннибалы. Что мы, б…дь, не реформаторы. Что мы не Мартин Лютер. И уж тем более не Мартин Лютер Кинг. Мы обычные персонажи песни Владимира Семеновича Высоцкого: "…Хотели кока, а съели Кука". И что там геи? Геи просто самые яркие и публичные. Были еще дети ("закон Димы Яковлева"). Произошли посадки по делу 6 мая. Произошло то, что происходит сейчас на Украине. А это, безусловно, история, спровоцированная Россией в значительной степени. Зачем все это – мне понятно. Выросшее в отсутствие каких-либо моральных ценностей общество требовало продолжения. И оно вот такое. Закончиться это может только одним – большим моральным унижением общества. И только благодаря такому большому моральному унижению, когда общество по-настоящему будет опущено на колени какими-то внешними обстоятельствами, Россия сможет переродиться.

– Почему ты не пишешь книги? Ты же закончил литературный институт и прекрасно обращаешься с русским языком. И потом, к 40 годам тебе точно есть что рассказать. Ты, уж прости, главный гей страны. Ты работал в избирательной кампании кандидата в президенты. Даже не знаю, что из этого увлекательнее.

– Я в литературе вижу только одну ценность: литература должна быть великой. Если она не великая, то она не нужна. Я не вижу смысла в невеликой книге. А великую книгу я написать не могу. И уж точно Владимир Путин и Михаил Прохоров не будут и не могут быть персонажами великой книги. Книги вы пишите. Я вот зашел в книжный магазин "Москва", а там столько книг… Можно Москву – город, а не магазин – отапливать всю зиму этими книгами. И еще останется. Лев Николаевич точно на всех останется.

– Хорошо, если в книге ты этого не расскажешь, то расскажи сейчас, как ты оказался в штабе Прохорова? Почему это вообще произошло?

– Да я сам до конца не знаю, как это случилось. У меня есть версия. Понимаешь, тогда было время, когда казалось каким-то людям из 90-х (которые в 90-е принимали решения кадровые), что они по-прежнему могут принимать кадровые решения, что эти кадровые решения будут полезны для страны. Вот есть у них такое выражение – "полезно для страны". Они продолжали считать, что они и сами полезны для страны. Сейчас они уже так не считают. Так появился первый заход Михаила Дмитриевича Прохорова в "Правое дело". Так появился проект "Большое правительство" при Медведеве. Так в итоге появился я в избирательном штабе Прохорова. А руководителем избирательной кампании я стал из-за недопонимания. Мише сказали: "Возьми Красовского". А он меня взял руководителем. Его не просили брать меня руководителем, потому что предполагалось, что руководителем будет Волошин. Но Миша, видимо, недопонял.

– На что была похожа эта работа? Что ты делал конкретно?

– Это была очень интересная работа. И мне она была полезна. Я ведь действительно очень про Россию. Вот почему я не уехал? Почему не хожу с розовым треугольником? Почему я не делаю свой фонд в защиту русских геев в Кастро? Почему не собираю денежки у американских богатых пи…ов? Потому что мне не интересны богатые американские пи…сы. Мне не интересны наши пи…сы, убегающие из России. Мне интересны люди, которые здесь остаются. Мне интересны люди, которые готовы здесь что-то поменять. Люди, которые готовы поменять свою жизнь в Филадельфии, мне интересны в меньшей степени. И мне казалось тогда, что таким образом можно заложить базис для будущих перемен. И я до сих пор не уверен, что я ошибался. Более того, я уверен, что все было не напрасно.

– Но это было все одним большим обманом. Обманом тебя. Обманом, возможно, самого Прохорова. Обманом меня. Обманом всей страны. Все ожидания были обмануты.

– Какие у тебя были ожидания?

– Очень наивные. Те, о которых ты мне тогда сам говорил. Второй тур президентский. Прохоров останется в большой политике и сможет здесь на что-то реально влиять. Вот такие.

– Я не был уверен насчет второго тура. Я правда тебе такое говорил?

– Да.

– Значит, я сам жил в мире собственного обмана. Я, кстати, никогда так много не врал, как на избирательной кампании, за что мне действительно стыдно. Не за саму кампанию, кампания-то была неплохая. Мне стыдно за то вранье, в которое я сам верил. Оно было не страшным, не кровавым. Но оно все равно было враньем. Я врал людям и сам себе. Но я точно знаю, что для меня эта кампания прошла не зря. Да и для страны она была чем-то ценным. Потому что огромное количество разных людей с разными политическими убеждениями поняло, что способно консолидироваться вокруг одного – третьего – человека. Прохоров был таким третьим человеком. То есть наконец-то появился человек! Не какой-то там Явлинский. Не какой-то там Жириновский. Не какой-то там Чубайс. А человек, на которого действительно можно было поставить. Это означало, что есть варианты. Значит общество готово консолидироваться вокруг такого человека. Будет это не Прохоров, конечно. Но будет это другой какой-то такой человек.

– Ходорковский? Капков? Кудрин?

– Этого мы пока не знаем. Да, здесь каннибализм. Да, может быть, съедят и меня. Но есть надежда, что потом, спустя поколения, каннибалы будут работать гидами в национальном парке и по каннибальским местам водить американских туристов. Это неплохое будущее для России. И если оно действительно Россию ждет, я буду понимать, что я не зря делал вот этот вот… каминг-аут и не зря работал в избирательной кампании. И не зря даже врал сам себе. Хотя за это вранье я там – на страшном суде – еще расплачусь.

– Извини за фантазию. Но вот представь, Прохоров на следующих президентских выборах тебе звонит и говорит: "Антон Вячеславович, снова иду, на этот раз все очень серьезно". Как ты отреагируешь?

– Ну Прохоров не так позвонит.

– Через секретаршу?

– Нет-нет, в таких случаях Прохоров звонит сам, у его охраны есть специальный мобильный, по которому он может звонить напрямую. Он позвонит сам и скажет: "Зайдите поговорить".

– Ну вот ты зашел. Вы говорите…

– Я пойду. Другое дело, что я не очень понимаю, как я смогу людей убедить в это поверить.

– Второй-то раз…

– Третий. Была же еще партия. Но мне кажется, что сейчас в стране так плохо с надеждой… а будет еще хуже… что люди будут готовы поверить и четвертый раз, и пятый. Потому что надежда – это…

– Наш главный движок.

– Да. Надежда – это главный восточнославянский движок. Если бы у русских, украинцев, белорусов не было надежды, то мы бы, конечно, не выжили. И главным нашим запросом политическим будет только надежда. Чем хуже будет становиться и чем дольше будет сидеть Путин, тем больше будет запрос на надежду. Не просто на перемены, а именно на надежду. И тогда надо будет объединить представления о лучшем – найти некое унифицированное лучшее, потому что сейчас это лучшее для разных людей разное. Большинство людей в нашей стране считают, что лучшее – это "Крым наш". И я, кстати, не уверен, что это часть пропаганды. Это правда, это в хтонической внутриматочной крови русского народа – "Крым наш", "хохлы", "Малороссия". Но все это будет трансформироваться. И надо будет найти универсальные и объединяющие величины: хорошая семья, образование, здоровье. Это же делается как… как молоко продавать, как корм для котят. Надо будет объединить Россию вокруг какого-то "мимими".

– Главное, чтобы не вокруг "МММ" опять.

– Вокруг какого-то кота Бориса, у которого, может быть, желудок еще как наперсток, но сил для игр и роста нужно много. Вот сейчас надо понять, что сил для игр и роста в России нужно много. И все эти силы только в русском народе и есть. И все эти силы должны быть направлены в сторону игр и роста, а не в сторону войны. Какой-то такой путь будет найден. Иначе здесь все рухнет. А эта страна такая нужная для мира, что никто не даст ей просто так рухнуть. И не нужно сидеть и как мантру повторять: "Все рухнет-рухнет, все суки, Путин, Гаага". Не будет ничего такого. Даже не надейтесь. Будет какой-то первый секретарь обкома, который сменит этого на своем посту. Это точно будет какой-то обкомовский чувак. Даже если этот обком по нынешним временам называется мэрией. И при чуваке этом точно будет все лучше, чем сейчас, кем бы он ни был! Даже если этим чуваком будет Валентина Ивановна Матвиенко. Это все равно будет лучше, чем Путин.

– У тебя есть, Антон, план "Б"?

– Нет у меня никакого плана "Б". Я и к жизни не отношусь как-то существенно. У меня нет детей, о которых я должен думать. Я думаю только о себе.

– А о России? Ты же сам сказал, что ты очень про Россию.

– И о России, да. И это очень эгоистично – думать о России. Это абсолютный и стопроцентный эгоизм. Когда ты можешь себе позволить думать обо всех, это дико эгоцентрично. И в этом смысле я, конечно, эгоцентрик. Я думаю о России, как о себе. Я думаю о себе, как о России.