В издательстве "Новое литературное обозрение" ("НЛО") вышла книга "Илья Габай: Письма из заключения (1970-1972)", которую 18 ноября 2015 года представили в офисе Международного "Мемориала" в Москве. О диссиденте, поэте, педагоге рассказали создатели книги и друзья Ильи Габая.

Илья Янкелевич Габай родился в 1935 году в Баку. В детстве лишился родителей. Отслужив в армии, окончил Московский государственный педагогический институт (МГПИ). Работал учителем русского языка и литературы, сначала в школах на периферии, затем в Москве.

5 декабря 1965 года участвовал в "митинге гласности". 21 января 1967 года – в демонстрации в защиту арестованных диссидентов Юрия Галанскова, Веры Лашковой, Алексея Добровольского и Петра Радзиевского. 26 января был арестован за участие в демонстрации и помещен в СИЗО КГБ "Лефортово". 26 мая 1967 года он был освобожден ввиду отсутствия состава преступления, а в августе уголовное дело против Габая было прекращено.

В январе 1968 года составил и подписал ряд правозащитных документов. Познакомился с представителями движения крымских татар (Зампирой Асановой, Роланом Кадыевым, Мустафой Джемилевым), помогал им подготавливать документы.

КГБ провел на квартире Габая несколько обысков, были изъяты материалы крымско-татарского движения.

19 мая 1969 года – по обвинению в "клевете на советский строй" – был отправлен самолетом на следствие в Ташкент.

В январе 1970 года решением ташкентского суда был приговорен по статье 190-1 УК РСФСР ("Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй") к трем годам заключения за участие в крымско-татарском движении.

​

Алексей Макаров – сотрудник Международного "Мемориала", Архива истории инакомыслия в СССР:

​– Мне кажется, что это не просто публикация. Сейчас выходит довольно много книг о диссидентском движении в издательстве "НЛО" и не только. Мне эта книга представляется действительно важной, заслуживающей внимания граждан. Прежде всего – это письма из лагеря. Публикаций лагерных писем довольно мало. Мне кажется, эти письма продолжают письма Юлия Даниэля. Они были с 1966-го по 1970 годы, а письма Ильи Габая – с 1969-го по 1972 годы.

Отдельно я бы обратил внимание на то, что это качественно сделанная книга – твердый переплет, комментарии, фотографии. Правильным было решение включить в этот сборник последнее слово Ильи Габая на суде. Я начал перечитывать этот документ и думал, какой отрывок оттуда дать. По идее, его надо зачитывать целиком, потому что последнее слово Ильи Габая само по себе является очень сильным и очень качественным публицистическим документом, из которого ясны мотивы действий диссидентов.

Мне хочется зачитать одну цитату, многое объясняющую – то, почему Илья Габай не мог не принимать участия в том движении, которое тогда было:

"Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года".

И вот этот мотив, вот эта тема, естественно, была важна не только для него, но и для многих.

Евгений Шкловский – прозаик, литературный критик, ведущий редактор издательства "НЛО":

​– Издательство счастливо, что нам удалось выпустить эту книгу к 80-летию Ильи Габая. Эта личность личность действительно удивительная. Алексей Макаров начал говорить об общественной сущности этой судьбы. Мне же хочется сказать, что Илья Габай – это феномен человека, который жил не только в историческом времени, но, пожалуй, не в меньшей степени в пространстве культуры. Это видно не только в его письмах, где он пишет не о страданиях в лагере, не о том, что он видит, можно себе представить, что это такое, по другим воспоминаниям и дневникам. Он пишет в основном о литературных, культурных событиях, о кино, о философии. Он интересуется всем, этим живет. В этом есть удивительная воля к культуре, которая, может быть, немножко наивная и немножко прекраснодушная, но очень сильная воля.

Когда Илья Габай выступает с последним словом на суде, он цитирует Герцена, Томаса Манна. Был ли Томас Манн референтной фигурой для судей? Это, конечно, вопрос. Но для Ильи Габая он был референтной фигурой. И он цитирует, совершенно не думая о том, что для тех, кто его окружает, кто его судит это ничего не значит. Для них, может быть, и Герцен ничего не значит.

Эта воля к культуре пронизывает всю книгу. Для Габая, как мне показалось, те базовые понятия, те культурные ценности, на которые он опирался, были настолько личными, что они не вызывали никакого сомнения.

​Марк Харитонов – писатель, эссеист, составитель книги:

– Книга, которую издало "НЛО", мне кажется, может оказаться во многих отношениях очень важной. Я давно загорелся мыслью издать эту книгу. Я заводил о ней разговоры, когда она еще даже не была готова. В начале года подал идею издать эту книгу музею ГУЛАГа. Они заинтересовались. Но тут оказалось, что музей должен переезжать в новое здание, и им стало не до издания книги.

Следующей мыслью было заинтересовать этой книгой "Мемориал", я связался тогда с Алексеем Макаровым. Он ее тоже горячо поддержал. Но потом оказалось, что [Правозащитный] центр "Мемориал" – иностранный агент, нарушитель конституционных основ Российской Федерации, и там возникли свои проблемы, издание тоже столкнулось с трудностями.

Я один из тех, кто подписывал протест против этого. Думаю, что все, кто сегодня сюда пришли, могут считаться тоже поддержавшими протест, поддерживают "Мемориал", какой бы он ни был – Правозащитный [центр] или Международный ["Мемориал"].

Мысль об издательстве "НЛО" у меня, конечно, сразу же возникла. Я в начале года связался с Евгением Шкловским, но издательские планы уже были перегружены, и к юбилею никак не успевали. Тем не менее я продолжал заниматься этой книгой.

Друзья, здесь присутствующие, участвовали в сборе писем. Многих из адресатов уже нет в живых. Мне направили очень много писем, я стал их перечитывать. И впервые увидел то, о чем сейчас говорил Евгений Шкловский. Это не просто факт правозащитной деятельности, это настоящая и очень большая литература, отчасти литературоведение.

Я сказал об этом в издательстве, и Ирина Прохорова мне ответила: "Пришлите текст. Посмотрим". Я прислал текст и мне сразу сказали: будем печатать. Это было поразительно. Я подал материалы где-то в августе, и Шкловский мне сказал, что постараются издать к 9 октября.

Габай рано остался без родителей. Отец его умер, и он воспитывался у родственников. В январе 1974 года, когда мы с его вдовой Галиной поехали на родину Габая в Баку по его завещанию, я познакомился с этими родственниками. Они мне рассказали многие истории из его биографии. О том, как он уходил с карточками за хлебом и очень редко доносил хлеб до дома, потому что раздавал его. Как его сестра, с которой он жил, утром, проснувшись, не могла поднять голову, потому что ее волосы примерзали к стене.

Было много других подробностей, но одну из них я узнал потом: что родственники сдали Габая в детский дом, хотя, по его словам, могли его прокормить. Это была ранняя травма, у него есть стихи об этом:

"О, как хвастливой был вконец задразнен

Я добротой, унизившей меня!".

Ему необычайно трудно было при его постоянном безденежье просто всучить трешку, он отказывался. Его трудно было угостить обедом, он начинал говорить: "Ой, я только что пообедал, сыт, не хочу". А потом мы с ним выходили на улицу, и он говорил: "Не найдется ли здесь где-нибудь пожрать? Я подыхаю от голода". Ему не хотелось, чтобы его обхаживали. "Унижен добротой". Вот этого он не хотел.

Сам он подавал буквально всем нищим. Он мог сидеть у постели больной женщины, с которой почти не был знаком. На улице подобрать котенка и до ночи носить его у груди, согревая, чтобы тот не замерз, это было зимой. Взять его к себе он не мог, потому что у него тогда не было жилья. Он жил у друзей, они пустили его жить в свою коммунальную квартиру.

Первые два письма после приезда в колонию Илья Габай адресовал жене и сыну. Следующее письмо было Леониду Зиману и его новорожденной дочке. Это блистательное остроумное письмо, с которого начинается книга.

Габай писал за решеткой стихи, хотя у него не было для этого бумаги. Он использовал титульне листы из книг, которые ему привозила жена.

Леонид Зиман – кандидат педагогических наук, педагог, литератор:

– Когда Илью Габая арестовали в первый раз и нас всех вызывали на допросы, первый вопрос, который задала следователь Нина Гневковская [была также следователем у Натальи Гобаневской, была репрессирована, впоследствии стала членом "Мемориала"] – это дать характеристику. Я тогда сказал, что из всех людей, которых я встречал в своей жизни, Илья Габай – самый лучший человек. С тех пор прошло почти 50 лет. И когда меня сейчас спрашивают, кого я считаю самым лучшим из всех людей, с кем меня столкнула жизнь, я первым всегда называю Илью Габая. Это был, конечно, уникальный человек.

Думаю, все, кто прочтут его письма, которые, наконец-то, опубликовали, со мной согласятся. Мало того, что он поразительный эрудит, что это настоящая литература, и так далее, это прежде всего это неординарная, совершенно замечательная личность.

Илья – известный правозащитник, может быть, не в столь же мере известный поэт. Но ведь он считал своей основной профессией преподавание. Он прежде всего учитель. В отличие от очень многих студентов педагогических учебных заведений, он действительно пришел туда по призванию.

После окончания института мы работали, по масштабам Сибири, в относительной близости друг от друга. И когда я приезжал, совершенно поражался, как его любили дети.

Одно из первых драматических событий – это его отлучение от преподавания. Для него это была действительно трагедия. В письмах вы увидите такую фразу: "Читать детям Пушкина – занятие счастливое. Ты оцениваешь его тогда, когда читать невозможно".

В это время, в 1960 годы, именно учитель был по сути подследственным. Были постоянные приходы всякого начальства, и так далее. А он то, что предлагалось признать как непреложные истины, все время ставил под сомнение. И в стихах, и в жизни.

Конечно, это фигура трагическая, и судьба у него трагическая. Но вместе с тем, когда мы с ним встречались, трудно было поверить, особенно посторонним людям, что это человек с такой драматической судьбой, с такими глубокими переживаниями. Потому что из него прямо каскадом сквозил юмор, он был поразительно остроумен, он был поразительно, неожиданно веселым человеком.

Например, когда мы были студентами, мы узнавали информацию не из интернета, а в справочном бюро. Платили две копеечки и выясняли какие-то вещи. И вот, как-то мы идем с Ильей, он подходит в справочное бюро, дает две копейки и говорит: "Скажите, пожалуйста: достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль лучше оказать сопротивленье?".

Мы, как и все студенты, пропускали лекции. Но один предмет мы усвоили замечательно. Это наше лицейское дружество, может быть, самое славное, что было в нашей жизни. И сейчас, когда нас с каждым днем все меньше и меньше, мы его забыть не можем. И, конечно, первым среди нас был и остается Илья Габай.

Сразу после выхода в свет книги в интернет-журнале "Прочтение" на нее была опубликована рецензия. Ее автор – Елена Иваницкая – литератор, литературный критик.

​

Елена Иваницкая:

– Сегодня день и радостный, потомку что мы вспоминаем Илью Габая и радуемся выходу такой замечательной книги, и, безусловно, печальный. Потому что, вспоминая Илью Габая и радуясь такой замечательной книге, мы спрашиваем себя: в какое время мы живем? 45 лет прошло, а то, что написал в предисловии Марк Харитонов, опять стало актуальной публицистикой. Это ужасно.

Нам врут о массовой поддержке: 73 процента, 78 процентов, 90 процентов. Неделю назад, уже после катастрофы самолета, ФОМ сообщил: уже 100 процентов. Полная поддержка.

Увы, наша ситуация полностью отвечает тому, что сказал Илья Габай, когда говорил о философии дядьки Савельича: "Плюнь и поцелуй злодею ручку".

Эту же заповедь оставил Иван Денисович. Помните, когда на рассвете он увидел проходящего вертухая и быстро спрятался за угол? Пусть, пусть пробежит. А мы за углом перестоим.

Сам Илья Габай был совсем другой. То, что мы читаем в книге, точно укладывается в некрасовские классические строки:

"Ему судьба готовила

Путь славный,

Имя громкое,

Народного заступника,

Чахотку да Сибирь".

И еще:

"Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной,

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой".

А те, кто действует по заповеди: "Плюнь и поцелуй злодею ручку", к отчизне холодны душой. Вышло, что тогда, 45 лет назад, большинство, ненавидя власть, которая губит страну, целовали злодею ручку и к отчизне были холодны душой, и сейчас то же самое. Габай своей судьбой показал, что есть и другой путь. Он об этом в стихах писал:

"Я счастлив, что на кручах,

Узнав хоть краем боль,

Я обрету не роль,

А участь, друг мой".

Елена Гилярова – поэт, прозаик, переводчик:

​– Это был живой человек. Я помню, как мы играли в какие-то словесные игры. Меня поражала острота его мысли. Пока мы все соображали, какие слова подобрать, у него мгновенно был в голове десяток вариантов. Это был очень был эрудированный человек. Великий книгочей. Книги были для него дороже всего, исключая, конечно, друзей. Друзьями он обзаводился мгновенно. В его квартиру нельзя было войти, народу было – на лестнице стояли. Для него не было лучшего времяпрепровождения, как собраться с компанией, выпивкой, разговорами, шутками.

Это был не только поэт, это был правдоискатель. Его правдоискательский настрой, конечно, естественным образом перерос в правозащитную деятельность. Были открытые письма. В 1968 году обращение "К деятелям науки, культуры, искусства" подписали Петр Якир, Габай и Юлий Ким [в котором авторы указывали на прямую связь между политическими преследованиями в стране и попытками ресталинизации].

Врач Дмитрий Диков получил от Ильи Габая два письма из заключения, когда ему самому было девять и десять лет. Габай Дикову запомнился ему тем, что относился к нему, мальчишке, абсолютно как к равному. Причем, в отличие от других взрослых, он настолько точно ловил уровень интонации, что это было естественно.

Дмитрий Диков зачитал эти два письма.

Дмитрий Диков:

​"Митька, ты должен меня помнить. Ты называл меня Илья. Сейчас ты уже большой, и я разрешу тебе, пожалуй, называть меня проще и короче: Тот Самый Илья, Который Старался Всегда Быть Серьезным, Но Это Ему Не Удавалось, Хотя Он Носил Для Серьезности Больше Роговые Очки".

Ты теперь, Митяй, настолько большой, что вот-вот пойдешь в третий класс. Папа пишет, что ты умеешь читать и рисовать по-английски, и у тебя хорошие отметки по английскому языку и английскому поведению. Читал ли ты новую повесть о разведчике Проне Майорове? Там такое дело. В одном доме лесном пропали бабушка и внучка. Ну, вот этот самый Проня и его говорящая собака Альма высказали предположение, что следы ведут к желудку волка. Очень, очень интересно. Если хочешь прочесть сам, попроси папу и маму, чтобы они купили тебе последнее приложение к журналу "Нева". Был бы рад, если бы ты, научившись писать не только по-английски, рассказал бы мне несколько событий из твоей богатой событиями жизни. Договорились? Живи весело и делай иногда уроки.

Тот Самый Илья, Который Мастер Давать Очень Нужные Советы".

– Я ему что-то писал, и в ответ пришло второе письмо:

"Дорогой Митька Диков!

Я нехорошо сделал, что не ответил тебе сразу. Когда вырастешь еще больше, никогда не говори, что ты не писал из-за плохой погоды, большой работы, срочных дел, нездоровья. Все равно не поверят. Только я говорю правду: не писал тебе потому, что была плохая погода, у меня была большая работа и срочные дела. Ты пишешь: "Я тоскую по Вам". Вообще-то, тосковать – это не дворянское дело. В десять лет надо быть всегда веселым, но я очень рад, что ты меня помнишь и что с Алехой вы остались хорошими товарищами, хотя вас разделяют сейчас 11 остановок метро с двумя пересадками, шестнадцатью милиционерами, тридцатью семью контролерами и 8537652 / 19 пассажирами.

Стихи, написанные гусиным пером, я прочитал с удовольствием. Где ты достал, кстати, гусиное перо? В Москве ведь и жареного гуся редко увидишь. А тут еще гусь-перьеносец. Стихи очень приятные. Меня, правда, Митька, удивила, как бы это попроще сказать, твоя склонность к трансценденциям. Но это бывает, особенно в начальных классах. Пиши стихи и присылай их мне. Не жалей подушку с гусиными перьями. Искусство выше подушек, как говорил твой папа, который не пишет мне из-за диссертации, которая давно написана самым обыкновенным пером, которое почему-то никак не может написать мне письмо. Будь счастливым и веселым".

Юлий Ким – поэт, драматург:

– В этот вечер очень важно сознавать, что память об Илье жива, и не только в нашей тусовке. Книга выпущена в год его 80-летия, это великий подвиг, снимаю мысленно перед всеми шляпу. Если бы не другие внешние обстоятельства, то Илья сидел бы сейчас с нами и выпивал бы водочку под любимую свою закуску. Эта закуска была его изобретением: любительская вареная колбаса, самая дешевая, нарезанная крупными кусками и разогретая вместе с лечо прямо в банке. Он так обожал эту еду, что и меня к этому приучил, и я время от времени позволяю себе роскошь повторить это удовольствие.

Я очень хорошо помню многие эпизоды.

Вспоминается, как мы, когда он освободился, это был 1972 год, дежурили у выхода из Лефортовской тюрьмы с нуля часов. Зная нрав угнетателей, мы соображали, что они нам непременно подкинут какую-нибудь подлянку. Освободят Илью, когда никого не будет. Но раньше нуля не будут-то выпускать. Поэтому мы на всякий случай запаслись терпением и коньяком и втроем с нуля часов были у ворот, через которые он должен был выйти.

Прошел час, второй. Илья не выходит. Коньячок у нас убавлялся, стало светать. Какой-то сторож вышел, посмотрел в нашу сторону с большим подозрением и опять убрался восвояси. Потом начал идти ранний народ на работу. А мы все дежурим, дежурим. Потом кто-то из друзей не вытерпел, подскочил к нам уже с цветами. А Ильи все нет и нет. Затем потянулась отважная бригада следователей из "Лефортово". Они пошли на работу. Некоторые нам были знакомы и приветствовали нас издалека. Они прекрасно понимали, почему мы здесь еще пока не толпимся, а патрулируем, но не подходили к нам, ничего на этот счет не говорили.

Потом нас становилось все больше и больше. Часам к 9-10 уже собралась приличная, человек в двадцать пять, толпа, все с цветами. А Ильи все нет и нет. Так продолжалось, пока кому-то не взбрело в голову позвонить ему домой.

К телефону подошел сам узник. Оказывается, эти сволочи выпустили его через официальные двери. Через свои, куда они ходят на работу. Видя, что мы здесь толпимся, чтобы мы, вероятно, не устроили какой-нибудь митинг, они его потихонечку выпустили. И Илья вышел с неподъемными чемоданами, набитыми книгами. И когда он кинул взор вокруг и не увидел никого, решил, что всех посадили.

Тут все уже кинулись к нему на Лесную, и уже пошел пир горой, и все завертелось.

Когда я показал стихи Ильи Давиду Самойлову, он сказал: "Вы жили рядом с праведником". Это Давид с его абсолютным слухом мгновенно почувствовал из стихов Габая. Что касается сравнения с какими-то классическими образцами поэзии, пусть этим занимаются литературоведы. Но дух праведничества наполняет эту поэзию совершенно.

Влияние его на мое стихосложение было прямым и неотразимым.

Какие узлы вяжет судьба, это уму непостижимо. И она связала такой трагический узелок. 9 октября1973 года был день его рождения, и, в отличие от всех предыдущих своих юбилеев, Илья решил отметить его в очень узком кругу. Там было всего человек десять, не больше. До этого на его дни рождения меньше 30 человек не собиралось.

Что-то его уже томило. Мы понимали, что он очень тяжело переживает свои первые годы, первые сроки свободы после сроков своего заключения. Славная наша ЧК от него не отставала, его вызывали, и так далее.

Тогда я прочел стихотворение (еще не было музыки), и Илья его слышал. Юрий Карякин попросил мня сочинить песню так, чтобы она напоминала пушкинскую строку, пушкинский язык, немножко была стилизована под Пушкина. И тем не менее чтобы была о нас тоже.

1973 год, уже сколько было арестов, сколько было судов, сколько уже было потерь в наших рядах. Это очень перекликалось с тем, что рассказывал Карякин о Пушкине. На меня сильно подействовал рассказ о каком-то лицейском его однокашнике, который узнал о гибели Пушкина и написал совершенно отчаянное письмо Пущину: "Как вы могли? Как вы могли допустить эту гибель, друзья по лицею?".

Это аукнулось с нашими потерями и с нашим отчаяньем по их поводу.

И потом многие, в том числе очень многие из моих друзей, говорили: ты не мог читать, потому что ты это сочинил после его гибели.

Это стихотворение вам хорошо известно – "19 октября":

"Грянет бешенная вьюга,

Захохочет серый мрак.

И спасти захочешь друга

Да не выдумаешь как,

Да не выдумаешь как".

Эта строчка была про то письмо. Но я никак не мог подумать, что через 11 дней возникнет точно эта ситуация: "спасти захочешь друга да не выдумаешь как". Вот это все было прочитано Илье, это состояние уже немножко нами владело, но мы никак не предполагал 20 октября, когда мы его не сумели удержать.

20 октября Илья Габай совершил самоубийство (выбросился с балкона одиннадцатого этажа). Хотя Габай не был верующим, по самоубийце отслужили заупокойную службу в православном храме в Москве, в синагоге в Иерусалиме, также в мусульманской мечети. В январе 1974 года урна с прахом Ильи Габая была похоронена в Баку на еврейском кладбище, памятник на могиле был создан скульптором Вадимом Сидуром.