В августе 2000 года был убит ректор Российской академии театрального искусства Сергей Исаев. Преступник, застреливший его, не был найден. Выпускник философского факультета МГУ и Сорбонны, Сергей Исаев был одним из самых ярких московских интеллектуалов. Он защитил докторскую диссертацию по Серену Кьеркегору, перевел и издал программный сборник статей Антонена Арто "Театр и его двойник", книги Бернара-Мари Кольтеса и Сэмюэла Беккета. В издательстве ГИТИСа под его редакцией вышла "Антология французского сюрреализма". Эта книга, как и многие другие в голодные 90-е годы, финансировалась Фондом Джорджа Сороса.
Вдова Сергея Исаева, историк философии Наталия Исаева, живет в Париже, работает ассистентом знаменитого режиссера Анатолия Васильева. После того, как в 2006 году Васильев был уволен с поста художественного директора московского театра "Школа драматического искусства", он ставит спектакли во Франции и других странах.
Наталия Исаева обнаружила "Антологию французского сюрреализма" в списке книг, которые было решено уничтожить в Воркуте после того, как Фонд Сороса был признан в России "нежелательной организацией" в соответствии с законом, принятым Госдумой.
– Я случайно заглянула в Newsru.com и увидела фотографию: книги были свалены на столе, и я узнала обложку. Сообщение было, что в республике Коми жгут книги. Нашла уже потом через "Эхо" часть списка, скриншот, в котором была эта книжка, которую мы делали вместе с Сергеем. Он делал ее с Еленой Гальцовой, я тоже в этом участвовала. Она вышла в 1994-м.
– Вы сотрудничали в Фондом Сороса, который давал деньги на огромное количество гуманитарных проектов…
– Фонд Сороса ловко давал эти деньги, их было удобно брать, не было смущения. Потому что издательство само занималось всем, выпускало тираж, а потом Фонд Сороса за свои деньги покупал часть тиража для того, чтобы бесплатно отправить в библиотеки. Благородный способ – купить часть тиража, чтобы бесплатно отправить в ту самую в Воркуту, в республику Коми. Там это и оказалось благодаря Соросу. Не московское издательство специально посылало, а Фонд Сороса в провинцию отправлял такие книжки в надежде, что когда-то они будут нужны, кто-то встанет на цыпочки, дотянется и возьмет "Французский сюрреализм".
– Но прошло 20 лет, и эти книги не только не востребованы, но и признаны антинародными и подрывными…
– Я увидела потом формулировку, это же шло через решение Думы: "Вещи, вредные для идеологии русского народа". Не ручаюсь за точность цитаты, но абсолютно ручаюсь за смысл, смысл был такой, я просто обалдела. Я всегда надеялась, что не доживу: если такие времена когда-то вернутся, то я уж как-то успею не дожить. Сергей не дожил, ему повезло.
– Нужно объяснить нашим молодым слушателям, что такое Фонд Сороса, почему он финансировал книги, которые не имеют никакого отношения к политике, типа "Антологии сюрреализма". Сейчас ощущение такое, благодаря пропаганде, что это подрывная организация, которая пыталась захватить Россию.
– Да, злодей, который внедрялся. На самом деле это международный финансист венгерского происхождения, у которого сердце болело, как ни смешно, за гуманитарную культуру, то есть за самую бесполезную вещь на свете. Безобидные гуманитарные книжки. Какая идеологическая диверсия в каких-нибудь социологических исследованиях, психологических штудиях или в этом самом французском сюрреализме? Я даже не думала так: ах, ГУЛАГ пришел. Да, он, наверное, пришел, поставил стопу и пролез на порог, и дверь не защелкнется. Но я думаю, тут еще что-то есть в этом странное, дикое: как если бы уничтожали самое беззащитное. У Стругацких были "мокрецы", вот эти, которые читают, которым нужны какие-то странные вещи, далекие от нормальной жизни, от менеджмента, от выживания, от социальных вопросов, даже от политики, просто совершенно бесполезное в высоком смысле гуманитарное знание, и на него ополчились. Те, кто буковки складывает, какие-то слова произносит, от этого опьяняется, – вот это должно быть уничтожено, сглажено, срезано под корень. Это страшно. Для меня даже не политическая сторона так важна, она, конечно, чудовищна, но это как-то понятно, а вот этот поход против гуманитариев, очкариков скрученных, которые сидят перед книжкой, перед компьютером и чего-то там себе изучают. Я, например, санскритолог – более бесполезной вещи трудно себе вообразить. Ну и французский сюрреализм тоже или Кьеркегора – это я говорю о своих увлечениях, которые в книжки переходят. Господи, посмотрите сами! Посмотрите на эту несчастную обложку – "Французский сюрреализм. Антология. 20-е годы"…
– А в 90-е годы, если бы не Сорос, никаких денег на такие издания просто не было бы.
Все знают, кто к этому приложил руку. И я знаю. Много таких убийств, это не единственное, не первое и не последнее
– Никогда и никаких. Я так или иначе думаю о Сереже, думаю о том, что он пытался сделать: он же пытался превратить ГИТИС в университет, во что-то европейского пошиба, во что-то высокое, где не просто бы обучали театральному ремеслу, но где было бы гуманитарное знание. В этом "Открытом пространстве" из серии, которую он основал, где выходили классики европейского авангарда в переводах, все выходило тоже на западные деньги. Там была программа "Пушкин" французского посольства, Сорос… Я боюсь, сейчас еще что-нибудь сожгут, не останется же ничего. Там выходил Жене, там выходили французские пьесы Беккета, там выходил Кольтес, а уже после Сережи в рамках той же программы, после его гибели, его ведь убили – как сожгли книгу, так убили Сережу, – я без него делала Маргерит Дюрас. А потом кто-нибудь скажет: это тоже идеологически вредно для нашего общества.
– Наташа, что тогда произошло и найден ли убийца?
– Его убили в 2000 году, как раз в год перелома, слома, когда очень многое изменилось в жизни: не только в культуре, но в жизни общества. Убили, понятно, не по частным мотивам. А как убивают? Положение, деньги, решение, что-то предлагали. А он был совсем не функционер по складу, не чиновник, он был, как я, человек университетский, академический, тоже в очочках над книжками. Очень не с руки показался, к этому времени не подходил. Никого не нашли. Я думаю, все знают, кто к этому приложил руку, все в Москве знают, и не только в Москве. И я знаю. Много таких убийств, это же не единственное, не первое и не последнее убийство.
– Они хотели захватить университет?
– Нет, как я понимаю, конкретная причина была более простая: там было строительство, на строительстве отмываются деньги. Сергей такой человек был, он просто никаким боком не мог повернуться к этому. Он в какой-то момент сказал: нет, вы что. В тот момент этим нелюдям нельзя было говорить.
– А сейчас сжигают книги…
– А сейчас сжигают книги, которые он делал. Это близко, это одинаково. Классики французского авангарда – а он очень за это держался, для него и для меня это было самое драгоценное, ввести, чтобы все знали, чтобы все пользовались: Жене, Кольтес, Дюрас, Арто, что-то такое, без чего нельзя дальше идти, потому что такие вещи нельзя пропускать. Какие-то вещи в культуре существуют как камень, который не сдвинуть, не повернуть, его обязательно надо проходить, его надо использовать как ступеньку, приступочку и по ней идти дальше. Если будет пропуск в этом месте, дырка, то что-то не сложится в нашей культуре.
– Книги пьес Кольтеса и Дюрас, которые вы сделали, – это единственные русские издания, с тех пор не было новых, да и эти не переизданы.
Театр вроде стоит, но как будто сожжен, потому что мастер изгнан
– Я этим горжусь. Сергей, естественно, был заинтересован в том, чтобы это была драматургия, потому что ГИТИС. Это было издательство ГИТИС, которое он хотел сделать энциклопедическим, университетским издательством. А Дюрас я делала после него, когда уже была с Анатолием Васильевым в Лионе, потому что после того, как Сергея убили, как только я встала на ноги через сколько-то месяцев, Васильев меня спас, поднял, за шиворот взял, на ножки поставил, и я уехала, а потом с Васильевым и начался этот проект в Лионе. Значительный проект, не скажу для России, скажу – для Франции. Вот как раз с 2004 года с Васильевым началась эта французская история. В 2006-м его изгнали из России. Вот еще одна история потери. Театр вроде стоит, но как будто сожжен, потому что мастер изгнан. А в 2004 году с Васильевым в Лионе я делала Дюрас, делала и в память Сережи тоже. А сейчас Дюрас очень хорошо отозвалась. Потому что Васильев ставит в "Комеди Франсез" Дюрас – это вторая Дюрас в его жизни, это я соблазнила, это я виновата, это я горжусь. Он ставил "Целые дни напролет под деревьями", сейчас он ставит две пьесы Дюрас вместе в одном спектакле: "Музыка" и "Вторая музыка". Это не совсем обычная постановка. Но она тянется оттуда, от тех книг, которые в ГИТИСе выходили, от тех книг, которые кто-то с Запада помогал издавать, кто-то поддерживал, под локоток подводил, а книжки все-таки мы делали сами.
Васильев ставил зимой 2001-2001 года "Амфитриона" – это второй спектакль в театре "Комеди Франсез" после "Маскарада". Он ставил "Амфитриона", у него были замечательные актеры Эрик Рюф и Флоранс Виала. Так получилось, что через какое-то время пришел к началу сезона владеть "Комеди Франсез" Эрик Рюф, тот актер, который играл Амфитриона, актер, который прошел через Васильева. Не просто прошел через школу Васильева – это тот актер, который был соблазнен, измучен, продвинут, не может забыть, потому что ни один актер не может забыть никогда, никаким способом. Этот актер стал художественным руководителем "Комеди Франсез". И первое, что он сделал, – он позвал Анатолия Васильева и сказал: "Слушай, ты мне обещал, ты должен, ты обязан. Давай, делай что-нибудь". Васильев хотел сделать "Западную пристань". Кольтеса не стали делать, потому что у "Комеди Франсез" были расхождения по авторским правам с братом Кольтеса. И второй был выбор у Васильева – это Дюрас. Я уж тут так нахально скажу – моя Дюрас, потому что я переводила, я хотела, и книжка, которую я делала.
Вторая пьеса Васильева в "Комеди Франсез", Маргерит Дюрас, делается совершенно необычно. Потому что он сказал: "Я буду делать две вещи сразу". Маргерит Дюрас писала "Музыку" в 1965 году для Би-би-си в Лондоне как радиопьесу. А потом через 20 лет после очень тяжелого периода своей жизни переписала текст совершенно. Ровно через 20 лет в 1985-м она пишет пьесу, которая называется "Вторая музыка". Она повернула всё совсем в другую сторону. Васильев будет делать две эти пьесы в трех частях. Я выдам вам секрет, потому что никто не знает это еще. Первая часть – это "Музыка", та самая пьеса, которая была в 1965 году, довольно простая, вроде бы о человеческих отношениях, о расставании. Мужчина и женщина развелись, проводят одну ночь в отеле, разговаривают, говоря о том, что не сложилось или что сложилось, или что это было, нужно ли было, и расстаются окончательно. Эта "Музыка" будет делаться Васильевым как первая часть спектакля – будет делаться довольно экстремально, насколько я вижу по этюдам. Потому что это делается через психологию или, как Васильев бы сказал, через ситуацию, то есть то реальное человеческое, но в пределе, в экстремальном пределе на разрыв, насколько человеческая природа способна напрягаться, способна выдавать крайнее, последнее, к чему эта природа предназначена. А потом будет вторая часть спектакля – это первый акт "Второй музыки". Чтобы не запутались: первая часть – это просто "Музыка", а потом вторая и третья часть – это первая и вторая часть "Второй музыки". Вторая часть будет играться как игрушка, как то же самое, но уже не на разрыв сердца в крайнем пределе, когда захлебываются, отчаиваются, а как игра вокруг этих отношений, то, что Васильев называет игровыми структурами, то, чем он стал заниматься в более поздний период своего творчества, то, что началось, наверное, с "Шести персонажей", а потом ушло уже и в "Илиаду", в "Медею", как игрушка, легко. А третья часть – это тот материал, который был полностью дописан, это совершенно новый прибавленный материал, уже 1985 года, то, что Дюрас переделывала, дописала. Человеческие отношения используются просто как средство, как велосипед, самокат, некоторое средство передвижения, инструмент для того, чтобы выйти дальше, продвинуться, выйти в метафизику, где холодно, где речь идет не о тепле соединения, не о том, что можно на другого опереться, а о том, что другого можно использовать, чтобы вместе пройти, подняться гораздо выше. Там такая странная будет декорация, будут играть не в зале Ришелье, а в "Старой голубятне". Это театр "Вье коломбье", тоже для французов важная традиция. Там такая сцена, она не очень велика, но ее можно развернуть вверх и вниз, так, что входить на сцену надо не сбоку (там будут еще свои истории с боков), а актеры будут выходить снизу и подниматься по лестнице, идти вверх, вверх, выше, выше. Знаете, голубятня – купол, далеко, уходя по лестнице. Это действие выведет, к концу третьей части, где уже надо подниматься, где воздух остужен, где он холоден и поскрипывает железом, этими заморозками. Но это там, где уже нет основы. Ты поднимаешься вверх по деревянной лестнице в "Старую голубятню", "Я на башню всходил, и дрожали ступени под ногой у меня", где почти не на что опереться, и ты карабкаешься из последних сил выше, выше, дальше, дальше, где голуби, где щели, куда бьет свет, где со всех сторон ветер продувает в щели, ты поднимаешься, поднимаешься, насколько сил хватает. Потому что тот свет, который светит там, – это не теплый свет человеческих отношений, это более холодный свет, свет страсти, свет метафизики, свет чего-то, что открывается. Там все будет в этих щелях, в этих дырках, то, что открывается в усилиях подъема. И страсть здесь эротическая, страшная, сексуальная, предельная, но та страсть, которая просто штопор-открывашка для того, чтобы сдвинуть картон, чтобы открыть дверь и показать тот проем, в который дует ветер, в который светит свет. Вот примерно так.
– Жаль, что эту постановку не увидит Дюрас.
– Дюрас стала радикальной, очень предельной в последний период своего творчества, пьеса была поставлена, она ставила ее сама. Но она ставила не так: она делала салон в старой гостинице в Нормандии. Я ездила туда, я только что жила в доме Маргерит Дюрас. Такой свет сквозь тучи, узкий свет, когда солнце становится как луна, вот так светит. И эти планки, деревянный планшет, настенный театральный планшет. Дорога, которая идет вдоль моря, – это Дюрас. Но она делала отель в Нормандии, а мы делаем другое – старую голубятню, где голубки живут, даже не толстые городские раскормленные голуби, а голубки более сухие, тощие и фиолетовые, голубки в старой голубятне.
– Скоро 10 лет со дня изгнания Анатолия Васильева из "Школы драматического искусства".
– Да, 2006 год. Это все при мне было.
– Почему это произошло?
– Это произошло потому, что не сошелся с властями. Он меня, наверное, изругает совсем и будет говорить, что не нужно это все поднимать. Действительно, не сошелся с бюрократами, с властями. Говорили: театр должен быть эффективным. Что это значит? Устраивать дни рождения для олигархов, устраивать выставки автомобилей, устраивать массу полезных, гламурных, приятных мероприятий для московского общества. А он работал как лаборатория – этот театр. И Васильев задумывал его как лабораторию, не как коммерческий репертуарный театр, не как театр, который служит богатым, состоятельным людям, которые ищут приятное, а как театр, где пробуют что-то совсем другое, новое, пробуют то, чего не было. Не всегда получается: пробуют, пробуют. Это не подходило, театр должен быть эффективным – так было сказано.
– Он до сих пор переживает или все уже забыто?
– Он человек абсолютно русский. Вот в этом вся беда – он человек совершенно, абсолютно русский, который не может существовать без русского языка, без русской культуры, без русского способа реагировать, без русской психологии, ментальности, без русской метафизики. Он хочет этого и этим только живет. Этим он, кстати, кормит французов, как птенцов-синичек, которым в рот вкладывают: им не всегда это нужно, но он вкладывает. Он очень русский человек. Он может работать где угодно, но горевать будет всегда. И в эту щель тоже всегда дует.
– Наташа, а вы горюете от разлуки с Москвой?
– Я – нет. Она у меня убила Сергея. Я приезжаю из-за того, что у меня там папа и сестра, только из-за этого, иначе я бы не приезжала вовсе. Потому что Москва в разных своих ипостасях и разными своими коготками убила моего Сергея.
