6 марта в больнице города Мерано скончался итальянский журналист и писатель Джованни Бенси. Ему было 77 лет. Итальянцем он был по своему происхождению и по родному языку, но в культурном отношении он принадлежал поистине ко всему миру. Ему все было интересно, и он знал все.

Бенси родился 20 декабря 1938 года, учился в Руссикуме, затем в Миланском и Венецианском университетах. С 1961-го по 1963-й изучал русский язык в Москве. Там-то и произошло драматическое столкновение 25-летнего студента с советскими политическими реалиями.

Об этом мы беседовали с Джованни, когда после 30 лет штатной работы в Русской службе Радио Свобода (а перед тем восьми лет фрилансером) он выходил на пенсию, – 18 июля 2002 года. Мы расположились на веранде пражского отеля "Ялта" – с видом на Вацлавскую площадь.

Иван Толстой: Джованни, что такое Руссикум?

Джованни Бенси: Это институт при Ватикане, основанный Пием XI в 1926 году с целью подготовить специалистов для России, о России и о Советском Союзе. Изучение церковной истории России, российское православие, что это такое, почему и как это развивалось, отношения между православием и католицизмом. Конечно, есть вопрос Брестской унии. Я много об этом читал в литературе на польском языке, потому что чаще всего литература на эту тему есть по-польски. И марксизм-ленинизм, и ситуация в Советском Союзе.

Вообще, в Руссикуме учатся люди, которые посылаются туда из католических духовных семинарий, если кто-то интересуется этими вопросами. Это духовная академия, собственно говоря, это не начальное образование. И нужны специалисты, которые могли бы помочь в Ватикане во всем том, что касается русских дел.

– Какого размера это было заведение?

– Тогда это было организовано довольно хорошо. Это находится в ведении иезуитов. В мое время там было человек тридцать, чаще всего это были немцы, поэтому его называли Пруссикум. Немцы интересовались особенно, но были и люди из других стран. Это находится в Риме, около собора Санта Мария Маджоре, на улице, которая от площади Санта Мария Маджоре ведет к вокзалу. Место не очень хорошее, но тем не менее. Там была создана библиотека с русскими книгами и книгами на других языках. Рядом с этой библиотекой находится Восточная библиотека Ватикана, на той же площади. Есть при Руссикуме церковь – католическая, которую передали и внутри ее обустроили по восточному обряду. То есть это церковь католическая, но восточного обряда. Но это не униатская, не украинская. Там служат по уставу, по чину православной церкви, но она католическая. Там написано: "Русская католическая церковь". Это находится прямо на площади, где знаменитая базилика.

Там, конечно, программа была очень тяжелой, перегруженной, надо было изучать все то, что изучается в католической духовной академии, – и богословие, и Фома Аквинский, и к тому же вся русская литература.

– Обучение шло на итальянском языке?

– Обучение шло на немецком языке во многом, многие предметы преподавали на латыни, а потом, в конце, на русском языке. Были специальные интенсивные курсы русского языка, проводили летние семинары в Германии, Бад Хомбург, и в других местах – в Медоне под Парижем, в Бельгии – где издательство "Жизнь с Богом".

Мы читали советские газеты – "Правду", "Известия", "Комсомольскую правду". И у меня тогда появился довольно интересный опыт, что читать советские газеты было довольно легко. Через какое-то время я все читал и понимал, а когда я потом взялся за литературу, за Толстого, за Достоевского, это было как будто другой язык. У нас были советские учебники, потом весь этот комплекс – марксизм-ленинизм, история Советского Союза, сталинизм, процессы, преследование церкви, попытки католической церкви найти какие-то пути, миссия епископа Д’Эрбини…

– А кто же были преподаватели?

– Например, был отец Веттер, я не знаю, какой у него бэкграунд, но он специалист по советской идеологии, и он написал книгу в двух томах, я помню название на французском языке "L'ideologie sovietique aujourd'hui", на немецком тоже, не знаю, была ли она переведена на итальянский язык. Но тогда в 50-60-е годы эта книга считалась классикой по этой тематике. Густав Веттер. Это, в основном, были немцы.

– Там и итальянцы были?

– Да. Почему-то было много людей с северо-востока Италии – из Тренто, Триеста, из этих районов, которые исторически имеют связи с Восточной Европой. Потом от Руссикума отпочковались и другие организации, не прямо связанные, но поскольку… Тогда выпускники Руссикума чем занимались? Становились экспертами по русским делам при государственном секретариате Ватикана – архивы, читать газеты, составлять отчеты, что там происходит. Это эксперты по России. Но нужда в них не такая была большая, 3-6 человек. А остальные потом уходили в нормальное пасторское служение, но они об этом часто говорили, об отношениях, о ситуации в России, о преследовании Русской православной церкви и так далее. Но уже позже, в 60-м году, группа выпускников, в том числе я, встретились в Милане и решили, что надо что-то делать для того, чтобы содействовать знаниям о том, что происходит в Советском Союзе не только в религиозной, но и в культурной области. Это были все итальянцы, бывшие выпускники Руссикума. Был отец Романо Скальфи, который еще жив, ему почти 80 лет сейчас, был отец Нило Кадонна.

– Это очень известный человек.

– Он умер в 97-м году.

– Его все русские эмигранты знают.

– Да, потому что он в послевоенное время работал в лагерях беженцев под Триестом. Он занимался также Югославией. Под Триестом в послевоенное время были лагеря для беженцев, и он там занимался пастырской и гуманитарной работой. Был Петро Модесто, который сейчас находится в Мюнхене и преподает, по-моему, в университете и что-то делает при мюнхенской епархии. Были и другие люди, которых я сейчас практически потерял из виду.

Мы собрались, с нами были молодые люди, студенты, которые интересовались русскими делами, и надо сказать, что тогда в итальянских университетах преподавание русского языка было в руках коммунистов. Нельзя было заниматься русскими делами в университете без санкции коммунистов. Это было неофициально, но все кафедры, и так далее… И вот даже некоторые преподаватели, которые были не коммунистами, например, в Католическом университете в Милане кафедрой русского языка и литературы заведовала грузинская эмигрантка Нина Каухчишвили. Она не была коммунисткой, но она против коммунистов ничего не делала. Мы решили разбить эту монополию. Почему русскими делами должны заниматься коммунисты, в конце концов? И основали центр, которому дали название "Русиа Кристиана" – "Христианская Россия", и стали выпускать журнал, который так же назывался. Мы много писали о самиздате, организовывали конференции, доклады, опираясь на католические приходы в Милане, около Милана, выступали с лекциями. Когда был доклад Ильичева в СССР о борьбе с религией … Это были хрущевские времена, и на Западе распространилось мнение, что при Хрущеве оттепель, разрядка, все хорошо… Но при нем было ужесточение антирелигиозной кампании. Так вот, мы рассказывали об этом, люди ничего не знали.

А потом случилось так, что в Бергамо, городе в Северной Италии, умерла какая-то старуха, госпожа Амбивери, которая владела прекрасной виллой. Говорят, это самая западная из венецианских вилл, это Палладио, и так далее. Она умерла и завещала эту виллу Бергамской епархии, и епископ Бергамский получил эту виллу. А что делать с ней? Бергамо – это небольшая епархия, у них все уже есть, а тут завязалась какая-то связь, и он решил отдать эту виллу центру "Христианская Россия". И мы получили эту виллу, которая еще существует в предместье Бергамо, которое называется Серьяте. И мы там устроились, там вилла с парком. Там библиотека, в первую очередь, книги, советские книги, нашли книги русской эмиграции, разных издательств из Нью-Йорка, "Посев", всевозможные религиозные, светские и книги на западных языках о России.

И потом решили использовать эту виллу для курсов, для культпросвещения. Мы там периодически организовывали конференции для определенных кругов. Летом, между июлем и августом, были курсы русского языка и русской культуры. Мы их проводили, конечно, в духе противодействия.

– Какие это были годы?

– Это началось в 1959-60 году, продолжалось очень активно до 70-х годов. В 1972 году я ушел, потому что я переехал в Мюнхен, стал работать на Радио Свобода. Я тогда работал в итальянской газете "Авенире" (тогда она называлась газета "Италия", потом была переименована). Но это продолжалось и дальше, продолжается и сейчас. Только сейчас это немножко изменилось, потому что из старых основателей многие ушли, Кадонна умер, отец Романо Скальфи, который был спиритус ректор, так сказать, всего этого, он теперь очень стар. А сейчас эта организация находится под влиянием такой церковно-молодежной группы Comunione e Liberazione (причастие, общность и освобождение). Это такая харизматическая группировка, но я с ними не связан. Энтузиасты такие. И они еще там что-то делают в плане экуменизма…

– Они не собирают никаких конференций?

– Сейчас уже нет, потому что дело было разбавлено, там специалистов сейчас фактически нет. Я с ними потерял связь. Но есть и другие организации в Италии, которые довольно активно занимаются вот этими вопросами. Как раз в городе Тренто единственная епархия католическая, при которой есть экуменический центр. Я буду сотрудничать с ними, потому что я скоро перееду в Тренто, я уже с ними связался. Они поддерживают очень активные связи с Московской патриархией. И это один из каналов, которые активны, несмотря на всю эту полемику, которая разразилась в последнее время. Этот канал с Тренто остается активным. И как раз пару недель тому назад в Москву поехал архиепископ Тренто монсеньор Брессан встретиться с патриархом. Без особой рекламы. Там были какие-то переговоры, и потом они меня попросили об этом написать в России и в последнем номере "Независимой газеты", в приложении "Религии" есть моя статья с фотографией тех, кто был в Москве, с патриархом. В Тренто был в прошлом году митрополит Кирилл, калининградский и смоленский. Это тоже отпочкование от нашей деятельности, потому что там когда-то Нило Кадонна участвовал. Тренто – это сейчас средоточие таких экуменических контактов, диалога, каналов между католической церковью, между Ватиканом и Московской патриархией.

– К Риму "Руссика Христиана" имела отношение?

– В Риме тоже было подворье. В Риме есть центр, он существует еще сегодня, находится на Виа дель Фариноне под Ватиканом, не в Ватикане, за его пределами, но в районе Рима, который прилегает к Ватикану, называется Борго Пио. Это старый римский квартал. Благочестивый город. И там, на улице Фариноне есть центр, там изготовляются русские иконы, копии, продаются книги, там есть священник, тоже воспитанник Руссикума, которого зовут Серджио Мерканцин. Он тоже из Тренто. Многие итальянцы, которые этим занимаются, они с северо-востока Италии.

– Вы могли бы мне сказать несколько слов об Ирине Иловайской в ее итальянский период?

– Ирина Иловайская была женой итальянского дипломата Альберти, который работал в свое время в Москве. Я как раз познакомился с ней в рамках "Руссиа Христиана", потому что мы ее приглашали читать лекции на летние курсы русского языка в Сориате. Она тогда занималась преподаванием в Риме. Она стала общеизвестным человеком, только когда стала редактором "Русской мысли". А раньше в Риме не то что она особенно отличалась чем-то. Она где-то преподавала, в Католическом университете, кажется, в каких-то школах. Быть может, в 1963 году ее начали приглашать преподавать на курсы.

– Она жила где?

– В Риме, но ее муж уже был на пенсии тогда, она сама была уже немолодой тогда.

– Так что же произошло с вами в Москве?

– У меня была целая история, я был арестован, сидел в тюрьме. Меня выдворили, и я не мог ездить в Советский Союз, путь был заказан, персона нон-грата, и всё.

Я уже тогда начал работать журналистом, экспертом по советским делам. Когда я еще учился в Венеции, я начал работать в газете, но не по советским делам. Потом я перешел в эту газету "Италия", у меня были связи с газетой "Темпо" в Риме, я был корреспондентом в Белграде какое-то время. Но я замечал, что тот факт, что я не могу ездить в Советский Союз, мне мешал в профессиональном плане и психологическом. Я – эксперт по советским делам, и вдруг съезд какой-то – а я не могу. Мы знаем, что это практически мало что давало в то время – посетить СССР, но психологически было важно. Я это замечал по практике своей повседневной работы. И это одна из причин, по которой я потом пришел на Радио Свобода. Почему? Потому что я помнил, что, когда я еще работал в газетах, Радио Свобода пользовалось высоким авторитетом, у нас все знали об этом, но знали, главным образом, как Радио Свободная Европа. Потому что многие газеты получали материалы Исследовательского отдела, это были хорошо сделанные материалы, и все думали, что Радио Свобода все знает о Советском Союзе, говорят, возможно, это ЦРУ, кто его знает, но они очень хорошо информированы. И когда я приехал в Мюнхен, я заметил, что это способствовало повышению моего авторитета в Италии. Когда в газетах я писал, главным образом для "Италии", которая потом стала "Авенире", но я писал и для других газет, когда я говорил, что я на Радио Европа Либера, это уже было гарантией того, что я хорошо информирован, что я эксперт, что мы там все знаем. На самом деле так и было. Потому что мы получаем сотню советских газет, записи радиоперехвата и так далее. Это знали люди и в журналистских кругах, и это помогло мне поддерживать свой авторитет.

– А в Москву вы ехали с каким-то заданием?

– Я, конечно, был знаком с некоторыми русскими эмигрантами из "Посева". Заданий особых не было, какие-то листовки были, потом говорили: если что-то узнаете, и так далее. Но меня арестовали не в связи с этим. Когда я учился в университете, у нас были встречи с разными людьми, со студентами, и я, не называя, не указывая ни на какие организации, просто как западный студент, я критиковал режим. Конечно, пользуясь какими-то знаниями, которые у меня были от этих общений с Западной Европой. Но не то что я делал какую-то пропаганду для НТС. Просто говорил: почему это так, а не иначе, и так далее. И тогда нашелся человек, который донес на меня. Мне в КГБ сказали, кто это, – это некий Глистин из Мурманска, который учился, я его знал. Мне сказали, что пришел гражданин Глистин из Мурманска и так далее. И меня обвиняли в антисоветской пропаганде и потом говорили, что я учился в Руссикуме, у них был донос откуда-то, а я об этом не сообщил при заполнении визовой анкеты, хотя никто не спрашивал.

И потом был старый донос из Италии, очевидно. В Риме я общался с обществом "Италия – СССР", это было неизбежно. Я там не особенно распространялся, откуда я и так далее, но кто-то заметил, что я уже тогда довольно хорошо говорил по-русски, и, очевидно, кто-то писал донесения в Москву и, как это бывает, я это объясняю психологией шпиона, который всегда пытается поднять свой авторитет и украсить свои донесения, кто-то придумал, что, возможно, я сын русских эмигрантов. И это мне сказали в Москве: у нас есть донесение, что вы сын белоэмигрантов. Но это же очень легко проверить.

– Где и как вас задержали?

– Это была целая история, это целый криминальный роман. Если бы не случилось что-то, может быть, они меня поставили бы в очень трудное положение.

Я учился в МГУ, там ничего не случилось, этот разговор с Глистиным произошел во время моей учебы. Я приехал в Москву и уехал. В следующем году, в 63-м, я вернулся в Москву с группой общества "Италия – СССР". Я записался на летние курсы русского языка. И мой арест произошел через 5 дней после моего приезда, и тогда мне вменили в вину то, что случилось. "Ах, он вернулся сюда! В первый раз – пусть, это не так страшно. А он еще возвращается!" Я полагаю, так они думали.

Это произошло следующим образом. Мы учились, вся эта группа, были итальянцы разные, молодежь, все студенты, но не обязательно все коммунисты. Это организовало общество "Италия – СССР". Курсы проходили где-то в центре, в здании какой-то начальной школы, которая летом пустовала. Это было в августе. Нас кормили, обеды были в "Метрополе", в гостинице "Метрополь". Школа была в двух шагах от "Метрополя". И в один прекрасный день, это было уже пять дней, что мы были там, мы сидели за столами, четыре человека, и нам поднесли обед. Я съел, как полагается, и после этого нас отвезли на автобусе в гостиницу, где мы жили, а гостиница была "Ярославская", которая находится довольно далеко, на Алексеевской слободе, это Проспект Мира, ВДНХ и так далее.

Мы приехали, потом была какая-то программа предусмотрена. Я пошел в свой номер и вдруг почувствовал себя плохо – признаки пищевого отравления. Я сказал, что чувствую себя плохо, вызвали скорою помощь и отвезли в больницу, которая называется Соколиная гора, которая находится как раз на улице Соколиной горе.

Любопытно, что я приехал туда, меня положили в палату и эти симптомы прошли сами по себе, не было никаких процедур. Я думал, что мне сделают промывание желудка – нет, никаких процедур. Мне сделали какой-то укол, и все симптомы прошли. Я к вечеру чувствовал себя хорошо. Взяли кровь, конечно, для анализов. Приходила врач женщина, я говорю:

– Я чувствую себя хорошо.

– Ну, знаете, все равно это лето, это опасно, всякие заражения возможны. Сидите, мы проводим анализы, потом вам скажем.

Я просидел в этой палате еще дня 3-4, и потом, уже под вечер, около 5 часов пришла эта врач с медсестрой и какой-то незнакомой женщиной, которую я не видел раньше. Врач мне говорит:

– Вот, у нас все анализы ваши есть, результаты. Ничего страшного, какое-то легкое отравление было, очевидно. Не бойтесь, мойте руки. Мы вас выписываем, и вас сопровождает вот товарищ, вот эта женщина.

– Зачем?

– Может, вы не очень знакомы с местностью, покажет, где метро и так далее.

Пожалуйста! Забота о человеке. Вышли за ограду на улицу, на улице никого нет после 5 часов, только я вижу, поворачиваем направо, и у тротуара стоит машина гражданская с открытыми дверцами и какой-то человек там стоит, облокотившись о машину. Мы проходим мимо этой машины, и этот человек меня останавливает и говорит:

– Гражданин, покажите документы.

– Какие документы? Почему?

И он говорит:

– КГБ.

У меня паспорт. И женщине говорит:

– Тоже садитесь.

– А почему ее берете?

– В качестве понятой.

И помчались на Лубянку. И на Лубянке мне начали выкладывать все это. Конечно, я стал протестовать, что я хочу связаться с посольством. "Сейчас – нет". Потом был очень тщательный обыск, но у меня ничего не было, я из больницы. И интересно, что у меня был чемодан, а когда стало известно, что я в больнице, а там был Нило Кодонна. Но в гостинице была какая-то старуха, знаете, эти знаменитые старухи, и он говорит: "Наш товарищ в больнице, он болен. Можете припрятать чемодан?" И КГБ не узнал об этом, и мой чемодан не обыскали. Что, приезжает человек из Италии со свертком?

Потом был обыск. Все адреса, которые были в моем блокноте. Это было, конечно, неосторожно с моей стороны, некоторые адреса русских эмигрантов… Вся эта бюрократия, допросы, потом то, что я говорил, что я протестую… Они знали другие какие-то подробности, что во время моего пребывания в Москве я встречался с кем-то… Следили.

Дело длилось очень долго, до ночи, пока писали. И вот я сидел в кабинете на Лубянке, там следователь задавал вопросы, читал мне мораль: мы приняли вас как гостя нашей великой советской страны, а вы – вероломно...

И, в конце концов, он решил, что на сегодня хватит. "Сейчас будете отдыхать". Где, на Лубянке? Нет, в другой тюрьме. И он звонит, и тут произошло что-то непредвиденное. Он стал звонить, кричать: "Ё… твою!" У меня создалось впечатление, по характеру его слов, что он позвонил в какой-то оперативный отдел и там ему сказали, что нельзя сейчас, слишком поздно, нужна какая-то печать. Это хрущевские времена, уже КГБ тоже разлагался. Впечатление, что с другой стороны говорили, что сейчас это нельзя. И тогда он стал кричать, беситься, мат пятиэтажный. Нажал кнопку, пришел какой-то надзиратель, он оставил его рядом со мной, он вышел в коридор, стал там кричать. И, в конце концов, пришли двое в штатском и говорят: "Пойдемте с нами". И мы пошли пешком по этим коридорам Лубянки, спустились по лестнице, и я помню еще эти решетки между этажами. Мы спустились и вышли на улицу. Это нарушение порядка, потому что арестант исчезает.

Знаете, как если смотреть на Лубянку, это с левой стороны, где сейчас новое здание, при Брежневе построили, и церковь. Направо – площадь Дзержинского. И, к моему удивлению, я выхожу на улицу и вижу на другой стороне улицы двух девушек-итальянок, членов этой группы, в которой мы были. Они стояли на другой стороне вместе с двумя парнями. Я их увидел и стал кричать, что я арестован. Тут – переполох. Кагэбэшники скрутили мне руки за спиной, и каким-то образом я оказался в машине, она помчалась, и я оказался в Лефортово.

– За это звездочек лишают.

– После этого я узнал, что эти девушки, которые меня знали, они устроили вечеринку в Доме дружбы на Воздвиженке (тогда это улица Калинина) и там познакомились в двумя парнями, которые их пригласили к себе домой. Они пошли вечером, уже ночью, эти двое парней их сопровождали туда, на площадь Дзержинского, где остановка троллейбуса №2, который уходит в сторону Проспекта мира.

– Слушайте, – говорят они девушкам, – вы знаете нашу историю, да? Вы знаете, что такое Лубянка?

– Конечно, знаем.

– Ну, мы вам ее покажем. Лубянка рядом.

И в тот момент – наглядное пособие! Живой урок. Я могу сказать, что это чудо, счастливое стечение обстоятельств. И, конечно, дело лопнуло после этого. Меня отвезли в Лефортово, там вся процедура, отпечатки пальцев и так далее. На следующий день – ничего, потом мне посадили в камеру наседку. Но это, очевидно, блатной какой-то, которому пообещали какие-то поблажки. Он спрашивал, кто я такой, почему я здесь, и он мне даже назвал свою фамилию – Ракитин. И он мне говорил, что он фарцовщик, что он сидел в каком-то лагере в Биробиджане и что его привезли в Москву, потому что он должен дать показания на каком-то другом процессе против каких-то других фарцовщиков. И он мне, между прочим, рассказал очень красочно, как эта поездка в вагон-заке из Биробиджана в Москву, как они ехали в этом вагоне, и что эти вагоны прицепляли к местным поездам, не к поездам дальнего следования, и поэтому это продолжалось больше месяца. И что они останавливали вагон на каком-то полустанке, потому что приходили какие-то другое партии заключенных из каких-то других мест Сибири, на севере, и вот они там сидели по целым дням без еды. И он говорит, что мы ели хорошо только в Новосибирске, потому что вагон остановили на запасном пути на главном вокзале и нас кормили из ресторана. Все это он мне рассказывал.

И, конечно, меня потом вызывали на допросы, очень много спрашивали о Руссикуме, но следователь был другой. Первого сняли, очевидно, его наказали, он допустил рассекречивание дела. А новый следователь был какой-то бывший моряк, у него был якорь, вытатуированный на руке, не хватало трех пальцев на кисти руки, и абсолютно безграмотный человек, который писал протокол и часто мелькало слово "церковь". А он то "церков" писал без мягкого знака, то "церьковь". И потом я должен был расписаться под протоколом. Я прочитал и говорю, что протокол написан безграмотно, я его подписывать не буду, там надо было исправлять, где написано церковь. Комедия!

– Иностранец исправляет русского.

– Прошел месяц, и в конце концов, сказали, что, учитывая хорошие отношения, мы решили вас отпустить. Я полагаю, что не будь этой истории с девушками, это кончилось бы плохо. Я не думаю, что меня бы осудили. Потому что я узнал от других итальянцев, которые там были, что во время моего пребывания в больнице они говорили, что меня нельзя посетить, потому что я в тяжелом состоянии, у меня дизентерия, у меня заразительная болезнь, я должен быть в изоляции. Я полагаю, что если бы не было этого инцидента с девушками, они попытались бы меня завербовать просто. Поэтому все тайно, никто ничего не говорит, вы в больнице официально, до конца, никакой шумихи. Но у вас есть связи с русскими эмигрантами, связи с Ватиканом.

– Логично.

– А потом уже посольство зашевелилось, потому что эти девушки сообщили, позвонили сразу, подняли всех по тревоге.

Со времени нашей беседы прошло почти четырнадцать лет. Все эти годы Джованни присутствовал в эфире нашего радио – продолжал анализировать итальянскую политику и международные отношения, прежде всего, в культурном и религиозном аспектах.

Джованни Бенси мало назвать просто ветераном: он был связан со Свободой в общей сложности 52 года. Дольше всех, кого я знаю. И если бы я сказал ему: Джованни, вы истинный Б-52, мне кажется, он бы улыбнулся.