Леонид Юзефович стал лауреатом литературной премии "Национальный бестселлер" за исторический роман "Зимняя дорога". Это книга об одном эпизоде Гражданской войны на Дальнем Востоке (1922–1923 гг.) – походе Сибирской добровольческой дружины во главе с генералом Пепеляевым. Во время перехода дружине Пепеляева путь преграждает отряд бывшего анархиста, а теперь красного командира Ивана Строда. Так начинается легендарное 18-дневное противостояние. В этом противостоянии – ужас и бессмыслица Гражданской войны, в которой по разные стороны баррикад нередко оказываются люди во многом близкие друг другу.
Реально ли перестать болеть за "белых" или за "красных" и взглянуть на прошлое беспристрастно, можно ли извлечь из истории уроки, или история ничему не учит? Об этом Леонид Юзефович говорит в интервью Радио Свобода.
– Была ваша книга о бароне Унгерне "Самодержец пустыни", теперь роман о генерале Пепеляеве – что вы хотите понять о стране, а может, и о нас cегодняшних, обращаясь к событиям той войны?
– Боюсь вас огорчить, но я считаю, что если ты пишешь о каких-то событиях прошлого и при этом рационально проводишь аллюзии на современность, какую-то фигу в кармане держишь, то ни к чему хорошему это писателя не приведет. Конечно, мы все – дети своего времени, дети нынешнего века, и от этого никуда не деться. И мы можем чисто по-человечески симпатизировать героям прошлого, нормально при этом сочувствовать слабейшим и проигравшим. Но что касается наших собственных убеждений... Вот Лев Шестов называл убеждения "приживальщиками", которые живут в человеке и мы не умеем без них обходиться. Потому что они льстят нашему самолюбию. Мне эта мысль очень близка. Проводить из прошлого прямые параллели в настоящее – это все-таки удел массовой литературы, грубая публицистика, и это совсем не то, чем я занимаюсь. У меня есть монография "Путь посла" о дипломатическом этикете. И там есть такая фраза: "Прошлое может многое сказать о настоящем не потому, что похоже на него, а потому что в прошлом заметнее вечное".
– "Кажется, белые и красные, подобно троянцам и грекам, сошлись на этом пятачке", пишете вы. Но все-таки нам, нынешним, трудно смотреть на те события Гражданской так же отстраненно, как, скажем, на Троянскую войну: Пепеляев – наш земляк, та страна, в которой мы живем сегодня, она во многом оттуда, из той Гражданской войны, которая, иной раз кажется, будто и не заканчивалась тут никогда.
– И все-таки это книга не о борьбе белых и красных. Это, как правильно заметил один рецензент, книга о доблести, о мужестве, о вере, об отчаянии. И так я ее и писал. Причем я ведь три раза подступал к этому материалу. В конце 90-х, потом где-то в 2005-м. И вот спустя 10 лет после последней попытки, книга случилась. 20 лет назад я как раз и начинал писать ее как книгу о борьбе белых и красных. Но все время чувствовал, что не нахожу правильную интонацию. Что-то, видимо, во мне должно было измениться, чтобы я эту интонацию нашел...
– А что в вас изменилось?
– Это банальное возрастное изменение. Каждый проходит этот путь с возрастом. Мы с годами уходим от сиюминутного, злободневного, понимаем, что хорошие люди есть по разные стороны баррикад, понимаем, что политические убеждения не имеют никакого отношения к нравственности.
– И в "Зимней дороге" – все правы и не правы, и выбор каждого случаен?
– Да о правоте я даже и не думаю. Правота – это последнее, что меня интересует. Трагедия – это, по Гегелю, борьба не добра со злом, не правды с неправдой. Это борьба двух сил, каждая из которых обладает частью правды, но воспринимает эту свою часть как целое. Когда правы, по-своему, оба – и Пепеляев, и Строд – противоречие неразрешимо. Это и есть трагедия, в которой яснее видна природа и человека, и общества. И еще это история, вы верно заметили, о случайности выбора. Это важная мысль, к которой ты неумолимо с годами приходишь. Вот мне скоро 70. И, оглядываясь назад, прекрасно понимаешь, что все в твоей жизни могло быть так, а могло быть эдак. И если вдруг случаются баррикады, то по разные стороны этих баррикад люди могут оказаться совершенно случайно.
– А потом ты становишься уже заложником этого случайного иной раз выбора?
– Да, поэтому и писал я историю о Гражданской войне, конечно, но прежде всего историю о людях во время Гражданской войны, о бессмысленности кровавых столкновений между этими людьми. Ведь, и Пепеляев, и Строд – люди левых убеждений. Строд вполне мог оказаться у белых, а Пепеляев, наоборот, у красных. Вот, малоизвестный факт приведу. Знаменитый атаман [Григорий] Семенов ведь дважды пытался поступить на службу в Красную Армию. Но не сложилось по сугубо частным, случайным обстоятельствам. А случись это – был бы атаман Семенов кавалером Ордена Красного Знамени, героем. Если бы погиб, то вспоминали бы его как героя. А нет – так расстреляли бы в 36-м. А так – в 45-м повесили. Это очень случайные вещи, уверяю вас.
Я когда писал книгу про барона Унгерна, то мне попал в руки один номер журнала "Вольная Сибирь". Он издавался в конце 20-х годов в Праге. Этот номер не вышел в печать, но сохранился в Пражском архиве. В нем готовились к публикации мемуары литератора Арсения Несмелова. А он дружил в свое время с известным советским поэтом Николаем Асеевым, который служил журналистом у атамана Семенова. И когда стали подходить красные, Асеев, опасаясь за свою жизнь, собрался идти в Харбин. А Несмелов думал ехать в Москву. И тут Несмелову подарили замечательные английские ботинки на микропоре. Так вот, Асеев просил отдать ему эти ботинки. Мол, мне до Харбина тяжело будет дойти в плохой обувке, а до Москвы ты как-нибудь доберешься. Но Несмелов ботинки не отдал. И в итоге Несмелов, наоборот, отправился в Харбин. В 45-м он там был арестован, вывезен в СССР и погиб где-то в пересыльной тюрьме. А Асеев, не получив эти ботинки, отправился не в Харбин, а в Москву, где и стал известным советским поэтом. А могло все наоборот сложиться.
– В судьбе Пепеляева вот ведь что еще поражает. Он совсем не из тех, кажется, для кого "есть упоение в бою". Боевой генерал, как кажется, играет не совсем свою роль. Эта роль его тяготит даже...
– Да, я ведь Пепеляева не так совсем представлял, пока не посмотрел его следственное дело. У меня есть ранний детектив о нем, по которому недавно фильм "Контрибуция" сняли. Фильм так ужасен, что я снял свою фамилию из титров. В том моем детективе Пепеляев – это обычный белый генерал, такой, какими мы белых генералов обычно себе и представляли. А потом в Новосибирске я смог получить его следственное дело. С огромным трудом. Оно лежало не в ФСБ, а в военной прокуратуре на реабилитации по заявлению его сына. И к этим делам добраться тяжелее, чем к делам, которые хранятся в архиве ФСБ. Но судьба мне благоприятствовала. И вот в этом следственном деле я и увидел его дневник, и его стихи. И я понял, что это совсем другой человек, совсем не такой, каким я представлял его раньше.
– Вы пишете в книге, что в нем не было "горячей веры в успех" и, кажется даже, что была какая-то обреченность.
– И в этом смысле он совсем не Унгерн. Важный есть эпизод, когда плененного Пепеляева этапировали из Аяна во Владивосток на пароходе "Индигирка" (в 1924 году, после разгрома Сибирской Добровольческой дружины, военный суд во Владивостоке приговорил Пепеляева к смертной казни. Затем приговор был смягчен – 10 лет заключения. Но в тюрьме Анатолий Пепеляев проведет 13 лет. – РС). Руководитель этой военной экспедиции, замечательный человек, командир Степан Вострецов, долго с Пепеляевым беседовал. Потом он будет безрезультатно ходатайствовать об освобождении Пепеляева. И в этих беседах Пепеляев упоминает, как важна для него книга Эрнеста Ренана "Жизнь Иисуса". Эту книгу, вообще говоря, читали все русские революционеры, кажется: и народники, и марксисты. Иисус у Ренана совсем не похож на Иешуа в булгаковском "Мастере". У Ренана это вождь и герой. И, конечно же, Пепеляев соотносил себя с тем Иисусом, каким его описал Ренан. И свой поход он воспринимал как свой крестный путь.
– "Счастье не для меня", – пишет он в своем дневнике. Почему эти образованные русские люди в начале века так часто приходили к выводу, что "счастье не для них"?
– У каждого в этом смысле была все-таки своя история. У Пепеляева ведь была удивительная семья. Отец, Николай Пепеляев, потомственный дворянин и генерал-лейтенант царской армии. Одна сестра была актрисой. Вторая стала учительницей. Все играли на фортепиано. Старший брат был военным врачом (Аркадий Пепеляев в годы Первой мировой войны руководил санитарным поездом Юго-Западного фронта, имел четыре ордена. После Гражданской войны продолжал практиковать как врач-отоларинголог. В 1941 г. был арестован и умер в 1946 г. в лагере у Мариинска. Другой брат, Виктор Пепеляев, во время Гражданской стал сподвижником Колчака, был вместе с ним арестован и расстрелян 7 февраля 1920-го. – РС). Это были очень образованные люди. Замечательный до революции дом. И была в таких семьях традиция военной службы. И Пепеляев, так сложилось, тоже стал военным. Но, кажется, как-то тяготился этим делом. "По совести скажу, не военный я человек, хотя всю жизнь в военной службе", – пишет сам Пепеляев в своем дневнике. И с женой были у него всякие отношения, которые он поддерживал, скорее, как человек долга. И, видимо, у него было ощущение разрушенной жизни, ощущение, что жизнь не сложилась.
– До похода?
– До похода… Я вступаю тут на зыбкую почву. И не писал об этом особенно в книге, поскольку у меня нет на этот счет документальных доказательств. Но вот есть одно письмо, которое Пепеляев не успел, видимо, отправить с оказией жене, оно было изъято при аресте и лежало в следственном деле. Он пишет в этом письме жене: "Сквозь это надо пройти для будущего счастья". То есть это тот случай, видимо, когда люди уходят на войну или иное какое опасное приключение, когда им кажется, что жизнь себя исчерпала, и нужно с ней что-то сделать радикальное, чтобы она обрела смысл снова.
– И драма его еще и в том, что, отправляясь в этот военный поход, он берет на себя ответственность за других людей, которые пошли за ним.
– Драма в этом. Но, с другой стороны, многие из этих людей, отправляясь с ним в поход, надеялись, мне кажется, на то, что у них будет право жить дальше с чувством совершенного важного дела. На победу, они, может, и не надеялись, но вернуться назад живыми и с чувством выполненного долга, которое поможет жить дальше и обрести какой-то смысл в жизни, они все надеялись, в том числе и сам Пепеляев.
– Вот еще какой эпизод для понимания этих людей мне показался очень важным. Вы рассказываете о состоявшемся в 1919 году в Верхнеудинске "литературном суде" над героем рассказа Леонида Андреева "Бездна" – студентом, который изнасиловал свою же девушку после того, как над ней надругались встреченные в лесу бродяги. "Виновен, но заслуживает снисхождения" – такой был вердикт "литературного суда". Пепеляева, пишете вы, нетрудно представить среди публики на таком спектакле. Потому что он тоже свято верил в то, что беспричинной жестокости не бывает и преступник, особенно если он человек образованный, всегда раскаивается в совершенном злодеянии. Эти люди просто не поняли, в каком мире им предстоит жить? И вся их судьба – это расплата за наивность?
– Эта наивность была свойственна, мне кажется, почти всей русской интеллигенции начала века. Они не понимали, что происходит и что надвигается. Были, конечно, тогда люди, которые догадывались, что человек существо не травоядное отнюдь. Но обыкновенный учитель, обычный служащий какого-нибудь статистического ведомства... им, в самом деле, были свойственные довольно поверхностные, наивные представления о человеческой природе.
– Вера в то, что дай человеку прочитать хорошие, правильные книжки...
– И все изменится, и все встанет на свои места, и все станет хорошо. Я пишу и о свойственной Пепеляеву зыбкости политических убеждений, неспособности безраздельно примкнуть к какой бы то ни было партии. Это черта не столько даже интеллигента, сколько взыскующего Божьего Града русского праведника: "Господи, научи меня понимать благо народное, укажи пути доброго служения Родине... укажи правду, дай твердо идти по пути добра и счастья народного!" – пишет он в своем дневнике.
– А когда Пепеляев уже отсидел первый свой срок в тюрьме и вышел на свободу, он понимал, какая судьба его ждет в советской России? (В августе 1937-го Пепеляев был арестован и доставлен в Новосибирск, где ему было предъявлено обвинение в создании контрреволюционной организации. 14 января 1938 года Тройкой НКВД по Новосибирской области приговорен к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение 14 января 1938 года в тюрьме города Новосибирска. Похоронен во дворе тюрьмы. – РС)
– Об этом времени в его жизни прямых свидетельств нет. Есть так называемое "смотровое дело", к которому меня допустили в Новосибирске. Это дело 37-го года. Там только допросы Пепеляева, в которых много, конечно, самооговоров, много вписанного следователем. Но по моему ощущению... Он ведь перед арестом готовился к экзаменам, собирался поступать на истфак пединститута. И, поступая на такой факультет, он же понимал идеологическую ситуацию в стране. Думаю, он внутренне был с нею согласен. Не таких ведь ломало. И человеку, любому из нас, ведь очень трудно быть в ссоре, в конфликте со своей страной. А особенно если рядом с тобой нет единомышленников, нет соответствующей среды. Для одинокого человека это невыносимое состояние. А Пепеляев в тот момент был совершенно одинок. Он должен был, думаю, примириться с тем, что происходило в стране, и найти в этом некую "великую мудрость". Многие этот путь прошли тогда.
– А семья Пепеляева, оставшаяся в Харбине. Были у них какие-то попытки воссоединиться в тот год, что Пепеляев был на свободе, перед вторым арестом?
– Ему разрешили переписку с родными еще в тюрьме. И когда он вышел на свободу в 36-м, то сразу написал им, чтобы они приезжали к нему. И вроде бы даже они собирались приехать. Сын его рассказывал мне, что тогда, чтобы вернуться из Харбина в СССР, нужно было принять советское гражданство. Сделать это можно было только по заявлению, которое нужно было подать в советское консульство в Харбине. В 34-м в Харбин уже вошли японцы, и назревал уже советско-японский конфликт, и японцы вроде бы, по рассказам сына, держали под наблюдением вход в консульство и брали на заметку его посетителей, а потом кого-то и арестовывали. И, в общем, все это было небезопасно. Так мне рассказывал сын Пепеляева. Но я думаю, что, скорее всего, Всеволод Анатольевич мог задним числом просто придумать какие-то самооправдания. Возможно, семья на самом деле не хотела возвращаться в СССР. И это понятно. Они же больше знали о ситуации в стране, чем просидевший столько лет Пепеляев. Они могли понимать, что ждет их по возвращении.
– Жена, сыновья – они простили ему этот роковой его поход? Вот по-житейски-то, оставил жену с маленькими сыновьями в Харбине без средств к существованию....
– Конечно, конечно, простили. А как бы они жили, если бы не простили? Одно дело – быть семьей героя, человека, который ушел на справедливую войну. А другое – считать, что все было бессмысленно и зря.
– Но я так поняла, что им приходилось выслушивать претензии от родни офицеров, которые отправились в этот поход. И вы цитируете в книге вполне издевательские отзывы об этом походе разных известных русских эмигрантов.
– Но эти первые реакции и оценки быстро прошли и забылись. Вообще, все ведь очень быстро проходит и забывается. Даже посмотрите на происходящее сейчас. Кто вспомнит, что было год, три года назад. Все забывается.
– И все-таки рационального смысла ни в походе Пепеляева, ни в стоицизме красноармейцев Строда не было: Строд сидит в осаде за мертвыми телами товарищей, Пепеляев к тому моменту уже понимает, что якутское восстание обречено. И при этом "покорность общей судьбе не предполагает взаимной ненависти", пишете вы. И это, кажется, самое поразительное в книге – эпизод Гражданской войны в котором, несмотря на ожесточенное противостояние, нет ненависти.
– Да, кажется, что, вообще, последней в мировой истории войной, которая шла по рыцарским правилам, была Крымская война. Есть мемуары, в которых рассказывается, что русские офицеры после сражений ночью ходили к французам и англичанам, чтобы выпить вместе и поиграть в карты. А утром они расходились и вновь стреляли друг в друга. А уже во время франко-прусской войны, через 15 лет это кажется совершенно невозможным. А на Гражданской войне любые человеческие отношения между противниками тем более немыслимы вроде бы. Но исключения бывают. И это история о том, что человечность в нормальных людях берет свое поверх любых политических барьеров. Это о том, что возможно понимание, возможен диалог, можно сохранить благородство в нечеловеческих условиях войны среди якутских снегов. Мне одна моя старая знакомая из Перми, которой я всегда посылаю свои рукописи, написала, что когда она читала книгу, то вспоминала статью Тургенева "Гамлет и Дон Кихот". Пепеляев – это Гамлет. А Строд – Дон Кихот. Но при этом в Пепеляеве есть немало донкихотства, а в Строде – гамлетовского. И они способны понять друг друга.
– И поэтому, когда Пепеляев и Строд встретятся в зале суда в 24 году, каждый выразит уважение другому, и Строд будет пытаться всячески облегчить участь Пепеляева. (Позже, столкнувшись с ужасами порожденного коллективизацией голода, Иван Строд вышел из партии и грозился убить Сталина. А в 1937 г. он был арестован. Обвинен по 58 ст. ("Участие в антисоветской террористической организации"). 19 августа 1937 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян 4 февраля 1938 г. – РС).
– У них не было никакой взаимной ненависти даже во время сражения. А уже тем более после. Это какая-то дихотомия – нерасторжимое мучительное единство красных и белых, Пепеляева и Строда. Как скажет потом адвокат Пепеляева на процессе в 24-м году. "Над ними было одно небо, которое ставило их всех перед лицом вечности". История их противостояния – это рассказ о борьбе двух идеалистов, во многом – родственных душ. В этом и есть национальная трагедия Гражданской войны.
– Вся семья Пепеляева родом из Томска, здесь им установлен символический кенотаф, до сих пор цел их дом...
– А Строд руководил томским Домом офицеров в 20-е годы. И взял к себе на работу брата генерала, Михаила Пепеляева, художником. Вот так продолжали пересекаться эти судьбы... Я ведь большую часть своей жизни провел на Урале, в Сибири, и эти места для меня более родные. И я бы сказал, что это самые европейские части России. По ощущениям внутренней свободы, которые свойственны людям здесь и которых куда меньше в центральных районах страны.
– Не случайно, видимо, здесь и зародились эти областнические идеи – взять и отделиться от центральной России?
– Но эти идеи всегда были малореальны. Вспомните, как Чехов в своих путевых записках по Сахалину описывает эти места. Тут не должно быть иллюзий относительно того, что было бы, отделись эти края. Никогда нет простого решения сложной проблемы. И во время Гражданской войны проговаривалась же идея эвакуировать белое Приморье на Камчатку. Это продлило бы агонию на несколько лет. У красных не было флота. Балтийский, точнее, был, но когда бы он дошел до Камчатки, и дошел ли.... И вот среди белых обсуждались планы: вывезти 10–15 тысяч человек, огромные запасы продовольствия на Камчатку и отделиться как-то от большевистской России. Но мне кажется, даже если бы эти планы кто-то всерьез попытался осуществить, то желающих к концу Гражданской войны уже не нашлось бы. Люди были измотаны. Люди уже бесконечно устали.
– Сейчас нам часто кажется, что все это, революция, Гражданская война и последующий ужас нашей истории были неизбежными. Россия неминуема шла к этому. Это и правда так, или все могло сложиться иначе, и просто не повезло. История для вас, по ощущению, процесс, где есть выбор, или…
– Я придумал такую формулу для себя: все, чего не удалось избежать, кажется неизбежным. Так человеку легче смириться с тем, что произошло. Но на самом деле ничего неизбежного в истории нет.
– Всегда есть развилка, выбор?
– Да, и если есть кто-то, надзирающий за нашими судьбами, он надзирает за отдельным человеком, не за государствами и нациями. В этом смысле вера в наличие судьбы помогает нам не чувствовать себя столь одиноко в этом мире. Надеяться, что кто-то за нами присматривает. А если судьбы нет, значит, человек абсолютно, космически одинок.
– Но если нет судьбы у народов и государств, то откуда же эта колея, из которой мы все никак не выберемся?
– Характер государственной власти в России таков, сама природа власти такова. И определяется она размером наших территорий. Они, эти территории, – наше богатство и наше проклятье. Их надо удерживать постоянно, потому что за них дорого заплачено, слишком много за них пролито крови. Их невозможно отдать, потерять. Это обессмыслит всю историю. А чтобы эти территории удерживать... в общем, все по кругу тут.
– Почему мы не можем жить будущим, почему все наши споры не о будущем, а о прошлом, которое все не дает нам покоя. Уже век прошел, считай, со времени Гражданской, а мы все делимся на "красных" и "белых"?
– А потому что мы ничего не проговорили, не осмыслили до сих пор. Если бы мы в свое время говорили о Гражданской нашей столько же и так же глубоко ее исследовали, как это делали американцы. У них о войне Севера и Юга написаны тысячи томов. И к 100-летию той войны, во времена Кеннеди, для них это была уже глубокая история. У нас же серьезных попыток осмысления тех события – по пальцам пересчитать: "Тихий Дон", "Конармия"... Не было серьезных исследований, глубоких дискуссий, не проговорена тема. А скошенная трава быстрее растет. Конечно, хотелось бы, чтобы Гражданская война не воспринималась сегодня нашим обществом столь болезненно, чтобы к ней через сто лет относились уже как к эпизоду всемирной истории, чтобы мы могли говорить о ней как об осаде Трои. Но для этого из тех событий надо изъять ту политику, которая разъединяет нас сегодня.
– Но почему все-таки мы не можем больше думать о будущем, почему бесконечно ищем в прошлом – в досоветской, советской ли империи – какие-то параллели нынешнему, какой-то идеальный мир, почему мучаемся этими фантомными болями?
– Так, в каком-то смысле, спокойнее. Прошлое манит своей кажущейся упорядоченностью. Когда человек проводит эти параллели, ностальгирует, ему кажется, что он продолжает жить в привычной исторической реальности, а не в какой-то совершенно новой, непонятной, непредсказуемой и потому еще более тревожной.
– На последней странице книги вы признаетесь, что "не знаете, зачем ее написали". Почему так?
– Я хотел сказать, что мне трудно было бы объяснить кому-то, зачем я написал эту книгу. Но, как говорила Гиппиус: "Если надо объяснять, то объяснять не надо". Я старался, вообще, поменьше в книге что-то объяснять, а просто рассказывать.
Примечание: Якутский поход стал последним эпизодом Гражданской войны в России (с сентября 1921 по июнь 1923 года) в Аяно-Майском районе Дальнего Востока. Восставшие во главе с корнетом Коробейниковым в конце 1921 года заняли часть Якутии. Большевики отправили экспедицию для подавления восстания. В марте 1922 года восставшие попросили помощи у Временного Приамурского правительства во Владивостоке. 30 августа Тихоокеанская флотилия, укомплектованная 750 добровольцами под руководством генерала Анатолия Пепеляева, отплыла из Владивостока на помощь восставшим. К декабрю 1922 года небольшой район, в который входили Аян, Охотск и Нелькан, подконтрольные Пепеляеву, оставался единственной территорией России, которую удерживали белые. В феврале отряд Пепеляева столкнулся с отрядом большевиков во главе с Иваном Стродом. В марте белые были полностью изгнаны из Амги. Остатки белой армии потерпели два поражения в столкновениях сначала у Охотска, а потом и у Аяна 16 июня. Генерал Пепеляев, 103 белых офицера и 230 солдат во избежание дальнейшего кровопролития сдались и были этапированы во Владивосток.
