Александр Генис: В эфире - нью-йоркский альманах, в котором мы с музыковедом и историком культуры Соломоном Волковым рассказываем о новостях, какими они видятся из Нью-Йорка.

Я предлагаю отрыть сегодняшний «Альманах» юбилеем: 75 лет Довлатову. Сергей вполне мог дожить до 75-летия, у него родители были чудными стариками, я хорошо знал и Доната Исаакиевича, и Нору Сергеевну и видел, как они прекрасно старели. Из Довлатова тоже получился бы прекрасный старик, но, к сожалению, этого не произошло. Его 75-летие стало событием, я бы сказал, государственной важности, потому что отмечают его чрезвычайно широко - он поистине народный любимец.

Соломон Волков: Народный писатель.

Александр Генис: Я второй раз встречаюсь с таким явлением. На 70-летие Бродского я был в Москве, и видел, как отмечают его юбилей - так, как будто бы это был юбилей Высоцкого или Есенина, но никак не эзотерического поэта, который любил метафизику и никак не был похож на автора, который способен вызвать массовый восторг.

Соломон Волков: Мы с вами знаем, что при жизни Бродского и Довлатова, Довлатов смотрел на Бродского снизу вверх, преклонялся перед ним. Бродский ему отвечал с такой как бы снисходительной любовью.

Александр Генис: Я сам был свидетелем такого отношения, когда на дне рождения Довлатова, на его 40-летие, пришел Бродский. Довлатов сказал: «Здравствуй, Иосиф». А тот ответил: «По-моему, мы были на «вы». Страшно смутившийся Довлатов потом уже рассказывал, как он нашелся: «Я ему сказал: «С вами хоть на «их». Но это было “остроумие на лестнице”. Важно, что они были на «вы» всю жизнь.

Соломон Волков: Конечно. Что в данном случае очень интересно: при этом Бродский, как вы справедливо заметили, поэт, которого мы считали эзотерическим, но Бродский разошелся на афоризмы в современной России точно так же, как и Довлатов разошелся на афоризмы.

Александр Генис: Это поразительный факт, я до сих пор не могу понять, как это произошло. Но откройте Сеть - всюду цитируют Бродского и никто не ссылается, все должны узнавать цитату сразу же. Цитатами из Бродского можно говорить, как пушкинскими цитатами - без указания автора.

Соломон Волков: Мы присутствуем в ситуации, где цитаты из «Мастера и Маргариты» или из Хармса уже молодое поколение не узнает, а цитаты из Бродского не нужно атрибутировать.

Александр Генис: Это говорит о том, что наша эмигрантская словесность, словесность Третьей волны вернулась в Россию в том качестве, в котором, собственно говоря, они и собиралась.

Соломон Волков: В каком она задумывалась.

Александр Генис: Совершенно верно. Как лучшая поэзия и лучшая проза целого поколения. Большое достижение эмигрантской литературы.

Соломон Волков: Лучшая — это одно дело, а популярная, в полном смысле этого слова народная — это совершенно другое.

Александр Генис: Я согласен с вами и в этом. Довлатов и Бродский очень непохожие авторы.

Соломон Волков: Прямо противоположны.

Александр Генис: Хотя что-то между ними общее есть. Как известно, Бродский написал замечательный очерк “О Сереже Довлатове”. обращаю внимание на это название: не Сергей, а Сережа, потому что он так его всегда называл. Мы с Вайлем сидели месяц на шее у Бродского, чтобы он написал этот мемориальный очерк, причем он сам просил, чтобы мы ему звонили и напоминали. Нам неловко было давить, но Бродский сам сказал: «Нет, давите на меня, пока я не напишу». В этом текстемного такого, что и к нему подходило.

Соломон Волков: Бродский, между прочим, всегда писал так.

Александр Генис: Это правда, он всегда писал о себе. Но там есть такие тонкие рассуждения о том, что Довлатов принадлежал к той породе людей, которые не обладали желанием ни попадать под чье-то влияние, ни оказывать его. Это писал Бродский и о Довлатове, и о себе. “Поколение обочины”, как я написал где-то о них, и мне до сих пор кажется, что это правильно. Довлатову, думаю, понравилось бы такое определение.

Но я не об этом хочу сказать. В дни юбилея столько говорят о Довлатове и столько его хвалят, что вряд ли мы добавим что-нибудь нового. Поэтому сегодня мы займемся одной интересной акцией, которую придумали вы. Объясните, в чем она будет заключаться.

Соломон Волков: Речь шла о фрагментах довлатовской прозы, которые он объединил под общим названием «Из записной книжки». Многие из этих фрагментов появились впервые в книжке «Не только Бродский». Это фотоальбом моей жены Марианны Волковой, к которой Довлатов согласился написать пояснительные анекдоты из жизни знаменитых людей. У этой книжки оказалась счастливая судьба, потому что стала первой публикацией Довлатова еще в Советском Союзе. Отрывки именно из этой книги напечатали в приложении к газете «Неделя», по тем временам невероятно популярного издания.

Александр Генис: У «Недели» был чуть ли ни миллионный тираж.

Соломон Волков: За этим всем стояла почти детективная история, вопрос решался чуть ли не уровне ЦК КПСС, разрешать ли публиковать эти заметки Довлатова. Там сверялись с героями, не обидятся ли они. Но в итоге появились эти тексты, Довлатов был счастлив. Многие истории оттуда он поместил в своей «Записной книжке» впоследствии. Я был свидетелем тому, как он их сочинял. По поводу многих персонажей Довлатов говорил: «Я, собственно говоря, ничего о нем особого не знаю». Мы с Марианной наперебой начинали ему вываливать все, что могли вспомнить об этом персонаже. Мы понятия не имели, что из этого Сережа выберет, что он из этого сделает. Потом, когда появились эти маленькие перлы, то мы были поражены результатом — это был наглядный урок довлатовского творчества. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», - сказала Ахматова.

Александр Генис: Я был свидетелем того, как эти «Записные книжки» расширялись. Потому что сначала Довлатов привез книжку, которая называлась «Соло на Ундервуде».

Соломон Волков: Я помню, она у меня есть.

Александр Генис: У меня тоже есть, конечно, у меня все его издания есть. Но это были анекдоты советских времен. А в эмиграции я видел, как эти записи рождалось. У Довлатова была записная книжка, но это была не книжка, а книга, даже книжище, огромная амбарная книга. Он никуда не ходил без нее. Он был вообще человеком, одержимым порядком, при том, что иногда нарушал этот порядок самым катастрофическим образом. Но пока было все нормально, он все время что-нибудь записывал и не выходил из дома без бумаги. Но что же он записывал? Не то, что ему говорили, а то, что он услышал — это большая разница. Собственно говоря, на этом построена наша сегодняшняя игра.

Соломон Волков: Давайте сделаем так: я прочту несколько историй из этих «Записных книжек» Довлатова, которые имеют отношение к вам, где вы выступаете с Петей Вайлем и самостоятельным героем, а вы прочтете одну из нескольких историй, которые имеют отношение ко мне.

Александр Генис: Хорошо. И мы прокомментируем, как это было на самом деле. Довлатова ведь часто спрашивали: а на самом деле как было? Но только те, кто не может понять, что у писателя не бывает “на самом деле” — это же не паспортный стол.

Итак, очень льстящая вам запись, звучит так:

«Волков начинал как скрипач. Даже возглавлял струнный квартет. Как-то обратился в Союз писателей:

— Мы хотели бы выступить перед Ахматовой. Как это сделать? Чиновники удивились:

— Почему же именно Ахматова? Есть и более уважаемые писатели — Мирошниченко, Саянов, Кетлинская...

Волков решил действовать самостоятельно. Поехал с товарищами к Ахматовой на дачу. Исполнил новый квартет Шостаковича.

Ахматова выслушала и сказала:

— Я боялась только, что это когда-нибудь закончится...

Прошло несколько месяцев. Ахматова выехала на Запад.

Получила в Англии докторат. Встречалась с местной интеллигенцией.

Англичане задавали ей разные вопросы — литература, живопись, музыка.

Ахматова сказала:

— Недавно я слушала потрясающий опус Шостаковича. Ко мне на дачу специально приезжал инструментальный ансамбль.

Англичане поразились:

— Неужели в СССР так уважают писателей?

Ахматова подумала и говорит:

— В общем, да...».

Вот такая замечательная короткая история. Насколько она правдива?

Соломон Волков: Именно в данной истории все абсолютно один к одному соответствует действительности, все высказывания Ахматовой и то, что она сказала нам, и то, что она говорила в Англии — задокументировано. Но я хочу обратить ваше внимание на другую вещь, практически никто, кто не посвящен заранее в этот секрет, этого не улавливает. В этом фрагменте, как и во всех других фрагментах из «Записных книжек» Довлатова, нет ни одного слова в предложение, которое дважды начиналось бы с одной и той же буквы. Это виртуозная ювелирная работа, из-за этого «опус Шостаковича», а не «квартет Шостаковича» и так далее. Довлатов сначала слушал какую-то историю, потом начиналась главная работа, когда ему нужно было так выстроить каждую свою фразу, чтобы в ней дважды слово не начиналось с той же самой буквы.

Александр Генис: Это чисто технический прием, который он использовал для того, чтобы замедлить писание. Когда я ему сказал: «Купи компьютер, будешь писать быстрее». «Он пришел в ужас: «Я хочу медленнее писать, лучше всего вилами на воде». Но на самом деле важнее другое: Довлатов имитировал устную речь. Скажем, эта запись настолько естественная и простая, что кажется, что именно так вы все и рассказали. Но я точно знаю, что так не бывает. У Довлатова не было ни одного случайного слова. Это был писатель, у которого не было ничего случайного. Есть писатели, у которых миллион случайностей, которые широкой рекой льются.

Соломон Волков: Широкой мусорной рекой.

Александр Генис: Не всегда. Бывают хорошие писатели, которые пишут прекрасно и небрежно. Например, Гашек, я очень люблю «Швейка», я наизусть его знаю, но ведь у него идет поток реки, который путает детали. И есть много писателей такого рода, например, Маркес. Когда он опубликовал «Сто лет одиночества», то выяснилось, что у него 140 несовпадений. Он перепутал, что с кем происходит, как и родственные связи его героев.

Но Довлатов все, что писал, писал с черновиком. Например, записку «Вернусь завтра». Однажды Лена Довлатова, его жена, решила брать работу на заказ и печатать чужие рукописи. Ей нужно было для этого сделать визитную карточку. И вот она пишет визитную карточку и так, и сяк, и этак. В конце концов говорит: «Сергей, скажи мне, что написать на визитной карточке?». Торжествуя, он сказал: «Ага, теперь ты понимаешь, чем я занимаюсь всю свою жизнь».

Соломон Волков: Прелестный эпизод.

А теперь я прочту историю про Гениса и Вайля.

"Вайль и Генис ехали сабвеем. Проезжали опасный, чудовищный Гарлем. Оба

были сильно выпившие. На полу стояла бутылка виски. Генис курил.

Вайль огляделся и говорит:

- Сашка, обрати внимание! Мы здесь страшнее всех!".

Александр Генис: Довлатовские жертвы из «Записных книжек» часто говорят, что ничего подобного не было. У Довлатова есть некоторые записи про меня, которые он просто выдумал. И я подумал: да это просто на меня не похоже. Но интересно: на меня не похоже, а на других очень даже похоже. Это мне напоминает чтение письма из «Ревизора» Гоголя: про всех остальных правильно, только про меня неправильно. Однако именно эту историю, к сожалению, я хорошо помню, и должен сказать, что все это абсолютная правда, как ни печально мне в этом признаваться.

Соломон Волков: А что тут печального? Что тут такого компрометирующего? Подумаешь, курили в вагоне метро и на полу стояла бутылка виски.

Александр Генис: Ужас, ужас, ужас. Единственное, в чем заключается историческая неточность: ни Петя, ни я не могли вспомнить, кто из нас сказал роковую фразу о том, что мы хуже всех. Я про вас читаю дифирамбы, а вы - позорящие меня эпизод. Но тем не менее, увы, это правда.

Соломон Волков: По-моему, ваша история вполне лестная. Вторая история:

"Генис написал передачу для радио "Либерти". Там было много научных слов — "аллюзия", "цензура", "консеквентный"... Редактор Генису сказал:

— Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают лишь доценты МГУ".

Саша, по-моему, уж это - абсолютно лестная история.

Александр Генис: Вот этой истории точно не было, я никогда в жизни такого не говорил, потому что до сих пор не знаю, что такое «консеквентный» и никогда не скажу.

Соломон Волков: По-моему, тоже. Я, кстати, когда прочел, подумал: «консеквентный» не входит в словарь Гениса.

Александр Генис: Конечно, Довлатов это придумал. Но Гендлер говорил что-то подобное, когда я сильно умничал. Сам Довлатов терпеть не мог всяких терминов, а я был молод и очень любил филологические науки, поэтому я, конечно, время от времени ляпал «мениппея» или «ипостась», Довлатов мог от таких слов выйти из-за стола. Каждый раз, когда я что-нибудь такое произносил, Довлатов говорил: «Да, да, я понимаю. Прохладный сумрак библиотек, старые фолианты». И я прятался в сортир от стыда. Это было ужасно.

Соломон Волков: А теперь третья история, самая короткая, по-моему, и самая лестная одновременно:

"Генис и злодейство — две вещи несовместимые!".

Александр Генис: Это, конечно, замечательно, эпитафия, можно сказать. Подозреваю, что ему просто понравилась моя фамилия: «Генис» и «гений» - хорошо для каламбура. Но есть тут и забытая история. Сейчас уже, наверное, только заядлые библиофилы, вроде нашего коллеги Ивана Толстого, могут знать все подробности. Дело в том, что эта запись появилась в первом издании «Записных книжек», но потом было второе издание. Оно вышло как раз тогда, когда у нас с Довлатовым были охлажденные отношения. Я бы не сказал, что мы поругались, но тем не менее, какое-то время отношения были прохладные.

Соломон Волков: Я помню этот период.

Александр Генис: Это было связано с «Новым американцем», с мучительными проблемами финального периода. Долго рассказывать. Ничего такого страшного не было, вскоре мы опять подружились, и все стало вновь на места. Но успело выйти второе издание «Записных книжек», где было написано: «Генис и злодейство — две вещи несовместимые. Как я ошибался».

Соломон Волков: Вы знаете, я как-то пропустил это издание.

Александр Генис: Потому что это издание, как все наши эмигрантские книжки, выходили мизерными тиражами, может, 300 экземпляров. НоуУ меня оно есть. Потом прошло какое-то время, Довлатов выпустил новое издание, ведь он же все время дополнял «Записные книжки». Открываю третье издание, затаив дыхание, и читаю: «Генис и злодейство — две вещи несовместимые». Точка. Все в порядке, Сергей убрал эту порочащую меня фразу. Так я и вошел в историю.

Надо сказать, что «Записные книжки» всегда были самыми популярными произведениями Довлатова. Меня, в них поражала щедрость Довлатова. Там такие изюминки из булок, которые он умудрился собрать. Сергей само собой ходил за Бахчаняном и донимал его все время: «Что-нибудь смешное скажи». Вагричу только этого и надо было, как вы знаете. У Довлатова есть книжка «Компромисс», Бахчанян ему сказал: «Напиши продолжение и назови «Компромиссис». Сергей был в полном восторге.

Но у него были и друзья-источники, которые не были причастны к литературе. Например, Изя Шапиро, наш общий приятель-программист, необычайного остроумия человек. Довлатову страшно нравилась, например, такая история - еще из Белоруссии, Изя в Минске жил до отъезда. Его друзья спросили: «У нас сын родился, мы хотим назвать его коротким энергичным именем. Что ты посоветуешь? Хорошо бы иностранного происхождения». Изя мгновенно нашел имя: «Рекс». Сергей был в восторге.

Все это он щедро раздаривал в «Записных книжках». Я думал: как же он не использовал такой ценный материал в своих рассказах, в своей прозе? Но он не жалел ничего. Я думаю, именно поэтому они так и остались любимой книгой многих. Есть книжка такая «Записные книжки Чехова, Ильфа и Довлатова». Хороший набор, читаешь и не знаешь, кто же лучше. По-моему, это - достойный дар нашей словесности, о котором хорошо вспомнить в день 75-летия Довлатова.

(Музыка)

​Александр Генис: А теперь о грустном. Этим летом ушли люди чрезвычайно важные и для русской культуры, и для русской Америки, да и для нас с вами. Сегодня я хотел бы вспомнить об этих замечательных людях, которых потеряла русская словесность и русское искусство — это Фазиль Искандер и Эрнст Неизвестный.

Начнем с Эрнста Неизвестного. Совсем недавно мы прощались с ним в Нью-Йорке — это было событие чрезвычайно важное.

Соломон Волков: Я очень не люблю, должен вам сказать, все эти прощания, похороны, они меня вгоняют в депрессию.

Александр Генис: Понимаю. Гете не пришел даже на похороны своего другая Шиллера, так он не любил смерть.

Соломон Волков: Но на меня сильное и хорошее впечатление произвели эти проводы Неизвестного. Во-первых, это все было прекрасно организовано, вдова Неизвестного Анна Грэм все здорово очень сделала. Вообще она очень помогла Эрнсту, благодаря ей, я считаю, Эрнст, который прошел через огонь, воду, медные трубы и был покалечен, прожил 91 год. Так что все было очень достойно и все правильно держалась. Люди как-то сошлись — это была такая встреча третьей волны.

Александр Генис: Да, мы по печальному поводу собрались, но там были все, многих я десятилетиями не видел.

Как вы считаете, что важнее для памяти и Неизвестном — миф Неизвестного, ведь это редчайший случай, когда художник еще при жизни стал легендой, или его творчество?

Соломон Волков: Сам Неизвестный, как мы знаем, считал, что главное — это творчество. Важнейшую составляющую своего мифа, а именно его конфликт с Хрущевым и надгробный монумент Хрущеву, который он воздвиг, он об этом не любил говорить, не просто не любил, а раздражался.

Александр Генис: Точно так же, как, скажем, Бродский не любил говорить про свой процесс.

Соломон Волков: Это немножко другое, потому что все-таки процесс у Бродского — не был частью его творчества, это было частью его мифотворчества может быть, но не творчества. У Неизвестного другая ситуация. В итоге все-таки самой знаменитой работой Неизвестного является именно это надгробие, и неслучайно. Потому что это надгробие, я считаю, является идеальной эпитафией Хрущеву - и не просто Хрущеву как человеку, но Хрущеву как политическому деятелю. Ничего лучшего символа, который подводил бы итог деятельности Хрущева, как выдающегося, конечно, политика, чем вот это надгробие, вообразить себе нельзя. Этот дуализм Хрущева...

Александр Генис: Его манихейства, я бы сказал.

Соломон Волков: Объединения в нем, борьба в нем, то, что, между прочим, он сказал Неизвестному, прощаясь с ним на этой выставке в Манеже, где они дискутировали, он ему сказал: «В вас борется демон и ангелы. Если победит дьявол, мы вас уничтожим, а если победят ангелы в вашей душе, то мы вас поддержим». Это любопытные слова. Мне сейчас кажется, почему-то, что Неизвестный их запомнил и воспроизвел в этом своем монументе. Потому что он наглядно символизирует борьбу дьявольского и ангельского за душу Хрущева, человека и политика.

Александр Генис: Для Неизвестного, конечно, важнее всего были его гигантские проекты. Ведь у него была гигантомания, он мечтал перестроить эстетику России, именно в первую очередь России. Это был художник с державным мышлением, он мечтал поставить в России все самые главные свои произведения. Однажды, когда мы с ним разговаривали в его мастерской, он показывал эскизы полуабстрактных скульптур. Я говорю: «Как это называется?». «Как угодно — меланхолия, тоска, радость, встреча. Представьте, сколько омерзительных новостроек в Москве, абсолютно безличных, они все одинаковые. Стоит поставить мою скульптуру в этих новостройках, и появится осмысленный градостроительный центр. Вокруг памятники будут собираться люди, сквер поставят. Это придаст гуманистическое измерение этим новостройкам. Почему бы им их не поставить?». Я действительно не понимаю, почему их не поставить. Еще время не ушло, потому что все эти проекты остались частью гигантского наследия Неизвестного.

Соломон Волков: Вы совершенно правильно сказали, что он был по идее своей державным скульптором.

Александр Генис: Ведь скульптор таким и должен быть. Микеланджело был державным скульптором.

Соломон Волков: Конечно же. Тут трагедия Неизвестного заключается в том, что ни Советский Союз, в котором он начал и стал Эрнстом Неизвестным, самым знаменитым Неизвестным, тут можно скаламбурить. Ни Советский Союз не принял его в качестве государственного державного скульптора, ни постсоветская Россия. Казалось бы, хорошо, с Советским Союзом, я считаю, произошло какое-то гигантское недоразумение, потому что можно было его сделать официальным скульптором.

Александр Генис: Я тоже так считаю.

Соломон Волков: Между прочим, точно так же, как можно было сделать Солженицына государственным писателем.

Александр Генис: И тут я с вами согласен. Дело в том, что Советский Союз отрицал именно тех людей, которых мог использовать. Потому что в Советском Союзе люди смотрели с огромным подозрением на людей, которые хотели работать. Если ты хотел ничего не делать, если ты хотел, как я, например, служить пожарным или как мои друзья дворником, то это было нормально. Но стоило тебе захотеть работать, именно работать, как Солженицын, как Неизвестный, как Шемякин, как Бродский...

Соломон Волков: Самовыражаться творчеством.

Александр Генис: Ни один из этих людей не должен был уезжать, они все должны были быть в России, и Советский Союз только бы выиграл от этого. Я совершенно с вами согласен, и Солженицыну нашлось бы там место. Но беда заключается в том, что Советским Союзом правили те же двоечники, что и сейчас, постсоветской страной.

Однако, не об этом речь. У Неизвестного была очень своеобразная эстетическая система. Он много писал, кое-что осталось, но лучше всего принципы его эстетики излагает Мазила, персонаж из книги «Зияющие высоты» Александра Зиновьева, который целиком списан с Эрнста Неизвестного. Я имел случай поговорить и с тем, и с другим на эту тему. Я спросил у Зиновьева: «Правда, что все монологи Мазилы принадлежат Эрнсту Неизвестному?”. Он говорит: «Нет, конечно, это все мое, я просто использовал образ Эрнста Неизвестного». Потом я спросил у Эрнста Неизвестного: «Правда ли, что Мазила — это вы?». Он говорит: «Конечно, это я. Туда вошло все, о чем мы говорили в свое время в Москве».

Соломон Волков: Любопытно, что Неизвестный вообще стал популярным героем фикшн своего времени. Рассказ, даже два романа у Аксенова, Неизвестный появляется в замечательном рассказе, который ориентирован на Неизвестного как персонажа. Это - личность, «Жаль, что вас не было с нами».

Александр Генис: Лучший рассказ Аксенова.

Соломон Волков: Вот видите. Затем в «Ожоге» он появляется и в последнем романе посмертном Аксенова «Таинственная страсть».

Александр Генис: Но, пожалуй, лучше всего Неизвестный изображен Вознесенским в замечательном «Реквиеме». Вы знаете, я знал наизусть эти стихи, а они не такие простые, чтобы учить их наизусть.

Соломон Волков: Щедрин положил их на музыку — и это невероятно эффектная музыка. Они прозвучали в Большом зале консерватории в Москве.

Александр Генис: Но раз уж мы сегодня говорили о Довлатове, то надо вспомнить о том, что Неизвестный стал персонажем Довлатова и тоже попал в «Записные книжки». Чтобы закончить разговор о Неизвестном, я прочту эту запись:

У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:

«— Горизонталь — это жизнь. Вертикаль — это Бог. В точке пересечения — я, Шекспир и Леонардо!..».

Соломон Волков: Это подлинная цитата, кстати.

Александр Генис: Да, я сам это слышал. Он всем говорил про горизонталь и вертикаль, с этого начиналось любое знакомство с Неизвестным. Но продолжу цитату.

«Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:

— Похоже, что так оно и есть...».

Надо тут напомнить, что Нортон Додж — человек, который собрал шесть тысяч произведений советского нонконформистского искусства, которые сейчас составляют лучшую в мире коллекцию этого периода у нас в Нью-Джерси в университете Ратгерс. Продолжим.

«Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:

— Распишись и ты. А еще лучше — изобрази что-нибудь. Только на двери.

— Почему же на двери?

— Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу...».

Соломон Волков: Прекрасная история.

Александр Генис: Интересно, что Роман Каплан, владелец, патрон ресторана «Самовар», который давным-давно стал творческим клубом, услышав про эту историю, велел всем известным гостям расписываться на дверях. Эти двери в «Самоваре» тоже стали мемориальными, есть там и подпись Эрнста Неизвестного , сделанная его замечательным почерком, который всегда можно легко узнать.

Ну а теперь два слова о Фазиле Искандере, который ушел этим летом. Оба они прожили длинную жизнь, но все равно это очень грустно, потому что без Искандера русская литература будет скучнее.

​Соломон Волков: Я перечитал, уже узнав о смерти Искандера, рассказ, который всегда мне очень нравился, он называется «Летним днем», и еще раз убедился в том, что это абсолютнейший шедевр. Этот рассказ, если делать антологию самых избранных рассказов ХХ века, 20 лучших рассказов, обязательно там должен быть. Потрясающая история. Должен вам сказать, что меня удивляет у Искандера: у всех крупных писателей можно разобраться, откуда они идут. Казаков, скажем, отталкивается от Бунина, у Битова связь с Набоковым очевидна. Но я не могу определить, какую традицию продолжает Искандер.

Александр Генис: Эллендея Проффер, которая выпустила в Америке полного «Сандро из Чегема», (я считаю, что это героический был поступок, я помню, когда выходила эта книга, и как мы дрожали над ней) я спрашивал: «Скажите, правда, что Искандер похож на Фолкнера? Потому что он тоже южанин, который придумал свой мир». Она говорит: «Нет, “Сандро” похож на «Тысячу и одну ночь».

Пожалуй, это потоньше замечание, потому что у него вьются его истории, они как у Шахерезады перетекают одна в другую и постепенно превращаются в замечательный восточный ковер. И вообще, если уж говорить о какой-то традиции, то я бы назвал ковроткачество. Отсюда такие длинные орнаментальные повествовательные линии.

Мы познакомились с Искандером, когда он приехал в Америку первый раз — это было в конце 80-х годов, на переломе советской власти. Кстати, когда мы встретились с Искандером, то он ничего не боялся и говорил искренне, откровенно, очень интересно. Но как у нас всегда бывает, вместо политики зашла речь о литературе, и я спросио: «Кто ваш любимый поэт?». Без этого предисловия и разговаривать нельзя, правда? Он говорит: «Конечно, Державин». Вы чувствуете, как странно?

Соломон Волков: Очень странно.

Александр Генис: “Ржавая мощь Державина”. Я уже почувствовал, что он стихи начинает сочинять.

Мы с Вайлем очень любили Искандера и написали первую рецензию, большую статью о его полном «Сандро из Чегема». Нам Эллендея прислала еще гранки этой книги. Там же мы нарисовали карту Чегема, которая воспроизвела, как в старых приключенческих романах ключевые события рмоана: вот здесь деревянный броневик был, здесь была любовь героев, здесь встреча со Сталиным, и так далее. Все это мы показали Искандеру. Он довольно ухмыльнулся и написал: «С подлинным верно».

Соломон Волков: Замечательная история!

Я добавлю только то, что со смертью Искандера, мне кажется, российская литература потеряла самого крупного кандидата Нобелевским лауреатом.

Александр Генис: Горячо с вами соглашаюсь. Я об этом написал всего несколько лет назад, когда отмечали 80-летие писателя. То, что Искандеру не дали Нобелевскую премию, сильно уронило в моих глазах Нобелевскую премию.

(Музыка)