Российские университеты застряли в безвременье, во всяком случае, их большая часть. Вписаться в Болонский процесс, несмотря на введенный бакалавриат, так и не получилось. Проект "5-100", призванный вывести российское образование на глобальный рынок, продвигается довольно медленно, и ректор МГУ Виктор Садовничий на всякий случай сообщил о создании в 2017 году Московского международного рейтинга "Три миссии университетов", в котором уже согласились участвовать университеты Китая, Индии, стран БРИКС, Ирана и Турции. Это, конечно, не прежний социалистический лагерь, как в советские времена, но смысл похожий.

С другой стороны, государственная поддержка особо продвинутых российских университетов того и гляди обернется финансовыми расследованиями, поскольку подобные меры, как, впрочем, и многое другое в образовании, дают результат весьма отсроченный, а противники реформ ждать не хотят. Одновременно укрупнение, слияние вузов, вместо того, чтобы обогатить преподавательский опыт, приводит к уничтожению целых школ и учебных практик, а смена нерадивого руководства только множит число высоко оплачиваемых администраторов.

Недавнее предложение Министра образования и науки вернуть университетские вступительные экзамены вызвало неоднозначную реакцию. Так, ректор Адыгейского государственного университета Рашид Хунагов полагает, что это поможет лучше оценить способности абитуриентов. А ректор Кубанского госуниверситета Михаил Астапов считает, что массовое возвращение письменного экзамена будет способствовать росту коррупции.

Вообще, возврат к советской системе образования насущные проблемы высшей школы не решит, однако старые процессы спровоцировать может. Репетиторы, конечно, останутся, но к ним прибавится необходимость давать взятки и искать блат, например. Обязательное распределение после окончание вуза, возможно, гарантирует молодому специалисту работу, но не достойную зарплату и столичное место проживания.

О плюсах и минусах получения профессии в Советском Союзе, исходя из собственного опыта, рассказали психолог Александр Асмолов, социолог Давид Константиновский, переводчик, театральны критик Ирина Мягкова и педагог Александра Ершова.

Психоанализ дельфинов. История Александра Асмолова

Я собирался подавать документы в Литинститут имени Горького. В то время я писал очень много стихов и состоял в СМОГ, Союзе молодых гениев, нам было лет по шестнадцать. Кроме того, мы – я и Денис Драгунский, ходили в кружок к Леониду Жуховицкому. Но мои стихи посмотрели также Олег Чухонский и Белла Ахмадулина, которой весь цикл о любви, собственно, и посвящался. И оба сказали: "Можно попробовать". Я уже совсем собрался подавать документы, но меня остановили Чухонцев и Тендряков: "Сначала получи профессию, а потом пойдешь в Литинститут. Поэтом или писателем еще успеешь стать ".

А я тогда бешено увлекался изучением поведения животных, работал в зоокружках. И попал на биологический факультет Института Крупской, где проучился около двух лет, пока на моем жизненном пути не встретился Алексей Николаевич Леонтьев. Дело было на даче, и на мой вопрос, чем он занимается, великий психолог стал мне рассказывать о психологии, и спросил, чем я хочу заниматься. Когда тебе 18 лет, ты хочешь заниматься многим, и мой ответ был совершенно абсурдным: "Я хочу заниматься психоанализом дельфином". Поскольку я прочел тогда одновременно две книги – "Психопатология обыденной жизни" Зигмунда Фрейда и "Человек и дельфин" Джо Лили, они слились в моем сознании. Алексей Николаевич долго и внимательно смотрел на меня, потом сказал: "Я бы хотел, чтобы вы у меня учились". Так факультет психологии МГУ стал моей родиной.

Начиная с 1969 года и до сих пор я работаю на этом факультете. Сначала был лаборантом, занимался биотоками мозга. И здесь счастье полилось потоком, потому что моими учителями стали Алексей Николаевич Леонтьев, Александр Романович Лурье, Петр Яковлевич Гальперин, Даниил Борисович Эльконин. Это была такая мощная плеяда людей, что очень хотелось быть такими, как они, и срабатывал механизм дотягивания до мастера.. Поэтому я буквальном смысле жил и рос на психфаке.

Мои руководители, в том числе и научный руководитель, Алексей Николаевич Леонтьев, и другой руководитель, Александр Романович Лурье, дали мне столько, что, что бы я сейчас ни делал, какие бы стандарты образования ни создавал, я считаю - все это заложили они.

У нас была блистательная атмосфера! Проводились летние психологические школы, в Пицунде и Джемете. Когда Владимир Петрович Зинченко и Алексей Николаевич Леонтьев на пляже обсуждали, прав был Декарт или не прав, на нас смотрели своеобразно другие люди, пораженные пляжной философией, но нам это давало так много, что трудно даже передать. Нам повезло так, как мало кому!

На четвертом курсе для чтения курса методологии психологии Леонтьев пригласил человека, который всем нам задал вектор мышления, - Мираба Мамардашвили. Мамардашвили показал иную культуру мышления, и те, кто прикоснулся к волшебству общения с ним, заболели этим навсегда. Леонтьев, Лурье, Мамардашвили, неистовый хулиган Владимир Петрович Зинченко, "Васька-партизан" Василий Васильевич Давыдов, любящий шутки Александр Владимирович Запорожец, без которого я не смог бы сделать новый стандарт дошкольного образования. Это была удивительная атмосфера!

Время меняется. Когда Леонтьев ушел из жизни, факультет попал под бдительное око ЦК КПСС. Мы под ним были всегда, Леонтьева вызывал секретарь парткома МГУ Ягодкин и говорил о том, что очень странные преподаватели на факультете психологии - Лурье, Гальперин… Не кажется ли вам, что должны быть менее космополитичные преподаватели?...

Эта атмосфера хлынула, когда ушел Иван Георгиевич Петровский, ректор МГУ. Леонтьев делал все, чтобы создать парниковый эффект для наших замечательных учителей, и отстоял их. Но время менялось, пришли другие деканы, из других школ и других направлений. Это делалось специально, потому что вольница психфака мешала жить. Хотя данный Леонтьевым, Лурье, Элькониным заряд помогает нам выстаивать во многих ситуациях.

Позор моей жизни. История Александры Ершовой

Когда я изъявляла желание поступить в театральное, папа мой, Петр Михайлович, говорил: "Ни в коем случае! Театр – это такое ужасное место! Куда хочешь иди, только не в театр!" И тогда я решила поступать в педагогический институт. Казалось бы, я гуманитарная барышня, читающая, с домашний библиотекой, с разговорами, но папа опять за свое: "только не литературу и русский язык". Чтобы не врать! Чтобы про Ахматову не рассказывать то, чего не надо, ну, и так далее. На дворе был 1956 год, я поступила на физмат и стала учителем математики.

Распределили меня чуть ли ни в Омскую область, но поскольку я занималась в театральной студии, и мы осуществляли шефскую работу от Театра Ленинского комсомола, и у нас были связи с горкомом комсомола, в общем, какими-то жалкими письмами меня перераспределили в Москву. В первой школе меня очень скоро ждал скандал с директором. Он нашел карты у одной из девочек и при мне устроил разнос, говорил, что "сначала карты, а потом – проституция". Этого мое девичье сердце не выдержало, я решила, что он хам и дурак, и что такого говорить нельзя, и подала заявление об уходе. Пошла в другую школу и говорю: "Я с директором там поругалась. Возьмите меня в свою школу". И меня два раза не брали, пока я не перестала говорить, что повздорила с прежним директором. Так я оказалась в школе в Староконюшенном переулке, там, где учились дети Жданова и Аллилуевой.

Ну, та же история. Я какая-то не советская, не ихняя, а они не мои. Однажды славная, хорошая учительница мне говорит: "Я две ночи не спала, чтобы понять, почему партийная организация за это проголосовала. Нельзя было за это голосовать." И вот она две ночи не спала, чтобы согласиться, что так будет правильно. И тогда до меня дошло: вот на что члены партии тратят свои мозги – чтобы уговорить себя, что, когда они сделали гадость, это хорошо. Это такое было первое открытие в учительском коллективе.

Но и на меня наехала интересная ситуация. У нас в школе учился Володя Батшев, один из первых диссидентов, 1963-64 год. Он был готов презирать меня за то, что я учительница, школу за все, что она делает, и родителей… Его родителей вызывали завуч, директор, правда, меня на разговор не приглашали, поскольку было понятно, что я им не игрок, хотя и классный руководитель. Но вот на классном собрании - это позор моей жизни - я рассказывала детям, что если ты придерживаешься таких взглядов, то не надо брать еду из рук тех, кого ты ненавидишь. А разговор шел о том, что Володя придет домой, все съест, чистое возьмет и уйдет, а родителей потом в милицию вызывают. Значит, он родителей не признавал за людей, а еду-одежду брал. И вот эту гадость я сделала, так сказала детям. Ну, дура была, молодая. Потому что, когда человеку очень плохо, еще неизвестно, где и что он может взять, теперь-то я это лучше понимаю. И когда я потом услышала, что Батшев то ли сидит, то ли в ссылке, я поняла, что это тот самый мальчик, и конечно, подумала, что была не права.

Ну, теперь-то я говорю всем учителям, которых учу правильной педагогической работе, что вас не должна любить администрация, она вас любить и не будет, потому что вы детьми занимаетесь, вы против формалистики. Когда дети приходят в первый класс, и им учитель начинает талдычить о том, что такое предложение, ведь только 10 человек из 30, это я давно определила, могут эту абракадабру повторить, а все остальные не могут переварить в принципе. Вот для таких 10-ти любая система годится, они выживут.

Сейчас принято говорить: какое поколение наросло, сколько жуликов!.. Так и хочется сказать: а их же советская школа вырастила! Новым-то детям, не советской школы, им еще только 25, а все, которым больше, пришли из советской школы. Поэтому все вранье, жульничество, обман – все оттуда! А вот кто эти дети – те 10, которые могли повторить, или те 20, которые не могли, и школа на них не повлияла, катком не наехала?

Учитель же воспринимает ученика как такой полуфабрикат, который ему дали, чтобы он еще свою процедуру сделал – обжарил или в кипяток кинул. А это же живой человек пришел! Я думаю, в дореволюционной школе такой безжалостности, которая началась в советской школе, которую можно выдержать, если только ты дома хорошо подкреплен, не было. А если ты дома не подкреплен, ты просто размазываешься в лепешку. Вот эта безжалостность, неуважение – самое страшное, что советская школа несла.

Про блат и рок. История Ирины Мягковой

Я любила учиться, и понимала, что с отцовскими делами (он был репрессирован) мне в институт не поступить, если у меня не будет медали. Но и с медалью не поступила, куда хотела – в МГУ на французское отделение. Не знаю откуда, но я не могла без слез слышать французский язык, просто какая-то безумная страсть была к французскому языку. Однако я недостаточно хорошо знала французский язык, поскольку денег на репетитора не было, а в школе иностранный преподавали с пятого класса и кое-как.

В педагогический вуз пошла потому, что там был блат, без блата нельзя было. Мне вряд ли вообще куда-нибудь удалось бы просто поступить, даже с медалью – такой конкурс огромный. А так прошла на факультет историко-филологический. У нас были замечательные преподаватели, и я училась с удовольствием. Но самое интересное, конечно - это совместные вечера отдыха.

Поскольку педагогический - женский вуз, мы устраивали совместные вечера. И где-то в 1957 году, когда я училась на втором курсе, после окончания концертной программы ко мне подошли два молодых человека. Они решили, что я очень продвинутая, раз пою на французском, и спросили: "Рок умеешь?" Я говорю: "Нет". – "Пойдем, покажем". У них с собой был магнитофон, они завели меня в свободную аудиторию, врубили этот магнитофон и показали основные па. Потом вынесли в зал этот магнитофон, и мы сбацали рок. Публика совершенно опешила, особенно наши девочки, такие девчата, для них это был, конечно, сильный стресс.В институтской многотиражке на следующий день появилась статья "Второкурсники веселятся", и там обличалась я как носительница чуждого нам западного образа жизни.

Что касается распределения, то это был момент очень страшный. У кого водились нужные знакомства, они приносили бумагу, так называемое требование, из какого-нибудь учреждения, что "мы принимаем на работу такого-то". И ему давали так называемое свободное распределение. У кого не было такой возможности, а у меня не было, тех посылали, куда считали нужным. И меня заставили тогда подписать, я запомнила на всю жизнь, - село Последниково, Ельцовского района, Алтайского края.

Я была лучшей ученицей на курсе, получала Ленинскую стипендию, Сталинскую, и меня встретила случайно в институте преподавательница, которая читала нам "Государство и право" и удивилась – "Вы же вдвоем с мамой живете?.." Она включила какие-то законы, которые не позволяют брать единственного кормильца, и мне переделали село Последникова на вновь открывшуюся московскую школу-интернат для детей из неблагополучных семей, то есть для малолетних преступников.

Очень тяжелая была эта школа. Мы обходили семьи своих учеников, знакомились с родителями, смотрели, как они живут. И это производило такое тягостное, удручающее впечатление… Такая затхлая нищета и неблагополучие! И все как на подбор - как будто ты переходил в ту же квартиру, в ту же комнату, поскольку все жили в коммуналках. Тяжелые дети, ничего не знали, ничего не хотели знать. Утром я приходила и сразу поднимала все матрасы, у кого там финка, у кого чего.

Как-то дети попросили, чтобы им построили голубятню, и им построили, пусть занимаются на досуге хоть чем-то. И они собирались в этой голубятне и играли в карты. И однажды, 9 мая, когда все были на концерте, на торжественной линейке в школе, четверо ребят пошли втихаря играть в карты. И один мальчик обыграл троих, а играли они на то, кто кого будет поджигать, "на жизнь". И он хладнокровно оставил их в этой голубятне, задвинул засов, на гвоздь закрыл и поджег, и они сгорели. Это был такой ужас! Посадили учительницу, директора сняли… Так что это такой страшный сон у меня – интернат.

Романтическое настроение. История Давида Константиновского

Челябинск - город промышленный, поэтому большинство моих одноклассников, конечно, хотели пойти в инженеры. Ну, а я мечтал стать журналистом во что бы то ни стало. Это у меня от отца, он работал спецкором "Комсомольской правды", и к счастью для нас, оказался в командировке в тот момент, когда "Комсомольскую правду" арестовали, всю редакцию. И дальше у него случались всякие неприятности. Он мне говорил: "Любую нормальную специальность приобрети, чтобы у тебя был кусок хлеба, а потом делай, что хочешь". Но я тут уперся. У меня была серебряная медаль, и я поехал в Москву поступать на журфак МГУ. Пришел на собеседование, там сидит молодой человек и задает первый вопрос: "Расскажите основное содержание идеального труда Иосифа Виссарионовича Сталина "О языкознании". Я не был диссидентом или вольнодумцем, не буду себе приписывать, я просто подумал, что куда-то не туда попал. Поэтому встал и ушел.

В Челябинске открыли как раз новый факультет, потому что к этому времени стало ясно, что нужны совершенно новые технологии, связанные с вооружением. Привезли очень хорошие кадры из Питера, из Киева, людям дали лучшие квартиры в центре, хочешь "Волгу" – вот тебе "Волга", и институт стали строить со страшной силой. У нас были два чрезвычайно сильных преподавателя – по высшей математике и по теоретическим основам электротехники, два просто супер-монстра! Они пришли в институт в обмотках из госпиталя, после фронта.

Конечно, молодость - все воспринимается легко, хотя были и трагические события, и очень трагические. Например, авария на предприятии "Маяк" с большим радиоактивным заражением, когда очень много людей пострадали. И никто не знал, что делать. А в институте у нас был санитарный пост, врачей не хватало, поэтому там сидели два студента-медика. Я говорю: "Ребята, посмотрите на мои руки. Что делать?" – "Не знаем". Один говорит: "Слушай, а давай клин клином попробуем". И дали мне дозу радиоактивности! И все прошло.

Я мог тогда остаться в институте, но у меня было очень романтическое настроение, и у моего закадычного друга тоже, и мы обнаружили, что есть два направления в город Новосибирск. Потом еще некоторые наши люди, в том числе отличники, тоже нашли направления в Новосибирск и туда поехали, но у них ничего не получилось. Вот сейчас говорят, что раньше была система распределения, и куда тебя направили, там тебя и приняли… Ничего подобного - в тех отраслях, где нужно действительно работать, было очень жестко. Вы приезжали на работу, и вам устраивали экзамен, давали задачки. Не справился с задачкой – сколько бы тебе ни выплатили подъемных и так далее, езжай назад, все.

Так я начал работать в "почтовом ящике". У меня был замечательный начальник, который меня все время учил, возил по стране, в командировки, и все время что-то объяснял, показывал. Человек совершенно незаурядный, а жил в коммуналке в маленькой комнатке, прошел лагеря, туберкулезник. Жена у него была красавица, каких мало, это она его вылечила, и был он какой-то очень известный человек. Во всяком случае, когда мы с ним приходили в Москве в министерства, он, что называется, двери ногой открывал, и все его безумно любили. И весь коллектив был замечательный! Небольшое бюро, человек семь, и при нас целый цех. Мы, бывало, сидели без работы – и цех сидел без работы. Но когда возникала какая-то нестандартная задача, то ее давали нам, и надо было быстро сделать, а в цехе изготовить из железа.

Все было замечательно, и все-таки я проявил слабость и сбежал оттуда в Академгородок, в Институт ядерной физики. Однажды, уже не помню, по какому поводу, собралась обычная тусовка, поговорили, выпили. И стою я у окна с Владимиром Николаевичем Шубкиным, тогда еще достаточно молодым, но уже войну прошедшим, и он мне рассказывает, чем он занимается. И тут меня пронзает, поскольку я в душе все-таки гуманитарий, что частицы и античастицы – это очень здорово, конечно, и чувствовать, что ты на переднем крае науки, но Шубкин занимается тем, что отслеживает судьбы людей. А судьбы людей – что может быть интереснее? И это меня совершенно зажгло. Шубкин сказал: "Если хотите, походите к нам, может, понравится". Я походил и стал социологом.