"Лысая певица" и другие переводы Елены Суриц. – М.: Центр книги Рудомино, 2016. – (Серия "Мастера художественного перевода").

Пенелопа Фицджеральд. "Голубой цветок" // Перевод Елены Суриц. – "Иностранная литература". – №9. 2016.

У "Записок Мальте Лауридса Бригге" два автора: знаменитый секретарь знаменитого Родена и датский аристократ. У романа "Записки Мальте Лауридса Бригге", как и у всякого иноязычного произведения, тоже двое авторов: создатель и переводчик, Райнер Мария Рильке и Елена Суриц.

Местом действия романа служит, по большей части, читальный зал Национальной библиотеки на рю Ришелье, где Бригге составлял свои записки, отложив в сторону книги. Избранная им литература, по преимуществу, историография и поэзия; он углубляется в историю Дмитрия I (Лжедмитрия), Карла Смелого, Карла Безумного (отметим эту склонность к проигравшим, больным и последним!); среди поэтов предпочитает Бодлера, Ибсена, Сафо, Луизу Лабе, автора Книги Иова и Жамма. Из переведенных Еленой Суриц книг без труда можно составить богатую и многоязычную библиотеку.

Бригге и сам не чужд словесности: к 28 годам написал эссе о Карпаччо, драму о браке и стихи (и всем остался недоволен).

В Париж датского дворянина привела сюжетная линия "Записок" – Рильке написал роман о последнем в роду (fin de ligne). Потому первое место в семейных его воспоминаниях занимают сцены смерти близких: "Проткнули сердце, наше сердце, сердце нашего рода. Он угас. "Бригге сегодня – и больше никогда",– отдалось во мне".

Из разоренных родовых гнезд Мальте бежит в Париж: "Моя старинная мебель гниет в подвале, куда мне позволили ее свалить, а сам я – да, боже ты Господи, у меня нет крыши над головой, и дождь капает мне в глаза".

Весь багаж героя – воспоминания, осколки на дне его души. Быть может, надо состариться, чтобы склеить из них нечто памятное. Пока что Мальте влачит свою павшую жизнь, а день его напоминает циферблат без стрелок: "Я упал, не могу подняться – я разбился".

Взгляд Бригге, взгляд разочарованного наблюдателя, останавливается на остатках жизни в снесенных домах: "В воздухе стояли болезни, обиды, годами копившиеся вздохи, дым и пот, пятнавший подмышки и лубянивший платья".

На глазах Мальте улицы Парижа наводняют оловянные солдатики со сменными и съемными лицами: бережливые люди, десятилетиями не меняющие лица, даже не отдающие его в стирку, так что порой донашивает хозяйское лицо пес; и люди расточительные – до того, что сквозь последнее их лицо просвечивает изнанка.

На эту толпу будущих носорогов, быть может, смотрел из окон своего парижского жилья другой беглец – Эжен Ионеско. Для дебютной пьесы он придумал циклическую структуру и взаимозаменяемых персонажей – Смитов и Мартинов.

Впрочем, есть гипотеза, что Ионеско написал антипьесу о Британской империи, написал вскоре после провозглашения независимости Индии, когда империя, в которой не закатывалось солнце, стала преображаться в империю, где не смолкает язык общения человеческого. Так можно объяснить бесконечный и беспорядочный бой часов на сцене: "Английские часы на стене отбивают семнадцать английских ударов. – Миссис Смит. Вот и девять часов". Даже скептик и нигилист мистер Смит убежден в честности английского флота! Лондон – мировая столица, где еще можно купить большой горшок болгарского фольклорного йогурта?!

Ионеско называют драматургом абсурда, но мне он видится искусствоиспытателем, наблюдателем и аналитиком, Шерлоком Холмсом сцены, поднимающим планку реализма на труднодоступную высоту. Персонажи покоряют вершины памяти: "Забудем, дарлинг, все, чего не было между нами". Подыскивают модель идеальных отношений: "Я очень приятно провела вечер. Я была в кино с мужчиной и смотрела фильм с женщинами. После кино мы пили водку с молоком, потом мы читали газету". В середине прошлого века герои уже существуют в равноправном мире, где и мужчины, и женщины "по целым дням не выпускают изо рта сигареты, по пятьдесят раз на дню пудрятся и красятся, если только не напиваются до бесчувствия".

Возможно, "антипьеса" не столько драма абсурда, сколько утопический проект, содержащий, как ему и подобает, элементы проповеди. Когда служанка Мэри читает стихи о том, что "все загорелось, загорелось, загорелось", да и само появление Пожарника, – это напоминает "Огненную проповедь" Томаса Элиота, написанную во след Будде и блаженному Августину.

"Кстати, а как лысая певица? – У нее все та же прическа!" Пьеса Ионеско одновременно ни о чем и обо всем; бессмысленные, на первый взгляд, диалоги персонажей приобретают универсальный характер, и сценическое представление бесконечно.

Композиции "Лысой певицы" аналогично построение фильма "Вечное возвращение" Киры Муратовой, в котором все новые герои произносят одни и те же реплики. Известно, что пьесу под первоначальным названием "Английский без труда" Ионеско писал, когда учил английский язык методом assimil (запоминание предложений). Елена Суриц изучала немецкий язык в школе, французский – в университете, прочие же осваивала самостоятельно, с помощью книг и пластинок. Как знать, не вспоминала ли она, переводя бессмысленное смешение звучных фраз, свои педагогические будни в школе рабочей молодежи на Красном Балтийце. Хотя и там не все было безнадежно, в конце концов, вечернюю школу закончил Владимир Войнович, друживший с мужем Елены.

Вернемся к Мальте Лауридсу Бригге. Что заставляет 30-летнего человека сознательно завершать собой фамильное древо? Разумеется, имеет место материальное неблагополучие: костюмы Мальте чисты и манеры безукоризненны, однако все чаще он оказывается один на один с бедностью.

Но есть и другая, еще более важная причина. Бригге болен душевным недугом, скорее всего, наследственным, по материнской линии. Вот он видит на улице ребенка в коляске: "Опухший, зеленый, ребёнок спал, рот был разинут, вдыхал йодоформ, чад картошки и страх". Мальте словно смотрит со стороны на себя, с детства и навсегда устрашившегося: "Страх, что я проглочу во сне выпавший из печи уголек; страх, что спятившее число пойдет разрастаться у меня в мозгу и уже перестанет там умещаться; страх, что я буду кричать, к моей двери сбегутся, ее взломают; страх, что я выдам себя, выболтаю свои страхи, и страх, что я слова не смогу из себя выдавить, ведь словами их не передать – и еще страхи... страхи. Вот я молил о детстве, оно и вернулось ко мне, и я чувствую, что оно такое же тяжкое, как прежде, и не к чему было взрослеть".

Жизнь и роман остаются недоразвитыми уродцами без любовной истории, и Мальте – последний в роду – находит себе почти единственную возможную любовь. Это взаимное и запретное чувство с теткой Абелоной. Невозможность любви, даже разделенной, – Мальте вспоминает в этой связи пустой футляр для драгоценности, – подвигает героя к прозрению истины: "Любящий всегда превосходит любимого, потому что жизнь больше судьбы. Любовь хочет сделать свой дар безмерным: в этом ее счастье. Невыразимая мука любви для нее в одном: ее просят ограничить свой дар".

Мальте вспоминает историю Блудного сына и толкует ее как рассказ о ком-то, кто не хотел быть любимым. Поэтому покинул близких, но ушел, чтобы наделать ошибок самому: "Ведь он любил и опять любил в своей одинокости; всякий раз расточая свою душу и смертельно боясь за свободу другого. Отдающаяся любимая – вовсе еще не любящая".

Вряд ли случайно роман Рильке открывает сборник избранных переводов Елены Суриц: мужем ее был Константин Богатырев, в течение многих лет с увлечением переводивший "Новые стихотворения" своего едва ли не любимого поэта. Современники вспоминают Богатырева блестящим и страстным, легкомысленным и одержимым человеком. Таким был поэт, появившийся в жизни Елены почти так же, как некогда в жизнь ее ровесницы ворвался другой поэт. Однажды в спальню мисс Барретт вбежал, "теребя в руках желтые перчатки, мигая, элегантный, властный и резкий мистер Браунинг". Он исцелил болезненную поэтессу лучше всяких лекарств и молитв, да так и остался там навсегда.

"Флаш" – история обретения своего лица: "Что это такое – ты сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть?" Спаниель и его хозяйка чувствуют избирательное сродство и, вглядываясь друг в друга, находят свою судьбу. Становление личности идет по пути чувственного познания мира, о человеке ли речь, или о животном. Формально Вулф писала биографию собачки, а фактически создала христианский опыт о свободной воле и предопределении. История Флаша содержит шесть глав, и в каждой преподан урок.

1. Урок происхождения: "Настоящий демократ – аристократ".
"Задолго до того, как Говарды, Кавендиши, Расселы поднялись над безликой массой Смитов, Джонсов и Томкинов, семейство спаниелей было уже выделено и отмечено". Наследственные привилегии Флаша были, по мнению Клуба Спаниелей, безусловными, и он непринужденно сносил аристократические регалии: красную мисочку и поводок.

2. Урок спальни: "Если его радость причиняла ей боль, то уже радость была ему не в радость".

В спальне болезненной мисс Барретт Флаш затвердил урок смирения, получив вместо подушки греческий словарь, стал презирать драки и лай, вступил в обременительный и блаженный союз.

3. Урок любви: "Поражение в любви – это победа".
Не сразу, но Флаш смирился и принял Роберта Браунинга в свое сердце: "Он понимал, что будет любить ее вечно. Кусая мистера Браунинга, он кусает и ее. Мистер Браунинг – это мисс Барретт; мисс Барретт – это мистер Браунинг; любовь – это ненависть, и ненависть – это любовь".

4. Урок страха: "Комната уже не составляла весь мир; она была лишь укрытием".

На страницы жизнеописания врываются персонажи "Оливера Твиста" и похищают Флаша: "На Сент-Джайлз воровали, как могли; а Уимпол-стрит платила, что полагалось; если же нет, несколько дней спустя отправляли в оберточной бумаге собачью голову и лапы". Проведя почти неделю в аду, Флаш смекнул, что дом мисс Барретт – овражек, а сам он – лист дрожащий посреди глухого леса с врагами и чудищами.

5. Урок свободы: "Где теперь цепи? Где смотрители с дубинками? Их нет – и нет собачьих воров, и клуба Спаниелей".

Время раскрепощения наступает в жизни Флаша после бегства новобрачных в Италию. В английской культуре образ Италии во многом тождествен образу свободы, и история Флаша – тому подтверждение: "Любовь – это все; любовь – сама себе цель; любовь, которая не отягчена заботой; не знает стыда; ни отрезвленья; налетела, как пчела на цветок, – и нет ее".

6. Последний урок: "Только через страдание обретается счастье".
Браунинги ненадолго возвращаются в Англию, и вхождение в ту же реку помогает Флашу разобраться в прошлом и определиться с будущим: "Заточение, толпы безделушек, по ночам тараканы и мухи днем, неизбывный запах баранины, – все это, вместе с тесным соседством плотно одетых, редко и плохо мывшихся женщин и мужчин, утомляло и нервировало его". Жуткая тошнота на обратной переправе, таков был прощальный его привет родным берегам. "Тот истинный философ, кто пожертвовал своим видом, но избавился от блох!"

Итак, Флаш не стал Фавном, как почудилось однажды мисс Барретт, да и жил он совсем не в Аркадии, но уроки усвоил накрепко, покинув этот мир в согласии и умиротворении. Желать ли большего?!

Безусловного внимания заслуживают не только мемуары воображаемых поэтов или биографии питомцев поэтов, но и жизнеописания поэтов подлинных. Здесь можно ненадолго отложить сборник и обратиться к недавно переведенному Еленой Суриц роману Пенелопы Фицджеральд о Новалисе.

В конце 18-го века германские земли пришли в упадок, а революционные красные колпаки были наперечет. Саксония исключением не являлась: тамошние "вишневые сады" ветшали вместе с владельцами. "Барский дом вид имел плачевный: облезлый, с отставшей черепицей, в разводах от воды, годами точившейся сквозь расшатанные желоба. Пастбище над чумными могилами иссохло. Поля истощились. Скот стоял по канавам, где сыро, выискивая бедную траву".

Экономическая и нравственная затхлость шли рука об руку: "Богобоязненность непременно влечет за собой отсутствие урыльника".
В этих бедных декорациях молодые люди играют историю в духе радостных комедий Шекспира: все влюблены друг в дружку, опрокидывают стаканчики, сладко кушают, красноречиво спорят о философии и поэзии, немного обеспокоены скудостью финансов.
А главная линия, совсем не комическая, – любовь молодого философа Фрица фон Харденберга и девочки-хохотушки Софи фон Кюн. Фриц еще не стал поэтом Новалисом, ему предуказан путь на соляные разработки, но не сомневается он в том, что все на свете, даже счастье, подчиняется законам, и язык или слово могут и должны эти законы разъяснить.

Софхен напоминает автопортрет 25-летнего Рафаэля выражением райской кротости и глазами – большими и темными, как ночь.

У Фридриха есть представление об идеальной любви: "Мы как две пары часов, поставленных на одно и то же время, и когда мы видимся – мы снова бьемся согласно".

Жизнь драматичней философского идеала: "Софхен любит слушать истории. Она не хочет, чтобы ее обременяла моя любовь. Она холодна и холодна, вся холодна насквозь".

Одновременно с романом и сватовством Харденберг сочиняет знаменитую свою историю о голубом цветке. Что означает этот цветок, куда ведут его розыски? Источник ли это вдохновения поэта, или символ любви счастливой и полной?

Увы, нет. Голубой цветок означает смерть. Софи заходится кашлем, выплевывает здоровье и радость по капле, наполняется ядовитым гноем. Ей не поможет жовиальная система доктора Брауна, который "полагал, что быть живым – состояние не вполне естественное, и, дабы упредить немедленную его погибель, организм следует поддерживать, попеременно то взбадривая алкоголем, то глуша опием".
Бедная девочка вянет, неотвратимо и безропотно, словно цветок-однодневка: "Едва, милый Харденберг, могу я хоть строчку написать, но окажите мне любезность, не огорчайтесь. Об этом сердечно просит ваша Софи".

Так или иначе, но эта девушка открыла "двери восприятия": романтик стал поэтом и философом. "Хотя лучше бы я умер".

* * *

Читатели крепких русских драм знают: висящее на стене ружье непременно выстрелит! В романе Гамсуна ружье палит регулярно, чаще всего поражая пернатых, но иногда и людей. Главный герой "Пана" в момент смятения чувств ранит себя в ногу. Примерно так же и по сходным причинам поступила однажды Карен Бликсен. Писатели из Северной Европы приходятся в сборнике "ко двору": в Скандинавии работал дед Елены Суриц – полномочный представитель страны Советов. Некогда состоявший в Бунде, Яков Суриц был посланником СССР и в нацистской Германии.

"До грехопадения райский мир был весь плоский – таков был проект Всевышнего, а уж это дьявол изобрел третье измерение. И слова "прямой", "ровный" – суть слова для употребления благородных людей, но яблоко, однако ж, круглое, и грехопадение было первой попыткой обвести Творца вокруг пальца".

Тем не менее боги продолжали спускаться и на грешную планету, был случай, когда повеса-регент пригласил отужинать Святое семейство. Но фантастическая история Карен Бликсен приключилась в иных краях.

На протестантском Севере и в 1836 году свежо еще было предание о фригийских колпаках, даже в прибежище женщин – "охапки сухих цветов", наподобие Бегинхоф, но с привилегиями. Так вот, о богах. Случилось, что канонисса Седьмого монастыря, не кто иная, как "богиня любви, что спереди изображалась в виде женщины, но, если ее повернуть, оказывалась обезьяной".

Где ни появится богиня любви, там наготове любовная история. Из столицы скачет к тетушке-канониссе Борис, лейтенант королевской гвардии, подобный "слепящему метеору, влетевшему в сумрак зала", красавец под нимбом напомаженных волос, подобный ангелу, но лишь с виду! Скачет Борис в изрядной панике, его преследуют гневные Эвмениды. Родом они из Греции, как и пристрастие Бориса, если, конечно, доверять греческим мифам и считать Лаия, отца Эдипа, первым мужеложцем. С детства Борис полюбил театр, немало переиграл женских ролей в любительских спектаклях, кочевал с юным другом и марионетками по городкам и весям. Скандал разгорается, внутренний голос советует опасаться "тех, кто никогда не участвовал в оргиях и не знает, как рожает женщина", и лейтенант спешит к влиятельной тетке: свадьба, только лишь скоропалительная свадьба спасет его от кары.

Божественная канонисса не разочаровывает и немедленно находит невесту, живущую в замке-сновидении по соседству. "Афина была крепкая 18-летняя девушка шести футов роста; на таких плечах можно таскать мешки с пшеницей. К сорока ее могло разнести, но сейчас она была еще слишком молода и поэтому стройная, как лиственница. На круглом лице установилось выражение сосредоточенного внимания, свойственное скорей тугоухим. Кожа ее была такая чистая и яркая, что она, войдя, будто одарила зал тем сиянием, каким подсвечивает комнату лежащий за окнами снег".

Человеку талантливому в радость возить одаренное дитя по классическим местам и учить жизни, а повесе-отщепенцу – экстравагантно вернуться в столицу с невестой Афиной. Борис любит ее, но как антрополог, представляя себе "на диво сложенный скелет, что будет лежать в земле несравненным кружевом".

Но если один не намерен ничего давать, то другая ничего не хочет брать, а, как известно, там, где ничего нет, может проиграть и кайзер!

Двуликой богине любви приходится довести пару до всамделишной корриды, с двумя выбитыми зубами, ликующим сердцем, фальшивым поцелуем, смертельным отвращением... "Некоторое время он ее разглядывал, сам почти столь же неподвижный. Он не знал, что и у него на лице застыла та же мука".

Козни престарелой богини почти что терпят крах, но ее престранная метаморфоза связывает Бориса и Афину общей тайной. "Да, есть пределы тому, что мужчина может превозмочь силой воли", но Борис способен дать девушке наиболее бескорыстную любовь – "любовь человека к морю", которое нельзя возделывать, воду его невозможно пить, а в объятиях его умираешь. И тут вспоминается юный герой "Пирамиды" Голдинга, когда он в момент близости с кажущейся ему опытной, но, в сущности, невинной девушкой представляет себя хлипкой лодкой в бурном море ("Пирамиду" перевела тоже Елена Суриц).

С другой стороны, и Афина "наконец-то в нем увидела отдельное, особое от нее существо: она разглядела в нем человека". Как известно, земля все-таки круглая, и геометрия Лобачевского точнее геометрии греков. Значит, параллельные прямые иногда все же встречаются, и глаза могут посмотреть в глаза!

Оставлю ошеломленную молодую пару и вернусь к подзабытому ружью, которому давно пора открыть огонь. Следующая история случилась, а может быть, просто приснилась, – герой немного сомневается, – в 1855 году, незадолго до рождения автора, в северном краю синеглазых людей. По соседству, на самом севере Европы, но не в Норвегии, а в России, несколько детских лет провела переводчица, только не в идиллической глуши, а в шумном порту.

Почему роман называется "Пан"? Читатель, конечно, заметит, что фигуркой божества аркадского и римского (Фавн), помощника одержимых плодородием и худых пророков, украшена пороховница героя. Но этот Пан – символический. Землю рыбаков, мещан и красавиц посещает древний божок, приняв обличие лейтенанта Томаса Глана.

Суть романных событий точно передают строчки знаменитой эклоги Малларме:

"Мы песней завлечем природы красоту
И заурядных спин и бедер наготу".

Глан сопричастен природе: дружит с высоким камнем, щекочет луну под подбородком, молитву произносит за себя и за верного пса Эзопа; мошкара ему кажется похожей на летающие фиалки, а серые скалы будто покрыты кровавыми пятнами березовой листвы.
Послеполуденный отдых Фавна Малларме смутили две нимфы, у гамсуновского Пана их целая стайка, но выбор тоже пал на двух. Одна из них – Ева, белый платок на темных волосах, дочь и жена кузнеца. Соперником Глана в страстях вокруг Евы выступает не столько этот местный Вулкан, сколько местный Меркурий (мифологический, между прочим, отец Фавна, и вероятность величать его отцом у героя романа тоже существует!) – г-н Мак с бриллиантовой булавкой, всегда готовый передернуть пасьянс.

Вторая и главная нимфа героя – это дочь коммерсанта Мака, Эдварда, "высокая, но еще не развившаяся, с горящим большим ртом, с девическим стыдливым выражением у ее большого пальца", тонкими красивыми ногами, забрызганными грязью, кажется, немытыми руками, зато в новенькой шляпке с пером.

Такую Эдварду видит влюбленный лейтенант. Его пристрастный взгляд корректирует тоже пристрастный местный доктор, "упорный маленький человечек; он составил план и следует ему до последнего, а ну как все равно проиграет?"

Говорит доктор: "Вся она – безрассудная и расчетливая вместе. Ей дано слишком много воли, она делает, что захочет, она избалована, она окружена вниманием. У нее несчастный нрав, и он не дает покоя ее бедной головке. Когда она стоит и смотрит на море и скалы, у нее такой скорбный рот, и видно, как она несчастна, но она слишком горда и упряма и ни за что не расплачется".

Но это все – отражения искривленных страстью зеркал. "Что это такое – ты сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть?" – допытывалась мисс Барретт у своего Пана – Флаша.

Эдварда, помимо проходных реплик в неизбежных перекорах, говорит как минимум две фразы, по которым можно судить о ее чувственном мире. Во-первых, от счастливой влюбленности у девушки леденеет спина. Во-вторых, Эдварда просит не забывать: "Один дает мало, но и это много для него, другой отдает все, и ему это нисколько не трудно; кто же отдал больше?"

Перед такой казуистикой языческий бог-лейтенант теряет и жалкие остатки олимпийского спокойствия: "Бывает, тебя тащат за волосы, а если кто спросит, что случилось, ты ответишь вне себя от восторга: "Меня тащат за волосы!" И если спросят: "Помочь тебе, освободить?" – ты ответишь: "Нет". А если спросят: "Смотри, выдержишь ли?" – ты ответишь: "Да, выдержу, потому что люблю руку, которая тащит меня..."

В северном краю случилась отчаянная любовь, но не жертвенная, а требующая жертв. В Риме с культом Фавна были связаны обряды Луперкалий, в ходе них приносили в жертву собак и козлят. Лейтенант Пан приносит на алтарь своей ужасной страсти сперва безропотную козочку Еву, случайно, конечно, не на ее голову должен был обрушиться горный обвал; а потом и верного четвероногого друга Эзопа, – намеренно, чтобы уязвить возлюбленную.

Анна Ахматова – сверстница Томаса Глана и Дориана Грея – видела в них сходство, прежде всего, в их способности разрушать жизни близких. Это опасные люди. Возможно, потому и добавил Гамсун совсем лишний эпилог "Смерть Глана" с декадентской моралью. Что может быть после слов? – Тишина, не нарушаемая даже выстрелом.

Фигуры двух лейтенантов снова напоминают о Константине Богатыреве, офицере Отечественной войны. Да и степенью внутренней свободы и внешней раскованности он не уступал Томасу Глану. Остановить таких людей могут лишь руки злоумышленников.

История стихийного противостояния Богатырева советскому режиму достаточно известна, такие авторитетные люди, как Владимир Войнович и Сергей Григорьянц, не сомневаются в причастности к убийству Богатырева наставников российского президента.

О жизни человека при тирании много сказано в последнем произведении сборника.

Персонажи хроники Стриндберга в меру своих скромных сил волокут телегу истории, подчас оказываясь под ее колесами. Люди как люди, в них есть всего понемногу: "благородные чувства и низость; редкая храбрость и беспримерная трусость; собачья верность и кошачье коварство". Долгий путь им предстоит пройти, чтобы "начертать на гербах новые девизы: право и достоинство человека, уважение к чужому горю, снисхождение к греху". Пожалуй, связывают их более всего узы, "потонувшие концами в сточной канаве, – узы крови".

Шведское государство что корабль, терпящий бедствие, – угол дифферента опасен! Во-первых, нарушен баланс меж правдой и несправедливостью: "Есть вещи, которых мы не можем понять. Один считает себя лучше и правее других, да и остальные, вероятно, тоже. Но кто же тогда неправ?" Во-вторых, нет равновесия силы и слабости: правители слишком слабы, подчиненные чересчур предприимчивы. В-третьих, вера в темные силы возобладала над верой в добро: "Король и друг мой, ты так часто повторяешь слово "ненавижу", что в конце концов вообразишь, будто все человечество против тебя в заговоре. Забудь ты это слово! Слово положило начало творению. И ты отравляешь себя этим заклятьем! Почаще говори "люблю", "люблю", и ты поймешь, что тебя любят".

Так говорит своему властителю, "обладающему странным даром всех превращать во врагов", его верный помощник Йоран Перссон, который и сам едва на ногах держится.

Штурвал шведского корабля ускользает из неверных рук короля Эрика XIV, который не в ладу с головой. Он и сам первым признаёт: "Все в его жизни было нечисто и криво". Ровесник ужасного московского Ивана, Эрик не уступал ему в пугавшей подданных и соседей одержимости. Конечно, "кровавые бани" шведского безумца несравнимо скромнее опричной резни безумца русского, но характерно, что короля Эрика свергли и даже не убили, тогда как русские терпели тирана до его смерти и принялись резать друг друга двадцать лет спустя! Впрочем, даже противники признавали за Эриком не одно безумие, но и муки совести, и раскаяние, и покаяние.

Государственный корабль теряет управление, "события катятся, никто не в силах их удержать, неужто сам бог покрывает мошенников, помогает предателям, черное делает белым?" А капитан знай твердит об одном средстве: "В погребе крысы, перебейте их всех!" И тут же, словно давний датский сосед, сомневается: "В каждой душе ведь в минуту смерти проглядывает возвышенное что-то; будто кокон спадает и вылетает бабочка. Лучше бы этого никогда не было!"

Солнце сумасшедшего короля заходит, и восходит звезда герцога Юхана с лисьим хвостом. Последние капли, истощившие терпение слабых придворных, пролиты были на свадебном пиру короля с простолюдинами, подобно тому, как грубый балет крестьян предвещал конец фрекен Жюли в более ранней пьесе.

И все-таки жестокости хроники времен короля Эрика не заслоняют Платонов прообраз – "откровение прекрасного, нечто вечное – за маской лица".

Немного времени спустя Стриндберг пишет великую "Игру снов", где одержимость персонажей не так уже разрушительна.

"Я знаю лишь одну женщину... Викторию! Семь лет я хожу здесь. Триста шестьдесят пять, помноженное на семь, будет две тысячи пятьсот пятьдесят пять. Виктория! (Ответа нет) Фрекен Виктория ушла? – Она никогда не уйдет!"

Семь лет тому назад на сцене Малого театра был спектакль Матса Эка. Семь лет тому назад с небес спустилась дочь Индры со словами: "Жалко людей!" Жалко и короля-безумца, и его жертв.

"Борьба никогда не закончится", но пускай она хотя бы идет за утверждение новых девизов: достоинства, снисхождения и уважения. Пожалуй, нынешняя российская жизнь не слишком богата на примеры подобной борьбы. Тем важнее роль литературы, в том числе иностранной, и переводчика, незримо присутствующей на каждой странице "Лысой певицы"!

Автор благодарит за помощь Ларису Васильеву