Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира "Радио Свобода" двадцатилетней давности. Незавершенная история. Могла ли Россия пойти другим путем?

"Россия вчера, сегодня, завтра". Документы прошлого. Цензура в СССР. Отрывки из воспоминаний перлюстратора писем Леопольда Авзегера и первая публикация изъятых цензурой описаний нечеловеческих условий, созданных для рабочих эвакуированных на восток страны заводов и послевоенном голоде в Ставропольском крае и Воронежской области. Впервые в эфире 10 декабря 1996.

​Анатолий Стреляный: Как известно, в конце 20-х годов в Советском Союзе были прекращены социологические исследования. С тех пор, вплоть до 60-х годов, общественное мнение изучалось тайно, изучалось особыми способами и особыми учреждениями – госбезопасностью и аппаратом правящей Коммунистической партии. Опросы граждан в число применявшихся способов, конечно, не входили, зато широко использовались доносы и частная переписка граждан. Даже среди самых преданных советской власти не было людей, которые верили в существование тайны личной переписки. Но до недавнего времени почти не было сведений о том, как действовал механизм почтовой цензуры. Сегодня мы располагаем этими сведениями. Они из первых рук, вот что самое поразительное для тех, кто достаточно пожил при советской власти.

Кто из них мог думать, что когда-нибудь может быть рассказано с мельчайшими подробностями, как госбезопасность читала письма, во-первых, а, во-вторых, что это сделает кто-нибудь из самих цензоров, многократно проверенных, запуганных и выдрессированных офицеров ГБ? И, однако же, и такое время наступило, и такой человек нашелся. Это – Леопольд Авзегер. Его воспоминания довольно известны как в России, так и в мире. Сегодня вы услышите отрывки из них в связи с тем, что мы приготовили для вас другой, еще не публиковавшийся материал. Это образцы мест, которые советская цензура вымарывала из частных писем после Второй мировой войны. Цензор был обязан не только вымарать сомнительное место или конфисковать письмо целиком, сначала крамола копировалась и, вместе с адресом автора, направлялась в соответствующее подразделение госбезопасности для принятия мер. Неосторожно написанное письмо могло привести человека в тюрьму. Так случилось, например, с Александром Исаевичем Солженицыным. Слушайте отрывки из воспоминаний Леопольда Авзегера, бывшего офицера Министерства государственной безопасности СССР, тайного цензора частной переписки граждан. Он читал письма, написанные на нескольких языках, но главным образом – на украинском.

Диктор: Ежедневно комендант военной цензуры принимал мешки писем, поступающих из внешнего мира. От коменданта письма шли к оперуполномоченному, а тот уже распределял их между цензорами. Каждый цензор, приходя на работу, получал штамп "Проверено военной цензурой", а вместе с ним ножницы, клей и два отдельных конверта. На одном было написано "Для изъятия текста", на другом – "Для оперативного использования". Обязанности цензора выглядели не слишком хитро. Приступая к работе, он ножницами отрезал борт конверта, стараясь это делать с максимальной осторожностью, чтобы не повредить письмо. Затем проверял написанное. Если письмо было не по-русски, он направлял его в национальную группу.

Военная цензура была чрезвычайно жесткой. Военнослужащий даже намеком не мог сообщить, где он находится и где расположена его часть. Разумеется, отправители великолепно знали это правило и все-таки нет-нет да и нарушали его. Дело в том, что моя служба в военной цензуре совпала с войной в Корее. В газетах, разумеется, не писали о том, что советские воинские подразделения находились в Корее, правда, не на передовой, служили главным образом в зенитной артиллерии, в авиации, и, естественно, этот факт держался в глубочайшей тайне. Газеты были полны обвинений, направленных против американского империализма, спровоцировавшего войну и помогавшего южнокорейским марионеткам. Советский же Союз выступал в роли этакого справедливого миротворца.

Можно себе представить, с каким тщанием мы, военные цензоры, должны были вылавливать письма, в которых можно было, например, прочитать "Привет из Пхеньяна" или "Ich bin in Korea", или еще что-то подобное. Не то чтобы хотели сообщить секретные данные, а просто о чем было писать людям, неожиданно оказавшимся в Корее, и как удержаться от того, чтобы не сообщить это близким. Но цензоров мало волновали побудительные мотивы отправителей. Письма с упоминанием о Корее чаще всего шли в конверт "Для оперативного использования", или как еще принято было называть в цензуре – для "оперативной разработки". Думаю, что в Советском Союзе многие знают, чем обычно заканчиваются такие "оперативные разработки".

Не менее строго проверялись письма, идущие в адрес военнослужащих из различных концов страны. Запрещалось писать о продовольственных и других трудностях, о стихийных бедствиях, о неурядицах в колхозах, об очередях... Невинные, казалось бы, фразы "Дорогой Вася, у нас уже второй год неурожай" или "У нас в колхозе был пожар" немедленно вымарывались. Убиралось все, что, как сказано было в инструкции, могло повлиять на душевно-психическое и моральное состояние военнослужащего. Чем меньше он знает об окружающей жизни, тем лучше – к этому сводился основной принцип военной цензуры.

Думаю, что цензура – это, может быть, единственная в мире организация, где вскрытие и читка чужих писем доведены до уровня подлинного искусства. Должны были не просто вскрыть письмо, но сделать это так, чтобы никто и никогда не узнал об этой операции. Я беру на себя смелость утверждать, что в советской цензуре вскрытие писем находится на высоком техническом уровне, это в полном смысле слова – ювелирная работа.

Начнем с того, что работой этой в течение ряда лет занимались одни и те же люди, ставшие, без преувеличения, специалистами своего дела. Я не стану вдаваться в детали этой технологии (хотя и они, быть может, небезынтересны). Замечу лишь, что для вскрытия писем в нашем отделе применялась специальная посуда, отлитая из нержавеющей стали. Эту посуду сделали опять же не на обычном предприятии (кому же можно было доверить такое дело?), а в специальных мастерских МГБ. Так вот, в наше распоряжение предоставлялись стальные герметически закрытые чаны, имеющие сверху отверстия для наполнения водой. Кроме того, в них были и специальные отверстия, через которые приходил пар. Письма клались не на металл, а на специальную марлевую подкладку. Когда вода нагревалась и пар через отверстия поднимался вверх, конверты, предназначенные для вскрытия, оказывались на этом пару. Вскрытие производилось специально предназначенной для этого костяной палочкой, с ее помощью не составляло никакого труда раскрыть клапан такого разогретого на пару конверта. Обычно слой почтового клея был очень тонок, и работа с конвертами, купленными в магазинах и книжных киосках, не представляла трудностей. Но иногда наши сотрудники сталкивались с самодельными конвертами, заклеенными "домашним" клеем. Этот клей не поддавался воздействию пара, и потому их было чрезвычайно трудно вскрыть, не повредив при этом. Однако в ПК были заранее предусмотрены и эти ситуации. Подобного рода конверты передавались оперуполномоченной Третьяковой, у которой была не одна, а целый набор таких "костяных отмычек". А если не помогали и они, и после вскрытия оставались следы, то такие письма просто конфисковывались. Действовал молчаливый принцип: пусть лучше письмо пропадет, чем минует контроль МГБ или, того хуже, на письме останутся следы вмешательства цензуры.

Все международные письма не просто вскрывались группой "Вскрытие", в своем большинстве они подвергались химической обработке – считалось, что здесь наиболее вероятно прохождение всякого рода тайнописи и зашифрованных писем.

Вообще, ничто не должно было помешать вскрыть и проверить письмо. Даже сургучные печати. Однажды я увидел такое письмо в руках у Пуликова. Судя по всему, с сургучными печатями ему еще не приходилось иметь дело. Он сказал, что срочно едет в областное управление МГБ, чтобы заказать в мастерских этого управления такую печать. Надо сказать, что в мастерских МГБ работали опытные мастера – про них говорили, что они, если надо МГБ, смогут и блоху подковать. Так что сделать сургучную печать для них не представляло никаких трудностей.

Конфисковывались письма, на первый взгляд, совершенно невинные: человек, например, просил выслать ему икону или помочь материально. Изымались письма, содержащие самые обычные фото. В задачу цензора входило тщательное изучение всех почтовых "вложений", а фотографий, разумеется, в первую очередь. Почему? По фото, по одежде людей, по их облику и даже по выражению лиц часто нетрудно было представить себе, как они жили.

Насколько я помню, любые фото, на которых были запечатлены люди с понурыми лицами или рабочие в старой спецодежде подлежали немедленной конфискации.

Иные из советских граждан были настолько запуганы МГБ, что каждое из своих писем буквально сопровождали панегириками партии и советской власти. Например: "Наше государство очень хорошо заботится о пенсионерах, нам с женой всего хватает, мы получаем пенсию... 160 рублей". Или: "У нас прекрасная комната, 14 квадратных метров, с соседями живем очень хорошо. Все шесть семей, которые проживают с нами в одной квартире на улице Ленина, – очень симпатичные люди".

Некоторые из авторов этих писем, напуганные МГБ, самым добросовестным образом хотели написать о своей жизни только хорошее. Но как они ни старались, ослиные уши советской действительности вылезали из их писем. И бдительный цензор не мог этого не заметить. Он-то знал, что сколько бы человек ни расхваливал свою замечательную жизнь, но один тот факт, что у него шесть соседей, ни при каких условиях не мог стать достоянием заграницы. И такие письма также беспощадно конфисковывались.

Согласно правилам служебного распорядка, цензор на свой стол, кроме писем ("документов"), никаких иных предметов класть не имел права. По тем же правилам важное значение придавалось чистоте рабочего места цензора. Приступая к работе, он обязан был чисто вымыть руки – это делалось для того, чтобы на вскрытых письмах ни в коем случае не оставалось следов, в том числе и отпечатков пальцев цензоров.

Вынимая письмо ("документ") из конверта, цензор обязан был обратить внимание на то, чтобы после проверки этой же стороной вложить письмо обратно. Цензору было вменено в обязанность обращать внимание даже на оттиск штампа погашения марок, на следы клея на клапане и т. д. – все это были ориентиры, которыми он руководствовался, вкладывая письмо назад.

Текст антисоветского высказывания из письма излагался на специальном бланке-меморандуме. Фактически этот меморандум представлял собой донос тайной цензуры на людей, чьи письма она вскрывала. Мне, по-видимому, не нужно говорить, сколько таких меморандумов фактически решило судьбу людей, отправленных на Архипелаг ГУЛАГ. Мне, например, запомнились письма выселенного в Забайкалье бывшего жителя Тернопольской области Дмитро Черного. В Чите он работал на шахте "Кадала". Работал очень тяжело. Судя по его письмам, он был человеком довольно грамотным и развитым. Живо интересовался международной политикой и особенно внимательно следил за войной в Корее, возлагая на эту войну большие надежды. Он полагал, что именно с нее начнется третья мировая война, которая принесет свободу украинскому народу. В своих письмах Дмитро Черный почти не пользовался иносказаниями и ненависть к советской власти и коммунизму выражал совершенно открыто. По крайней мере, мысли его были столь прозрачны, что не стоило никакого труда их понять. Отдельные его высказывания до сих пор сохранились в памяти: "...в скором времени у нас ожидается большая свадьба, и сейчас идет подготовка к ней. Мы с нетерпением ждем приезда на эту свадьбу нашего дорогого дяди. Он живет далеко от нас, но все мы возлагаем большие надежды на его приезд. Тогда мы зарежем красного бугая и будем все вместе гулять!"

Я хорошо помню, как после первого же его письма был составлен меморандум, и сам Дмитро Черный взят под особое наблюдение. Затем по его письмам составлялись один меморандум за другим, из отделения ПК пошло спецсообщение в МГБ – ну, и вполне естественный конец: письма от него перестали поступать совсем, а куда он сам исчез не составляло труда догадаться.

Анатолий Стреляный: В качестве наглядного материала к этим свидетельствам мы предлагаем вам выдержки из документов, которые госбезопасность готовила для кремлевского руководства на основе перлюстрации писем. Эти документы находятся в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории, Фонд ЦК КПСС, и в Центре хранения современной документации, коллекция рассекреченных документов. 19 сентября 1945 года заместитель народного комиссара Государственной безопасности СССР Кабулов направил в ЦК КПСС Маленкову информацию о настроениях рабочих Омского танкового завода. "Военной цензурой НКГБ СССР в августе сего года зарегистрировано 135 писем с жалобами рабочих города Омска на материально-бытовые условия и с сообщениями о дезертирстве. При этом прилагаем выдержки из наиболее характерных писем".

Диктор:

"14 августа 1945 года. Условия жизни на заводе жуткие. Люди бегут с завода пачками, особенно ленинградцы. За последнее время убежало около 400 человек. Приказ наркома Малышева: всех беженцев направлять обратно в Омск и судить их. Ждем, что будет дальше. Неужели правительство примет сторону деспота Задорожного, директора завода? Неужели не обратят внимание на то, что он создал такие скотские условия для своих рабочих?"

"18 августа 1945 года. Вы пишете, что можно уйти с завода. Нас так зажали, что сейчас об этом и думать нельзя. В последнее время много ребят сбежали с завода в Ленинград, но еще неизвестно, чем это закончится, так как есть указание Верховного прокурора о возвращении всех бежавших в Омск для предания суду. Несмотря на это я все равно решился бы бежать, если бы было куда. Мечтаю сбежать куда-нибудь, где потеплее. Если доживу до весны, то обязательно сбегу. Надежды на то, что я дотяну до весны, очень мало.

Живу опять в цеху, спать приходится три-четыре часа в сутки на железном стеллаже. В отношении одежды тоже дело швах. Все мое обмундирование состоит из ремня, грязного комбинезона и рваных ботинок, которые валятся с ног. На заводе платят очень скверно и ордеров никаких не дают, так как я – в крупных неладах с начальством".

"16 августа 1945 года. Кончилась война, а улучшения никакого нет. Насчет отъезда в Ленинград директор завода сказал: "Забудьте думать! Как работали, так и будете работать!" Из нашего завода бегут каждый день, но я не могу решиться. Наверное, придется подохнуть на этой проклятой работе и на этом заводе".

"18 августа 1945 года. В Омске остается два ленинградских завода. На них сейчас творится хаос. Рабочие два дня не выходили на работу и бегут, кто как может".

"23 августа 1945 года. Рабочие все свои силы отдали на разгром врага и хотели вернуться в родные края, к своим родным, в свои квартиры. А теперь вышло так, что нас обманули – вывезли из Ленинграда и хотят оставить в Сибири. Если только так получится, тогда мы все, рабочие, должны сказать, что наше правительство предало нас и наш труд. Пусть они подумают, с каким настроением остались рабочие".

Анатолий Стреляный: Это были выдержки из писем рабочих Омского танкового завода, прочитанных военной цензурой летом 1945 года и доложенных высшему государственному руководству. Теперь – информация Министерства государственной безопасности СССР о настроениях колхозников Ставропольского края летом 1946 года. Адресовано члену Политбюро Жданову, подписано министром Абакумовым. В сопроводиловке говорится: "Военной цензурой и пунктами политического контроля МГБ СССР в июне сего года зарегистрированы письма, исходящие от населения Ставропольского края, с сообщениями о неполадках в работе колхозов. При этом представляю выдержки из наиболее характерных писем".

"8 июня 1946 года. На работу хожу редко, но к суду дней подбила, и под суд не попаду. Уже есть 33 трудодня. На работу все ходят слабо, потому что нет никакого питания ни в степи, ни дома. Люди – черные, опухшие. У всех одно настроение: как бы удрать?"

"14 июня 1946 года. Работаем в колхозе как у помещика, потому что на работу гонят, а не кормят, и за работу не оплачивают. А для приманки дают в день по чайной ложке баланды, 50 грамм хлеба, и то не всегда, а в неделю два-три раза, чтобы дышали и не подохли. Работаем, как говорят, "как собаку кормят, так она и гавкает".

"10 июня 1946 года. Многие приходят из армии, но скоро уезжают. Работают одни дети, и те – голодные. В степи ничего не варят. Женщины на работу не выходят, работает одна 2-я бригада, а у остальных – что взошло, и то забил бурьян".

"8 июня 1946 года. Настроение – паническое. Начали косовицу – все ломается. Это все благодаря Козлову, председателю колхоза, который всю зиму прострелял зайцев, а инвентарь не подготовил. Сейчас много мужчин вместо того, чтобы наладить работу, все разлаживают. Косят вручную женщины, а мужчины просто разложились. Трактора все стоят разломанные".

"13 июня 1946 года. Я плачу каждый день. Хлеба нет, а на работу гонят. Председатель колхоза прямо издевается надо мной, кричит: "Иди работай, а то выкинем из колхоза!" А сами хлеба не дают. Как работать? Я и так уже еле ноги тяну".

"17 июня 1946 года. Живем по-старому, но только думаем жить недолго, потому что уже сейчас нет хлеба. На работу ходят совсем мало, и то – поздно приходят и рано уходят. Люди уже ни на что не похожи".

"23 июня 1946 года. У нас сейчас опять прислали нового председателя, но все равно работает плохо, питания нет, на работу стали выходить еще хуже. Вот и гадай, что получишь на трудодни. Конечно, надо куда-нибудь уезжать".

"11 июня 1946 года. Не очень скучай о колхозе, ибо здесь люди погибают в бригаде, и дома нечего кушать, а работать заставляют. Несколько гектаров кукурузы стоит в бурьяне, люди мучаются, картошки для питания нет".

Анатолий Стреляный: На очереди документ, который называется "Информация МГБ СССР о настроениях населения в связи с голодом 1946 года". Направлено Сталину 31 декабря 1946 года. Сопроводиловку подписал Берия.

Диктор: По Воронежской области.

"15 ноября 1946 года. Надвигающийся голод страшит. Моральное состояние подавленное.

Дети наши живут зверской жизнью – вечно злые и голодные. От плохого питания Женя стал отекать. Больше всего отекает лицо. Очень слабый. Голод ребята переносят терпеливо. Если нечего поесть, что бывает очень часто, молчат, не терзают мою душу напрасными просьбами".

"20 ноября 1946 года. Мы сейчас находимся в крайне затруднительном положении, которое до сих пор не выправилось, да и вряд ли его можно выправить. Придется, вероятно, кое-кого из нашей семьи не досчитаться в живых, так как уже сейчас начинаем пухнуть от голода".

"1 ноября 1946 года. Живем мы в кошмарных условиях, есть нам совсем нечего, питаемся только желудями, и от этой пищи мы едва таскаем ноги. В этом году умрем от голода".

По Сталинградской области.

"4 ноября 1946 года. Бабушка у нас сильно болеет, она и все мы опухли, уже три дня сидим голодные. Когда кончатся эти мучения? Хоть бы поесть горячего, тогда можно умирать, а голодными умирать не хочется. Хлеба по карточкам стали давать меньше, дети получают по 150 грамм, а мама с бабушкой – по 100 грамм. Мы варим себе что-либо, когда получаем зарплату, а потом ждем до следующей".

"13 ноября 1946 года. Я ем сейчас желуди, хоть и запрещают их есть, так как от них погибло много людей, но больше есть нечего. Так жить дальше я не могу".

"29 ноября 1946 года. Я продал все, чтобы спасти жизнь. Больше продавать нечего. Остается одно: или умереть, или решиться на что-то другое. Иначе – гибель. Я уже начинаю пухнуть. Мне не страшна тюрьма, ибо там я могу получить кусок хлеба".