Исполнилось 120 лет со дня рождения Валентина Катаева. Это очень интересный советский писатель. Конечно, в советское время было немало не то что даже интересных, но выдающихся писателей: достаточно назвать Платонова, Булгакова, Бабеля, Олешу, Зощенко. Но такие писатели с советской властью не ужились и подвергались разнообразному зажиму, Бабель вообще кончил дни в заключении. Феномен Катаева интересен и уникален тем, что он, будучи никак не менее, но и не более талантлив, чем его земляк Юрий Олеша, всячески преуспел, попал в некую золотую обойму советской литературы, был награжден всеми премиями и медалями, вплоть до пресловутой "Гертруды" (герой соцтруда). Понятно, что это требовало с его стороны компромиссов, и он на них по видимости охотно шел. Вообще лет двадцать пять он писал откровенно халтурно, с конца сороковых до начала семидесятых.

И вот тогда он всех удивил. Уже старый, на восьмом десятке Катаев стал одну за другой выпускать необыкновенные книги, пленившие всех уцелевших еще или вновь появившихся советских эстетов: "Трава забвения", "Святой колодец", "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона", "Кубик", "Сухой лиман", "Уже написан Вертер", "Юношеский роман", что-то еще. Это были изящные стилистические игрушки, демонстрация литературного умения, мастерского владения словом. Всё это было далеко от всякой политики, в основном некие стилизованные мемуары. Но "Вертер", прямо сказать, был вещью не то что имплицитно, но вполне откровенно антисоветской: одесская расстрельная Чека 1920 года. Тут Катаеву карты в руки: писал на основе личного опыта, он тогда шесть месяцев просидел в Чека, ждал расстрела, чудом освободился. Он ведь был офицером белой, так называемой Добровольческой армии: вполне могли казнить, он действительно участвовал в антисоветском подполье в Одессе (так называемый заговор на маяке). Помню, каким извилистым редакционным предисловием был сопровожден "Вертер" при публикации в "Новом мире". Не будь у Катаева такой солидной репутации советского классика, вещь ни за что бы не пропустили. Но в общем-то дело не в этом: Катаев удивил не политической смелостью, а неувядающим писательским мастерством. Впрочем, слово "неувядающим" здесь не подходит, лучше сказать: неизвестно откуда взявшимся мастерством. Каким писателем был Катаев, все давно забыли. А еще лучше сказать, мастером его вообще, скорее всего, не считали, он уже как-то незаметно перешел в число классиков советской детской литературы, что-то во всяком случае вторичное.

Да и начинал он не Бог весть как многообещающе, писал всякого рода юморески для многочисленных в 20-е годы мелких журналов. Имя ему принесла сатирическая повесть "Растратчики"; сейчас она при перечитывании не производит особенного впечатления. Лучшая вещь довоенного Катаева, безусловно, как бы детская повесть (или роман) "Белеет парус одинокий": это уже зрелый, нашедший себя мастер, которого явно подзабыли восхищенные поздним Катаевым читатели. Но официозный роман 1932 года "Время, вперед!", якобы об индустриализации, – вещь пустая, подыгрывающая тогдашнему официозу, вспоминать ее незачем.

В чем сюжет катаевской жизни и литературы, почему о нем интересно говорить? В чем причина и каков характер его позднего успеха? Надо ли его числить по русской литературе и вывести из сервильной советской? Каков в конце концов его масштаб?

Катаев – писатель-импрессионист, мастер некоего лирико-пейзажного жанра. Он недаром был учеником Бунина, о чем писал с некоторой эмфазой в "Траве забвения". Как и Бунин, он писатель в сущности бессюжетный. Сюжеты Бунину явно не удавались, сплошь и рядом были искусственными, как бы извне, из-за рамок его мастерства привнесенные. С чего бы это героине "Чистого понедельника" уходить в монастырь, а герою "Митиной любви" стреляться? Мотивировки нет, сюжет искусствен. Таков и Катаев: он механически пристегивает выдуманные, неорганические сюжеты к своей пейзажной прозе, да еще мотивирует их советскими схемами. "Белеет парус одинокий" пристегивает к черноморско-одесскому пейзажу революцию 1905-го года, а строительство Магнитогорского комбината – только повод для очередных, на этот раз уральских пейзажей, с ветром, какими-то метафорическими тюльпанами и откуда-то взятым взбесившимся слоном.

Катаев стал почти бесспорным, когда он в поздние годы вообще отказался от сюжета, полностью уйдя в органичные для него метафорические, а то и метафизические пейзажи. Глаз у него действительно острый, бунинский, пластический дар огромен, напоминающий, смело можно сказать, Набокова. Набоков говорил: настоящий писатель тот, который заставляет не только читать, но и видеть. Катаев заиграл в полную силу, когда он в поздней прозе избавился от сюжета, перешел, так сказать, на чистую живопись. Сюжет при этом редуцировался до мемуаров, ничего не заставляющих придумывать, а только подлинно бывшее вспоминать. И самая нашумевшая вещь того цикла – "Уже написан Вертер", отнюдь не лучшая, лучшая – "Волшебный рог Оберона", уже чисто мемуарная, из самого детства пришедшая вещь. Детство же было дореволюционнным.

На примере Катаева можно увидеть, что большевицкая революция не только помешала литературе, она просто была для литературы не нужна. Как, впрочем, и для всего другого. И лучшее в русской литературе советского периода – включая даже эмигранта Набокова – было поиском утраченного времени.

То, что Катаев помогает это понять, сохраняет ему место в русской культурной истории, несмотря на его подчас даже брутальное внелитературное поведение и прославленный его цинизм. Советская лояльность Катаева – это Остап Бендер в Союзе меча и орала: издевательская и небесполезная для пропитания игра. Вот за этот артистизм ему и прощается всё. Или по-другому скажем, вспомнив знаменитую апофегму "лучше быть умирающим Сократом, чем торжествующей свиньей": Катаеву удалось два эти состояния совместить.