Иван Толстой: В Ферраре, на севере Италии, откроется филиал Эрмитажа. Это не первое представительство музея за границей. Чем будет отличаться феррарская экспозиция от лондонской, лас-вегасской, амстердамской? Рассказывает Юлия Кантор.

Юлия Кантор: Летом 2007 года Государственный Эрмитаж откроет свой научно-реставрационный и выставочный центр в Италии. За право разместить у себя филиал петербургского музея соревновались три итальянских города— Феррара, Мантуя и Верона.

Мантуя предлагала для размещения филиала дворец Палаццо Подеста ХШ века в историческом центре города. Однако на завершение реставрации нужно четыре года, и на это время Мантуя предлагала залы замка «Палаццо Те», построенного по проекту архитектора и художника Джулио Романо в 1525-35 годах. Ныне там расположен Международный центр культуры и искусства.

"Мы - город фестивалей, город прекрасного, город, в котором культура передается людям. Вдобавок, у нас имеются значительные исследовательские центры. Эрмитаж позволит нам стать известными всей Европе", - сказал мэр Мантуи Фьоренца Брионии, отправляя заявку на право принимать у себя постпредство Эрмитажа.

В Вероне произведения искусства из Эрмитажа могли бы разместиться в замке Сан-Пьетро, откуда открываются лучшие виды на центр города.

"Наш проект очень гибок, он может включить в себя предложения, внесенные Эрмитажем, проекты совместной деятельности, и реализоваться без участия Эрмитажа", - утверждал вице-мэр Вероны Маурицио Горлеро. Вероне придется использовать последний из перечисленных вице-мэром вариантов. Эрмитаж выбрал Феррару.

Решение о выборе Феррары было принято после тщательного изучения представленных заявок, по итогам ознакомительной поездки в Италию директора Государственного Эрмитажа Михаила Пиотровского. Руководство Эрмитажа поблагодарило два других итальянских города Мантую и Верону, предлагавшие разместить у себя филиал музея, и выразило надежду на будущее сотрудничество с ними.

Представительская и выставочная часть эрмитажного центра разместится в здании, считающимся символом Феррары - замке семейства герцогов Д'Эсте, правивших в городе на протяжении XIII - XVI веков. Феррара, расположенная в центральной области Эмилия-Романья, сыграла важную роль в культуре Италии, в становлении искусства Возрождения. При дворе герцогов Д'Эсте собирались прославленные поэты (Лудовико Ариосто, Торквато Тассо) и художники, создавшие феррарскую школу живописи (Мантенья, Пьеро Делла Франческа).

"Наш город - идеальный выбор: итальянское Возрождение происходило здесь. За четыре года мы вернули городу замок, и договор с Эрмитажем увенчает проделанную нами грандиозную работу", - сказал глава областного правительства Пьер Джорджо Даль'Аква. Скульптуры из замка Д”Эсте, кстати, с 19 века хранятся в Эрмитаже. Недавно их возили на «историческую родину» – на экспозицию.

Создание научно-реставрационного центра будет финансироваться не Эрмитажем, а городом, которому досталась честь принимать у себя, говоря языком дипломатии, «постоянное представительство» крупнейшего музея России. Расходы на этот центр составят 300 тысяч евро ежемесячно, пишет газета La Repubblica . В эту сумму не включается стоимость проведения выставок и конференций. Финансировать будут банки и муниципалитет Феррары.

Эрмитаж планирует создать центр, куда бы искусствоведы - сначала эрмитажные, а потом из других музеев, - могли бы приезжать и продолжительное время работать над своими темами в сотрудничестве с итальянским коллегами. Феррара показалась нам более готовой к решению этих задач. Кроме того, она и географически близка к крупнейшим университетским центрам – а ведь нашим исследователям придется ездить по всей стране. Там недавно стало осваиваться культурное наследие, и очень успешно. Будет создан Совет центра, куда войдут специалисты из двух стран. Совет будет определять научную и выставочную политику. Открыть планируем летом 2007 года. Это, разумеется, не отменяет планов работы с другими итальянскими музеями. Имя «Эрмитаж» звучит с большей силой там, где оно еще не звучало, - считают в дирекции Эрмитажа. Здесь совмещаются научные и просветительские интересы с идеологической миссией.

Центр в Ферраре станет пятым по счету «постоянным представительством» Эрмитажа вне Петербурга.

Каждый из этих центров имеет свою специфику.

Первым центром Эрмитажа за рубежом стал Лондонский, открывшийся в 2000 году. Судя по прессе, эрмитажные выставки неизменно входят в число наиболее посещаемых. Комнаты Эрмитажа в лондонском Сомерсет-хаусе - совместный проект с институтом Куртод, одним из самых знаменитых в мире учреждений по исследованию и преподаванию истории искусств. Открывался центр выставкой «Екатерина Великая». Сейчас открывается «Воспитание Амура». Кроме того, существует система грантов, по которым сотрудники Эрмитажа на два месяца выезжают в Лондон, чтобы работать над своей научной темой.

В Лас-Вегасе представительство Эрмитажа открылось в 2001 году. Сюда приезжают выставки по истории искусств и истории коллекционирования. В залах Эрмитажа выставляются и другие музеи, например, музеи московского Кремля.

Амстердамский центр Эрмитажа открылся в 2004 году. Есть фонд «Эрмитаж-Амстердам» и выставочный центр «Новая церковь» («Неве Керк»), совместно с которым Эрмитаж содержит центр. Сейчас там открылась экспозиция, посвященная собраниям русских коллекционеров – Татищева, Юсупова, Горчакова и Кушелева-Безбородко. В Амстердаме акцент сделан на просветительскую деятельность. Работают детские курсы по программам, согласованным с Эрмитажем и созданным при участии эрмитажных музейных педагогов.

Первый шаг – работа над каталогом итальянской скульптуры в Эрмитаже, которую начнет международная группа специалистов уже следующим летом. Затем есть планы создания каталогов всех эрмитажных коллекций. А выставки в феррарский филиал будут приезжать не раз в полгода, как это происходит в остальных эрмитажных центрах, а раз в два года. Одна – небольшая, связанная с сугубо научными исследованиями, а вторая – для широкого круга любителей искусства. Первой туда, после внутренней выставки, поедет феррарская живопись из собрания Эрмитажа.

Иван Толстой: В петербургском издательстве «Алетейя» вышла книга биолога Сергея Фокина «Русские ученые в Неаполе». Вот что пишет о ней наш итальянский корреспондент историк Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Настоящая книга открывает нам совершенно новую область отношений между Россией и Италией, отношений в сфере естествознания.

Людей науки мы вспоминаем реже, чем людей гуманитарной культуры. Тем не менее, и этот труд знает свое вдохновение, удачи, озарения, взлеты и падения. И, если мы мало чествуем достижения отечественного естествознания вообще, то еще меньше известно о его успехах вне пределов России, в первую очередь, из-за почти вековой изолированности нашей страны.

Счастливое совпадение нескольких факторов – утвердившийся личный интерес к истории зоологии и продолжительная научная командировка в Италию – позволили Сергею Фокину, проделать уникальную работу: собрать по крупицам, практически из небытия, интереснейшую мозаику из судеб и открытий русской биологии в Италии, в первую очередь, на берегах Неаполитанского залива.

История местной Зоостанции сама по себе необыкновенна - влюбленность основателя-немца Антона Дорна в Итальянский Юг, его здоровый фанатизм и организаторские таланты в среде народа, «отмеченного врожденной любовью к беспорядку» (выражение Муратова). К этому титаническому нордическому предприятию привнеслась неожиданная славянская нотка, русские жены - основателя Станции и его сына, Рейнхарда. Скорее всего, и без них, Марии Барановской и Татьяны Живаго, неаполитанская Зоостанция и так бы увидела бы множество гостей из далекой, но любознательной России, но некоторая ее изначальная «русскость» внесла, без сомнения, дополнительный элемент привлекательности для отечественных исследователей. О внучке Антона Дорна, Антонелле, мы уже рассказывали нашим радиослушателям.

Как и другие интереснейшие зарубежные проекты, стремительно развивающиеся в начале XX века, и это дело, научное присутствие России в Италии, тоже к 1920-м годам стало сходить на нет...

Перед нами – не только подробный рассказ о прошлом. Сама публикация Фокина - еще один убедительный пример отечественного творчества, опять-таки - творчества научного, вдохновенного богатейшей неаполитанской историй и природой.

И сам Фокин таким образом может считаться не только автором, но и персонажем книги Русские ученые в Неаполе.

В настоящее время петербургский зоолог занимается историей русской Зоостанции на французском Лазурном берегу.

Иван Толстой: Мы связались с Сергеем Фокиным по телефону.

Сергей Фокин: Я бы хотел поговорить о Шевякове, поскольку это человек, который организовал нашу кафедру в Санкт-Петербургском университете в том виде, в котором она существует, и сделал очень много не только для русской науки, но и русского высшего образования. Он был товарищем министра народного образования при двух правительствах с 1911 по 1917 год.

Владимир Тимофеевич Шевяков родился в Санкт-Петербурге, получил образование в Гейдельберге. Это было место, которое тогда привлекало очень много русских и, на самом деле, эти связи немецкой и русской науки того времени были настолько плотными и настолько настоящими, что большинство из ученых, даже советского периода, были связаны еще со своими немецкими коллегами. Так вот, Шевяков появился в Неаполе в первый раз, после своего достаточно знаменитого в научных кругах кругосветного путешествия, в 1890 году, и так судьба сложилась, что там сразу познакомился и с нашим другим замечательным ученым Александром Онуфриевичем Ковалевским, основателем сравнительной эмбриологии и сравнительной физиологии беспозвоночных, академиком и всемирно известным ученым. И с тех пор судьба Шевякова была в известной степени связана с Неаполем, поскольку он, будучи протозоологом, занимаясь одноклеточными организмами, очень скоро занялся радиоляриями – морскими одноклеточными, которые очень многочисленны в Неаполитанском заливе, и тогда были абсолютно не изучены. Он получил предложение от основателя станции Антона Дорна заняться этой группой и написать монографию для станции. И, собственно, посвятил этому вторую половину своей жизни. Поскольку разгар работы пришелся на первую русскую революцию, потом на октябрьскую революцию, то, в результате, эта монография появилась только в 1926 году, и для ее завершения Владимир Тимофеевич ездил в Неаполь 8 раз. Последние разы - уже при советской власти. При этом он, будучи долгое время руководителем кафедры зоологии беспозвоночных, создал прекрасную школу, фактически реорганизовал высшее образование по зоологии, и практически большинство из советских известных зоологов беспозвоночных были его учениками - Валентин Александрович Догель, Владимир Николаевич Беклемишев и много других. Поэтому эта связь России и Неаполя так меня заинтересовала, что я стал собирать сведения о других русских, а их было больше 160 на неаполитанской станции. И, в результате, составилась та книга, которая была в этом году опубликована.

Иван Толстой: Сергей Иванович, а почему вообще возник именно Неаполь, что это такое за место в Европе, которое так притягивало ученых? Почему не найти было что-нибудь в том же самом Крыму или на Каспийском море, в теплых местах России и Советского Союза?

Сергей Фокин: Во-первых, Средиземное море значительно более богатое по сравнению и с Черным морем, и с Каспийским, не говоря уже об Аральском или Азовском. Поэтому здесь это было более разумно сделать. Во-вторых, это была достаточно большая и давняя историческая традиция, поскольку на Средиземноморье работали ученые со всей Европы, начиная еще с середины 19-го века. И, отчасти, то, что станция появилась именно в Неаполе это тоже результат работ русских ученых, поскольку и Илья Ильич Мечников, и Александр Онуфриевич Ковалевский работали в Неаполе еще до организации станции. И многие их блестящие открытия послужили поводом для создания станции именно там.

Иван Толстой: В Варшаве открылась первая частная галерея, владелец которой намерен показывать работы только художников из стран Центральной и Восточной Европы. На открытии свои работы представила белорусская художница Зоя Луцевич. Рассказывает Алексей Дзиковицкий.

Алексей Дзиковицкий: В последние годы интерес к культуре стран - восточных соседей Польши - постоянно растет. Время, когда большинство поляков, в том числе и в вопросах культуры, смотрели только на Запад, ушло, хотя многие говорят, что на самом деле его никогда и не было – просто события, связанные с российской, белорусской или украинской культурой проходили в Польше более скромно, без прямых трансляций по телевидению и афиш на каждом столбе.

Сейчас ситуация меняется – в Варшаве проходит фестиваль рок-групп из Чехии, Словакии, Литвы, Молдавии, российский хор Александрова, Moscow City Balet гастролируют на лучших польских сценах, украинский Океан Эльзы выступает в самом престижном концертном зале Варшавы – Зале Конгрессов, а концерты белорусских музыкантов, чья музыка запрещена у них на родине, транслирует в прямом эфире польское телевидение.

То же самое касается и выставок художников из стран восточной Европы, только до сих пор у них не было «своей» галереи.

Варшавянин Дариуш Жуковский решил изменить это положение. Он купил помещение в самом центре Варшавы, возле памятника Николаю Копернику и открыл в нем галерею “ Zoya ”. Помещение не очень большое – около 80 квадратных метров.

Дариуш Жуковский: Это новая галерея, которая открылась в Варшаве на улице Коперника. Я знаю, что, например, в Белоруссии тоже есть интересные художники. Думаю показывать это здесь, в этой галерее. Открыли выставкой Зои Луцевич.

Алексей Дзиковиций: Зоя Луцевич – художник в Белоруссии уже довольно известный. Посмотреть на ее картины в Варшаве пришли сотни людей – небольшое помещение в центре столицы не могло вместить всех желающих, поэтому одни люди, посмотрев, уходили, чтобы освободить место для других.

Зоя Луцевич представила цикл работ «Автопроект» - все работы выполнены на автомобильных лобовых стеклах, которые, как говорит автор «видели в своей жизни огромное количество всевозможных пейзажей, городов, людей».

Зоя Луцевич: Моя выставка называется «Автопроект». Это игра слов «автор» и авто – автомобиль». Выставка автомобильных стекол, которые я сделала здесь в Варшаве. Я думаю, что это интересный проект – он производит хорошее впечатление на публику. Я надеюсь, что этот проект будет развиваться. Тема машин, автомобилей - она такая бесконечная, есть поле для деятельности и интересно это делать.

Алексей Дзиковицкий: Зоя Луцевич является также художественным директором галереи и называет ее «международной галереей современного искусства».

Зоя Луцевич: Это галерея не польская, не белорусская или еще какая-то. Это международная галерея современного искусства, так мы ее определяем.

Алексей Дзиковицкий: По словам белорусской художницы, которая много лет работала за рубежом – в Австрии, Польше, искусство из стран восточной Европы может быть очень интересным для польского зрителя.

Зоя Луцевич: Мы очень близки по духу, у нас много общего. Но я почему сказала, что это не польская, не белорусская галерея, потому, что не хочу ставить какие-то границы. Главное, чтобы здесь выставлялись хорошие художники.

Алексей Дзиковицкий: Заинтересованность и хорошие рецензии критиков, даже своеобразная мода на произведения художников из Восточной Европы это одно, но каждая частная галерея должна окупаться. Учитывая цены на недвижимость в центре польской столицы, окупить хотя бы одно помещение под галерею, не говоря уже про текущие расходы, будет очень нелегко.

Тем более, что поляки, пусть это даже и жители столицы, пока еще не настолько богаты, и не так часто позволяют себе покупку произведений искусства.

На что рассчитывает владелец галереи Дариуш Жуковский?

На вопрос уверен ли он в том, что не прогорит, господин Жуковский отвечает.

Дариуш Жуковский: Я думаю, надо сначала показать работы. Потом посмотрим, что из этого получится, будет ли это интересно полякам. Ведь если не покажешь работы, то и не узнаешь.

Алексей Дзиковицкий: От слов Дариуша Жуковского отдает каким-то миссионерством. Кстати, он и сам это признает – надо, мол, помочь, молодым художникам из стран Восточной и Центральной Европы, чтобы не только французы или немцы могли себе это позволить.

Дариуш Жуковский: Мы думаем про разные проекты. После Зои Луцевич будет такая интересная девушка из Бухареста, из Румынии. Будем показывать разных людей, но из этой части Европы.

Алексей Дзиковицкий: Игорь Знык – варшавский предприниматель и организатор многочисленных концертов в Польше исполнителей из-за восточной границы, сопредседатель общественной организации «латинка.орг» также решил вместе со своей организацией подключиться к этому проекту.

По его словам, галерея « Zoya » даст возможность показать свои работы тем, для кого закрыты двери престижных столичных галерей, куда могут попасть только маститые художники с громкими именами или те, у кого достаточно средств, чтобы выставиться самим.

Можно ли рассчитывать на успех такой галереи?

Игорь Знык: Но это мы посмотрим! Еще посмотрим... Это только первая выставка, показываем работы Зои Луцевич. Так всегда с нашими белорусскими и не только белорусскими, но и другими выставками, проектами, связанными с этим регионом. Пока не попробуешь, никогда ничего не известно. Так что нужно сначала попробовать. Однако если судить по количеству пришедших на сегодняшнюю выставку людей, я думаю, шанс есть.

Алексей Дзиковицкий: Владелец галереи « Zoya » Дариуш Жуковский говорит, что охотно пригласил бы выставить свои работы и российских художников, однако это дело будущего – на очереди Румыния.

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Юрий Олеша. Его портрет представит Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Юрий Карлович Олеша (1899 – 1960) – одна из самых горьких писательских судеб советской эпохи. Он, что называется, умер в своей постели, политическим репрессиям не подвергался, но был вытеснен из литературы самой ситуаций, сложившейся в советское время. Тонкий, изысканный талант Олеши оказался вот уж в самом прямом и зловещем смысле слова несозвучен эпохе. Олеша – поэт, мастер скорее романтического жанра, склонный к поэтической сказке, и ему не нашлось места в мире советских блюмингов и МТС. И в отличие, скажем, от Паустовского он не обладал склонностью к охотничьим бродяжничествам, как никак кормившим этого полуэтнографа. Олеша был городской человек, и город его – Одесса, он южанин, выросший у моря. Ему бы какие-нибудь «Алые паруса» писать, но они уже были написаны – Александром Грином в 19-м году, а Олеше досталась эпоха сплошной индустриализации и коллективизации: так сказать, играть на лютне в сталепрокатном цеху.

В романе «Зависть» герой его Кавалеров говорит:

«В нашей стране дороги славы загромождены шлагбаумами… Одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум (…) Я бы хотел родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фантастически работая, добиться цели. Но я не родился на Западе. Теперь мне сказали: не то что твоя – самая замечательная личность – ничто».

Кавалеров в звоне московских колоколов слышит имя некоего Тома Вирлирли:

«Я живо представил себе этого Тома. Юноша, озирающий город. Никому не известный юноша уже пришел, уже близок, уже видит город, который спит, ничего не подозревает. Утренний туман только рассеивается. Город клубится в долине зеленым мерцающим облаком. Том Вирлирли, улыбаясь и прижимая руку к сердцу, смотрит на город, ища знакомых по детским картинкам очертаний. Котомка за спиной юноши. Он сделает всё. Он – это само высокомерие юности, сама затаенность гордых мечтаний. (…) Так в романтическую, явно западноевропейского характера грезу превратился во мне звон обыкновенной московской церковки».

А потом и церковку эту снесли.

В реальной жизни Николай Кавалеров корректирует брошюры большевика Андрея Бабичева, большого начальника по пищевой части:

«…собираемая при убое кровь может быть перерабатываема или в пищу, для изготовления колбас, или на выработку светлого и черного альбумина, клея, пуговиц, красок, землеудобрительных туков и корма для скота, птицы и рыбы. Сало-сырец всякого рода скота и жиросодержащие органические отбросы – на изготовление съедобных жиров: сала, маргарина, искусственного масла, - и технических жиров: стеарина, глицерина и смазочных масел».

И так далее. Поэт Кавалеров – сам Юрий Олеша – в советское время трактуется как жиросодержащий отброс, из которого можно сделать смазочное масло для социалистической машины.

Парадокс Юрия Олеши был в том, что роман «Зависть», вышедший в 1927 году, имел колоссальный успех и очень понравился тогдашним большевикам. Олеша действительно завоевал славу. Из романа сделали пьесу «Заговор чувств», другую пьесу «Список благодеяний» поставил Мейерхольд, детский роман-сказка «Три толстяка» многократно переиздавался и тоже шел на сцене – в самом Художественном театре.

Властям страшно понравилось то, что поэтический протагонист «Зависти» Кавалеров сделан человеком всячески слабым и готовым даже на подлость, а большевик-пищевик Андрей Бабичев – симпатяга. Считалось, что Олеша разоблачил своих героев – Кавалерова и Андреева брата уличного философа Ивана Бабичева. Хотя в этом была очень умелая художественная тонкость, примерно по принципу Станиславского: играешь плохого – покажи, где он добрый, и наоборот. Но партийные критики Кавалерова – носителя авторского зрения - трактовали не иначе как подонка.

И Олеша растерялся. Так по крайней мере он говорил в своей речи на Первом съезде советских писателей, где эта речь, по свидетельству очевидцев, произвела колоссальное впечатление.

«Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами. Краски, цвета, образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежат мне. И это были наиболее свежие, наиболее яркие краски, которые я видел (…) И тут мне сказали, что Кавалеров – пошляк и ничтожество. Зная, что много в Кавалерове есть моего личного, я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло. Я не поверил и притаился (…) Я стал думать, что то, что мне казалось сокровищем, есть на самом деле нищета. Я представил себя нищим (…) Вот я был молодым, у меня было детство и юность. Теперь я живу, никому не нужный, пошлый и ничтожный. Что же мне делать? И я становлюсь нищим, самым настоящим нищим. Стою на ступеньках в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка – «писатель».

Конечно, на такой ноте Олеша не мог кончить свою публичную речь. Дальше он стал фантазировать: его нищий попадает на какую-то зеленую лужайку, на нем майка, он видит, как молодеет кожа у него на руках, и так далее. Но в жизни произошло почти в точности то, что в ненаписанной повести: Олеша стал нищим по кличке «писатель». Он не писал ничего года примерно с тридцатого. Как сказал Шкловский в одной статье: Олеша написал роман, а теперь пишет черновики к роману. Среди его усилий был сценарий фильма «Строгий юноша», в котором сделана какая-то не то отчаянная, не то жалкая попытка увидеть новую жизнь в тонах то ли античной Греции, то ли Голливуда.

Его сочинения переиздали за четыре года до его смерти.

В жизни Юрия Олеши имел место мало кем замеченный апофеоз Кавалерова. Очень талантливый молодой писатель Виктор Дмитриев, уже достаточно широко печатавшийся, вдруг начал новые свои вещи издавать под псевдонимом Николай Кавалеров. Под этим именем он выпустил сочинение, называвшееся «К вопросу об индустриализации СССР». Первая часть этой вещи была написана в духе немецкой романтической новеллы, с театральным залом, занавесом, клоунами, а вторая представляла производственный очерк о новопостроенном Ростовском деревообрабатывающем комбинате. В 1930 году Виктор Дмитриев покончил с собой – в возрасте двадцати пяти лет. Это, кажется, единственный в литературе случай, когда один писатель превратился в героя другого – и реально закончил его жизнь так, как советовал Андрей Бабичев Кавалерову – повеситься на площади Ногина.

Иван Толстой: Самая пожилая поэтесса Нидерландов - Соня Принс – прожила драматическую жизнь. Места в обществе ей так и не нашлось. Только сегодня Голландия открывает свою забытую большую писательницу. Рассказывает Софья Корниенко.

Софья Корниенко: Посреди леса в местечке Барле в Голландии живет самая пожилая писательница страны, Соня Принс. Живет одна и каждый день продолжает писать. Огромными буквами, перелистывая страницы блокнота, потому что почти ничего не видит. Не слышит она уже много лет.

Родилась Соня Принс в 1912 году. Ее мать была адвокатом и содержала очень прогрессивный по тем временам детсад свободного воспитания. Бабушка Сони Принс была членом законодательного собрания города Харлема. В детстве Соня все время переезжала с матерью из страны в страну, жила и в Англии, и в Америке, и в Канаде, и в Швейцарии. В 17 лет она приехала учиться в Амстердам, в 18 уже издавала собственный антифашистский поэтический журнал. Рассказывает биограф Вим Хазеу.

Вим Хазеу: В 1931 году Соня Принс вступила в коммунистическую партию. Свою дебютную работу она выпустила под псевдонимом, так как происходила из буржуазной семьи, а коммунисты в то время интеллигенцию презирали. Тогда же Соня Принс влюбилась, забеременела, но вскоре оказалось, что ее возлюбленный чрезмерно симпатизировал фашистам и собирался даже вступить в Эн-Эс-Бе, нидерландскую профашистскую партию. Они разошлись, но от их союза успела родиться дочь. Впоследствии у нее диагностируют шизофрению, в 38 лет она погибнет. А молодая Соня Принс вышла замуж во второй раз, за священника, и родила от него еще двоих детей. Однако вскоре священник уехал воевать в Испанию. После его возвращения супруги развелись. Когда Соня Принс осталась одна с тремя маленькими детьми, началась война. Бежав из Роттердама в более безопасный Харлем, она долго не могла найти работу. Работала в прачечной, затем устроилась секретаршей на сталелитейный завод. Во время работы на заводе, который обслуживал нужды немецко-фашистской армии, Соня Принс тайно берет на себя руководство подпольной коммунистической газетой «Де Вонк», что означает «искра». Название газеты было позаимствовано из голландского перевода пушкинской цитаты «Из искры возгорится пламя». Предыдущую редакцию газеты поголовно арестовали немцы.

Софья Корниенко: Через некоторое время, когда Соне Принс исполнилось всего 29 лет, ее арестовали как инакомыслящую и отправили в лагерь Равенсбрюк. Там содержались полячки, арестованные в Германии просто за то, что они не принадлежали к арийской расе, и политические заключенные-женщины из Голландии. В лагере Соня Принс провела три года, выполняя тяжелую физическую работу. Слабых сначала перенаправляли в другие лагеря, а затем, после установки газовых камер, уничтожали на месте. Впоследствии Соня Принс подробно описала это время в своем документальном романе 1950 года «Зеленая рубаха», а также в сборнике стихов и воспоминаний «Равенсбрюк – не конец, а только начало». Как это ни парадоксально, в жутких лагерных условиях Соня Принс не перестает заниматься творчеством. Она частично переводит на немецкий пьесу Шекспира «Сон в летнюю ночь», которую выучила наизусть в британской средней школе, и устраивает постановку для местных жителей и немецких солдат. В постановке участвуют и польские, и нидерландские заключенные. По словам самой Сони Принс, любительский театр был единственной доступной заключенным формой сопротивления принудительному лагерному труду и как нельзя лучше помогал объединить людей разных национальностей.

Вим Хазеу: Когда вскоре русские начали наступление на Германию, фашисты приказали женщинам-заключенным в свободное от работы время рыть защитные рвы. Все как одна заключенные отказались подчиниться. Немцы отправили заключенных глубже в Германию, пешком, но Соне Принс удалось сбежать. Некоторое время она провела среди русских солдат в лесу, затем с группой других бывших голландских пленных она смогла вернуться на родину. Однако по возвращении Соня Принс обнаружила, что ей не удалось выбраться из ада войны целой и невредимой. Да и как могло быть иначе? Прогрессировала глухота, которую она заработала в тяжелых условиях лагеря. Вот ее поэтические строки:

Аммиак концлагеря выжег мой мозг

Я думать должна научиться вновь

Софья Корниенко: Вернувшись из лагеря, Соня Принс поняла, что нет у нее иной защиты, кроме собственного слова. О том, чтобы обеспечить заботу о детях заключенных лагеря Равенсбрюк в Нидерландах и речи быть в военное время не могло, детей взяла на воспитание бабушка. От Сони Принс дети за годы ее отсутствия отвыкли, их отношения охладели. К тому же она опять никак не могла устроиться на работу. Несмотря на то, что была участницей движения сопротивления, несмотря на то, что сидела в концлагере. Куда бы она ни подавала документы, везде уже поработала нидерландская служба безопасности. Какое-то время ее хоть как-то поддерживала Компартия Нидерландов, как «голландского Маяковского», но она не знала основ марксизма, была интеллектуалкой, и за это ее недолюбливали и коммунисты. Лишь в начале пятидесятых удалось Соне Принс опубликовать некоторые свои произведения, однако вскоре она лишилась последней протекции коммунистической партии. То есть из партии она попросту вышла, после дела врачей в Москве, разоблачения культа личности Сталина, после трагических событий в Венгрии в 1956-м, она поместила несколько статей с жесткой критикой СССР в газете «Де Вархайд» (голландской «Правде»). «Подход русских к коммунизму был ошибочным», говорит Принс, до сих пор оставаясь беспартийной коммунисткой.

Вим Хазеу: В произведениях Сони Принс мы видим женщину, яркую личность, которая хочет спасти мир от его недугов. И она предлагает свою стратегию. Она хочет спасти мир от зла рационального. То есть она – романтик. Как пишет Соня Принс в поэтическом сборнике 1953 года «Стратегические пробы»:

Ничего нельзя упустить

Софья Корниенко: В 60-е Соня Принс оказалась совсем одна, без работы и поддержки. Оставшиеся друзья подбрасывали время от времени «халтуру», но на Соню Принс еще долгие годы Холодной Войны распространяется запрет на трудовую деятельность. С большим трудом ей удается выбить пенсию участника сопротивления, но ее начисляют в размере ничтожной зарплаты Принс в 1947 году. И все равно она продолжала писать. Официальные издательства ее не печатали. У нее был слишком экспериментальный, слишком самобытный стиль.

Вим Хазеу: В 1970-м году Соня Принс, которой тогда исполнилось 58 лет, получила право на обыкновенную государственную пенсию. На эти деньги и на пенсию участника сопротивления она переселилась жить в лесной домик в местечке Барле. Она организовала собственное издательство SoMA , издала более 50 книг. В том числе и книги ее матери «Как проводить акции за права женщин» и «Детская республика, воспитание демократии» о принципах воспитания по методу Марии Монтессори. Однако и феминистки не хотели принять участие в судьбе Принс. А нидерландская библиотечная служба, которая закупает книги для всех государственных библиотек, заказала всего один экземпляр из собрания стихов Сони Принс «Дневник».

Софья Корниенко: В своей, как она говорит, «лесной хижине» Соня Принс организовала когда-то общество, которому завещала саму хижину и творческую атмосферу в ней. Все женщины, которым не дают творить дома, должны были получить право бесплатно приходить сюда писать после ее смерти. Но Соня Принс не умерла. Общество уже давно распалось. Только в 90-е годы на монументальное наследие Принс обратили внимание серьезные издательства. В настоящее время готовится к печати собрание ее поэтических сочинений. Издатели теперь вынуждены часами продираться сквозь чащу неразборчивого почерка Сони Принс, перерабатывать горы ее рукописей. Потому что не услышали ее раньше. А теперь она не слышит их вопросов.

Иногда достаточно глаз

Иногда ломаются руки

Ломаются стены от пыли

Но видишь мягкость в глазах

Прислонись к их подушкам

И вернется мягкость

Зернышки боль разомнут

Талый воск просочится в волокна

Иногда стоит только увидеть

И завьется пером страусиным

Сердце папоротник обернет

И достаточно глаз

Одного только света из глаз

Иван Толстой: Через увлечение Россией и русскими прошли в свое время многие славянские культуры. Переводчики, путешественники, ученые создали манящий образ огромной, дружественной, но непознанной страны на Востоке. Для одних Россия становилась частью судьбы, другие, приблизившись, разочаровывались в ней. Через испытание Россией прошел в 19-м веке чешский ученый Карл Гавличек Боровский, 150 со дня рождения которого исполнилось в этом году. Историю его жизни расскажет Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: Карел Гавличек (позже к его фамилии прибавилось и дополнение – Боровски) родился в 1821 году в семье сельского купца; в гимназии учился в чешском городке Немецкий Брод, в двадцатом веке этот город был переименован в Гавличкув Брод. Затем последовала учеба в Праге, в духовной академии, откуда он был исключен за реформаторское мышление. В последующие годы Гавличек активно выступал против догматического католичества. Его новое увлечение - русский язык и Россия, и недоучившийся филолог смело отправляется сначала во Львов, а потом в Москву, чтобы продолжить обучение славянским языкам. Два года он жил в Москве, работая воспитателем детей в семье славянофила, университетского профессора Погодина.

В России Гавличека поджидало второе разочарование. Пребывание в этой стране превратило его в страстного критика наивных идей панславизма и русофильства, господствовавших в то время в Чехии. Правда, многие фольклорные и культурные особенности России он воспринимал как милые, пестрые и забавные и воспел их в своих очерках-рассказах «Картинки Руси». Однако атмосфера самодержавия привела его в ужас. Он не мог избавиться от мысли, что сама Россия прикрывается панславизмом, как ширмой во имя своих имперских интересов. Гавличек с удовольствием переводит своего любимого писателя Гоголя на чешский язык и в 1844 году возвращается в Прагу, чтобы сразиться с чешскими панславистами и «патриотами». В статье «Славянин и чех» он пишет: «С чувством национальной гордости говорю: я - чех, но никогда не скажу: я - славянин».

«Картинки Руси» Карела Гавличека Боровского состоят из семи довольно обширных глав: «Первый экзамен по чехословацкому языку в Москве», «Праздник православия», «Гулянье», «Купечество», «Чужеземцы на Руси», «Перекладная», «Извозчик».

Очерк «Первый экзамен по чехословацкому языку» был послан им в 1843 году из Москвы в редакцию пражского журнала Кветы. Читаем в сокращении.

Диктор: 22 мая я был приглашен на экзамен по чешскому языку – в Москве. Известно, что кроме цитаделей славянских языков в университетах Парижа, Берлина, Вратислава и Праги, по указу российского царя были созданы подобные кафедры и учреждены профессорские должности в Петербурге и в Харькове. Московский профессор Иосиф Максимович Бодянский выбрал для своих лекций чешскую грамматику, славянский антиквариат и историю чешского народа по Шафаржику. Эти предметы стали обязательными на филологическом факультете Московского университета наравне с латинской филологией. В университет на экзамен я отправился в фиакре, которых в Москве множество - столько, сколько в Праге воробьев. Университет, что напротив Манежа, совершенно новый, выстроен с большим вкусом и размахом. Пройдя несколько прекрасных и нарядных залов, я вошел в аудиторию, где заканчивалось хоровое чтение нашей национальной песни «К нам из Австрии приехал…»

Эти строфы, произносимые на таком месте и такой публикой, вонзились мне в сердце. В прекрасном зале стояли восемнадцатилетние-двадцатичетырехлетние русские и поляки (четверть студентов здесь – поляки), стояли навытяжку со шпагами на боку и с русским и польским акцентом декламировали чешские стихи. Я осторожно пробирался сквозь строй их шпаг к столу экзаменаторов, где меня с неожиданной добротой и почтением посадил рядом с собой граф Строганов, попечитель всех учебных заведений Москвы. Графу меня представил профессор Бодянский.

- Извольте отвечать, - обратился профессор к одному студенту из поляков и задал ему вопрос по чешской истории. Студент отвечал по-русски, но третий вопрос был по чешскому языку, студенту было предложено выбрать любую чешскую книгу - а их на столе лежало множество, - перевести страничку и проанализировать текст. Бодянский только и успевал вскрикивать: «Прекрасно, превосходно!», и вообще все были так тщательно подготовлены, что никто не получил двойку, все только пятый и четвертый балл.

Много поучительных выводов можно было бы сделать из этого события, но у меня одно лежит на сердце и на языке. Если вы, господа на Влтаве, Лабе, в Моравии и Гроне, не желаете учиться своему родному языку, за вас другие будут изучать чешский язык в Париже, в Берлине, в Москве и, вероятно, скоро и в Пекине, и через сто лет будут приезжать к нам в Богемию, чтобы обучать нас чешскому правописанию. Всего вам доброго!

Нелли Павласкова: А вот фрагменты из очерка ГУЛЯНЬЕ.

Диктор: «Гулять» - означает у русских «не работать, веселиться, ходить на прогулки и вообще «выйти из берегов». Но русские в этом своем веселье поразительно оригинальны и темпераментны. Им чуждо это знаменитое немецкое «веселье», когда кум Себастьян с дядей Гансом ежедневно встречаются в трактире, по-дружески задыхаются в табачном дыму и утопают в пиве. Потом, в восемь вечера, Себастьян вдохновенно обращается к Гансу: «Это пиво хорошее», после чего Ганс, глубоко задумавшись, в пол-двенадцатого ночи, возвращаясь домой, поэтически отвечает: «Ты прав, друг Себастьян, это пиво хорошее».

Великороссы же сначала много и усердно работают, но потом, решив повеселиться, забывают обо всем, как будто нет и не будет завтрашнего дня, завтрашнего мира и завтрашних забот. Русский молодец, решив погулять, танцует, как будто его цель - переломать себе ноги, поет, чтобы голоса лишиться, и пьет, чтобы выпустить душу из тела. В узком смысле слова «гулянья» - это народная забава на праздничные дни в русских городах, и особенно в Москве, в самом народном, самом русском городе России. Поскольку на них лучше всего проявляется русский дух и обычаи и на них можно разглядеть все слои российской и московской публики, опишу вам полностью весь ход московского гулянья.

Нелли Павласкова: Подробнейшим образом описав все балаганы, игры и обычаи на праздничных гуляньях, Гавличек приводит и подслушанные им, поразившие его диалоги.

Диктор: «Эй, человек! Что там происходит?» - подзывает барин слугу. Человек – это слово, которым в России обращаются к слугам, если не знают их имён. Отняв у своего слуги почти все человеческие права, баре оставили ему хотя бы звание человека. Прибегает человек и сообщает, что испугались и понесли лошади. – «Как, мои английские лошади?» – пугается барин. – «Ничего не произошло, - успокаивает его слуга. – Кучер их удержал, но очень они его побили, ваше превосходительство!» – «Ах, он негодяй, - вскричал барин. – Это не лошади, это он сам побился, мерзавец!»

Подумайте, читатель, кем бы вы предпочли быть на Руси? Кучером или лошадью? Я лично, смею ли просить тебя, о, Перун, я хотел бы быть английской лошадью.

Нелли Павласкова: В 1844 году Гавличек Боровски вернулся в родную Прагу. Сразу стал редактором правительственной Пражской газеты и ее приложения и сразу стал нападать на многих чешских так называемых «возродителей» языка и культуры, а заодно и на панславистов и на венское правительство (Чехия тогда входила в Австро-Венгерскую империю), защищая программу народных либералов, требующих ограничить абсолютизм конституцией.

Революцию в Германии Гавличек не признал, как не признавал вообще никаких революций. Коммунистический режим, всячески воспевавший Гавличека, пытался сделать из него революционного пророка, пытаясь забыть позицию Гавличека в этом вопросе и особенно одно его ошибочное высказывание о коммунизме.

Диктор: Коммунизм - это блуд, а не учение, но оно совершенно безвредно, ибо его абсурдность никогда не найдет столько сторонников, чтобы они смогли когда-нибудь претворить коммунизм в жизнь.