Иван Толстой: Кажется, Маша Слоним была первым человеком, чье имя я услышал в таком домашнем варианте. И думал, что речь идет о приятельских отношениях. Каково же было мое удивление, когда я убедился, что это совершенно официальная, профессиональная форма.

Теперь-то Маш, Даш, Варь, Нюр, Мусь – пруд пруди, но когда-то это было в диковинку.

Книга у Маши Слоним одна (хотя могло бы быть и немало), художественных фильмов тоже, она не возглавляет никаких фондов, организаций, политических или общественных движений. И тем не менее, она одна из самых известных фигур русской общественной жизни.

На чем же основана ее репутация? Какой миф она собою воплощает?

Маша Слоним – интеллигент в своем классическом виде. Она необычайно деятельна, всегда неравнодушна – к современной истории, политическим системам, нравственному климату, окружающей среде, человеческим судьбам, страданиям животных. Маша Слоним – воплощение деятельного добра, тихого, без аффектации и привлечения внимания, с непременным уважением ко взглядам собеседника.

Она не делает и не делала карьеры, не интригует, не вытесняет конкурентов, не ищет, где плохо лежит. Она уверена, что в жизни получится столько, сколько ты на это потратил своих сил, – не больше, но и не меньше.

Откуда в Маше Слоним эта уверенность духа, эта сила добра? Я всегда был сторонником семейных ценностей, всегда считал, что любовь, привитая дома, с младенчества, дает человеку великую закалку на всю жизнь, делает его устойчивым, уверенным в своих решениях.

И, мне кажется, подтверждение своему тезису я нашел в личности моей собеседницы – внучки советского министра иностранных дел, приятельницы поэтов, художников, диссидентов 60-х и 70-х; эмигрантки, сотрудницы издательства "Ардис" и Русской службы Би-би-си, возвращенки перестроечных времен, тележурналистки, политического комментатора и так далее, и тому подобное – Маши Слоним.

Англия, два с половиной часа езды от Лондона, полная глушь и пастораль. Включенный магнитофон.

Мы в гостях у Маши Слоним в деревушке, которая называется…?

Маша Слоним: Лаппетт. Уютное название.

Иван Толстой: Есть какой-то смысл этимологический?

Маша Слоним: Нет, почти все эти названия не имеют никакого смысла. Какие-то, наверное, имеют смысл по имени владельца поместья, а здесь – нет.

Иван Толстой: Маша, давайте начнем с самого начала. Где вы родились и когда?

Маша Слоним: В Москве, 6 ноября 1945 года.

Иван Толстой: Что была за семья на тот день, когда вы родились? Кто ее составлял?

Маша Слоним: Все, кроме дедушки по папиной линии. Был дедушка Максим Литвинов, бабушка Айви Литвинов, в девичестве Лоу. На самом деле это по происхождению венгерская фамилия. Ее отец – а главным образом, дед бежал из Венгрии, он был соратником Кошута, они боролись за независимость Венгрии, – он был националистом венгерским. Они на год создали Венгерскую республику, независимую от Австрии. Потом, конечно, подавили это восстание. Он был венгерский еврей, его фамилия писалась Lowe. Кошут через Турцию прибыл в Англию, а мой прапрадед Максимилиан сразу прибыл в Англию с одиннадцатью детьми и с женой, принял сразу англиканскую веру, примкнул к какой-то церкви англиканской и стал почему-то очень успешным бизнесменом. Я не знаю подробностей, как это случилось, вряд ли у революционера были капиталы какие-то из Венгрии. То ли он умный был… Мне не передалась, к сожалению, эта деловая жилка. Он успел дать образование старшим двум мальчикам, Оксфорд и прочее, а уже на моего прадеда Вальтера не хватило денег. Первый сын стал сэром, его посвятили в рыцари, он был известным журналистом, другой уехал в Америку и тоже стал там журналистом. А Вальтер, мой прадед, он сам себя образовал. Он дружил с писателем Гербертом Уэллсом, они даже составляли какой-то словарь. Он репетировал людей в Оксфорде, был совершенно удивительный человек, плюс еще у него было трое детей, включая мою бабушку.

Иван Толстой: Он был тьютором?

Маша Слоним: Да. Для человека без высшего образования это было мощно. Но надорвался, потому что умер от чахотки в возрасте 28 или 29 лет. А потом бабушкина мама вышла замуж за… С тремя детьми в конце 19-го века это было вполне неслыханно. Моя бабушка такая была суфражистка. Прабабушка тоже. Она начала курить в сорок лет, и поскольку приличных домах пепельницу не давали, особенно женщинам, она на серебряной цепочке серебряную пепельницу носила и курила. А бабушка была такая независимая, сочувствовала социалистам, такая была прогрессивная. Сбежала из семьи, потому что семья была довольно буржуазная. Ее дед по английской линии, мамин отец, был английский полковник индийской армии, служил в Индии, и вся та линия, Бейкеры… Ей душновато было там, плюс у нее были сложные отношения с отчимом, она довольно быстро отделилась и жила самостоятельно в Лондоне. Тогда она познакомилась с дедушкой. Она выпустила два романа еще до знакомства с ним. Бабушка была жива, когда я родилась. Сестры моей, Верки, еще не было, через два года она родилась. Был Павел, старший кузен, сын брата моей мамы, Михаила Максимовича, была его мама Флора Павловна, были моя мама и мой папа. И все жили в одной квартире в Доме правительства. Роскошная квартира – шесть комнат и коридор, где мы катались на велосипеде. Но у нас было очень много голов, мы все друг у друга на шее жили. Папа, правда, уходил в мастерскую, он скульптором был, а бабушка увезла нас довольно скоро за город и, вообще, дала нам такое английское локальное образование в деревне Салтыковка. Сейчас это почти Москва, а тогда это было место довольно глухое. И там я даже пошла в школу, первые два года я там училась в школе. Там мы с бабушкой пели английские песенки, читали книжки.

Иван Толстой: Насколько бабушка углубилась в русский язык?

Маша Слоним: Ей было 28 лет, когда она приехала в Россию, не зная ни слова по-русски. У нее уже было двое детей, это было в 1920-м. Мама и мой дядя родились в Лондоне. Потому что дедушка довольно долго не ехал туда. Во-первых, его в какой-то момент арестовали как советского шпиона, когда в Петербурге арестовали Джона Локарта и обвинили его, кажется, в том, что он заговор готовил, а в отместку английские власти арестовали дедушку, симметричный арест. Мама уже родилась, уже был Миша. И потом он представлял советское правительство здесь. Вначале это был посол Набоков, потом был Майский, а дедушка был таким негласным (потому что еще не признали Советский Союз) представителем, но не был дипломатом формально. Когда мама вернулась сюда и стала восстанавливать свое гражданство, потому что была рожденной в Англии от мамы английской, ей пришлось доказывать, что она не дочка дипломата, потому что если родители дипломаты, то ты родился экстерриториально, а поскольку дедушка в это время сидел в тюрьме Брикстон, то мама сказала, что он не мог быть дипломатом, на него не распространялась дипломатическая неприкосновенность, раз он был арестован. И она получила гражданство.

И они в 1920 году вернулись. Потом сам дедушка ездил в Женеву, он был заместителем Чичерина, представлял Союз на международной арене. Она приехала совершенно без языка, но она человек увлекающийся и творческий, и она полюбила Хлебникова. Кто ей подсунул Хлебникова, я не знаю, но она стала читать Хлебникова.

Иван Толстой: Нашла с чего начать!

Маша Слоним: Очевидно, она выучила алфавит, начала читать и полюбила язык через Хлебникова. А потом она уже общалась в каких-то кругах с Эйзенштейном, она даже влюблена была в него, не подозревая ни о чем. У нее всегда был страшный акцент смешной, с мамой она всегда говорила по-английски, с нами тоже по-английски, мы ей отвечали по-русски из принципа, но она с нами всегда и читала, и говорила. Самое неприятное было, когда она в автобусе громким голосом начинала по-английски говорить. В 50-е годы в советском автобусе! Мы делали вид, что это не наша бабушка. Я долго отвечала по-русски и сестра моя, а лет в 18 я поняла, что это идиотизм. Я все понимала, конечно. А мама и бабушка еще иногда о чем-то говорили по-английски между собой, а годы такие были, когда шпиономания, и мы подозревали, что они шпионы, но все равно свои, не Павлики Морозовы же мы. В общем, было какое-то подозрение. Но иногда я чего-то не понимала и спрашивала, а мама говорила: "Непереводимая игра слов". Я понимала, что какая-то тайна во всем этом есть.

Иван Толстой: А английский бабушкин как заполнял вас? По-настоящему, глубоко, как воздух, как пар, да? С песенками, с прибаутками?

Маша Слоним: Конечно! Она нам пыталась создать английское детство в этой Салтыковке. У нас было там пианино, мы пели, она еще гармонии нас учила, потом читать стали, все читали по-английски – и Диккенса, и прочее. Она нам и вслух читала. Она шила нам. Каким-то образом к ней доходили журналы "Ридерз Дайджест", где были статьи о пользе того-сего, и она шила какие-то странные нам одежды – белье без резинок. Резинки перекрывали кровообращение, согласно "Ридерз Дайджест", поэтому трусики на пуговках, лифчики на пуговках были. Мы стеснялись этого, потому что, когда ходили в школу, девочки показывали свое белье, трусы розовые и голубые с начесом, а мне приходилось показывать какие-то белые шортики, перешитые из простыней. Это было как-то странно, неловко. Она вязала. Она мне связала зеленую кофту шерстяную и утеплила ее газетами, потому что она в "Ридерз Дайджест" прочла, что газета – лучший теплоизолятор. Поэтому я приходила в школу в этой кофте поверх формы и шуршала газетами.

Иван Толстой: Кринолинами.

Маша Слоним: Тоже было немножко неловко. В общем, это был такой заповедник. Я думаю, что это был ее эксперимент. Мама потом объясняла мне, что она хотела нас уберечь от советской пошлости. И вообще, жизнь в Доме правительства… Во-первых, все друг у друга на голове, во-вторых, это все страшно было довольно-таки, даже в те годы. Дедушка в 1951 году умер, он чуть-чуть не дождался смерти Сталина.

Иван Толстой: Но дедушкину министерскую квартиру за вами сохраняли?

Маша Слоним: Нет, как только он умер – забрали.

Иван Толстой: То есть вы говорите об этих первых семи годах?

Маша Слоним: Да. Мы были на даче до этого, а плюс еще захлестом после смерти дедушки, когда уже квартира ушла, я еще в школу ходила в Салтыковке. Мои родители переехали в квартиру, которая принадлежала папиным родителям, Дом композиторов на 3-й Миусской. Бабушка, папина мама, к тому времени умерла. Но бабушка нас все равно держала в заповеднике этом.

Иван Толстой: Давайте останемся на маминой стороне. Дедушку помните?

Маша Слоним: Очень хорошо! Он меня обожал, он меня называл "фиалка". То ли за глаза такого цвета. Очень любил. Помню, он сластена был, хранил у себя в ящике в кабинете (у него кабинет был большой с окнами на Москву-реку, прямо над Театром эстрады) конфеты. Когда он уходил, мы залезали в ящик и воровали у него конфеты, а потом выяснялось, что он для нас их хранил. В общем, немножко было неловко. Прятались в его шкафу, а Паша Литвинов устроил там пожар, он какие-то опыты делал химические, и мы бегали с тазами в кухню, гасили. Дедушка еще был жив. И уже после смерти дедушки мы еще оставались в квартире, у него в столе остались бланки "Наркоминдел М.М. Литвинов", Пашка делал самолетики, и мы пускали их с 9-го этажа вниз, на набережную.

Иван Толстой: Наркомовские самолетики!

Маша Слоним: Помню, как он стеснялся, он горшок выносил, пряча под халатом. Длинный коридор был, у нас один туалет был в конце коридора. Но самое страшное воспоминание про дедушку до сих пор… У него были опасные лезвия "Шеффилд", дико острые, которые вставлялись в станочек. Я их брала и раздавала во дворе, потому что это уникальная была вещь, мне они так нравились. А еще мы нашли вязаный кошелек, в котором были иностранные монеты. И я их тоже раздавала во дворе Дома правительства.

Иван Толстой: Оружие и валюту раздавали? Готовили двор к восстанию.

Маша Слоним: Но я знала, что воровать нельзя, и я знала за собой эту вину.

Иван Толстой: Но чем купить двор, вы уже понимали.

Маша Слоним: Нет, я была щедрая, мне хотелось делиться. И помню, дедушка меня как-то встречает в коридоре, вдруг задерживается и говорит: "Машенька, мне надо с тобой серьезно поговорить". Сердце падает в пятки просто, я понимаю, о чем будет разговор. И уходит. Какие-то дела у него, и он больше никогда не заводит разговор. И надо мной всю жизнь дамоклов меч – этот серьезный разговор с дедушкой про все, про воровство. Вот так я его помню. Уютный такой был. Но страшно было, что это должно состояться, меня разоблачили. Не имею понятия, о чем он хотел говорить, может быть, об этом.

Иван Толстой: А что он в самые последние годы свои делал?

Маша Слоним: Он пытался составить "Словарь синонимов" уже после Америки, он же был послом во время войны. После Америки Сталин предлагал ему стать министром культуры, но дедушка отказался. Но "Словарь синонимов" он никогда не закончил. Как можно одному человеку сделать "Словарь синонимов" за несколько лет? Но этим он занимался. Читал много по-английски.

Иван Толстой: У него была хорошая библиотека?

Маша Слоним: Вот этого не помню, но английских книг было много, конечно. Я слышала записи его выступлений в Лиге Наций – очень сильный акцент, но у него английский был замечательный, он читал свободно, любил литературу. Бабушка оказала влияние на него.

Иван Толстой: Итак, вы уезжаете из этой квартиры в квартиру отца. Давайте поговорим о вашем отце, о его линии. Его фамилия?

Маша Слоним: Илья Львович Слоним, родился в 1906 году, умер в 1972-м. Он был замечательный скульптор, признанный и непризнанный. Он никогда не был диссидентом, но он человек большого человеческого достоинства. Уже должна была быть какая-то персональная выставка, а он никогда не был членом партии, так удалось ему. Тогда, в 1950–60-е зарабатывали портретами и прочее, и ему заказали в 40–50-е портрет Сталина. Он не смог сделать его. Предлагали в партию, но он говорил, что недостоин и прочее. Он был осторожный, у него семья была, он чувствовал, что должен быть кормильцем. Но в шестьдесят каком-то году произошла такая история. Какие-то дополнительные выборы были, но никто не ходил на выборы или брали открепительный, а тут застали врасплох. Приходят агитаторы с урной и говорят: "Проголосуйте, товарищи". И вдруг он почувствовал западло и вступил с ними в дискуссию: "Почему я должен голосовать за неизвестного мне какого-то Иванова?" В общем, жуть! Партком, местком, хотя он не был в партии, все выставки отменили ему, и довольно-таки долго он жил вот так. А ведь для скульптора выставки – это очень важно, ничего же не было, соцсетей не было. Но он сделал замечательней портрет Бродского, портрет Ахматовой. Бродского портрет выставлялся, и сейчас он где-то в запасниках Русского музея. "Портрет поэта" назывался. Папа из удивительной семьи. Гениальный был его папа, которого я не застала, деда своего из Ташкента. Бабка папина перетащила из Сибири, из Томска, всю семью в Ташкент, в "город хлебный". И мой дедушка по папиной линии там вырос. Вообще там Слонимы оказали очень большое влияние – композиторы, режиссеры, врачи. Там даже памятник есть хирургу Слониму, дом Слонимов, улица Слонима была. Все теперь переименовали. А дедушка был изобретатель, нефтяник и еще преподавал, профессор был, мосты строил, открыл первую трамвайную линию в Ташкенте. В общем, замечательный человек, который чуточку не дожил до моего рождения. Удивительную историю рассказывала мама. Он мечтал о внуках, но у него сердце было плохое. Это в Москве уже было. И они не решились ему сказать, что мама беременна мной и что закончилась война, потому что они боялись, что такое потрясение его убьет.

Иван Толстой: Какие-то родственные могли быть связи между этими вашими Слонимами и Марком Слонимом или Слонимами набоковской жены?

Маша Слоним: Да. Моя сестра Вера Слоним жила в Нью-Йорке, встречалась с эмигрантами, и они прослеживали. Я, честно говоря, не знаю. У меня целый сундук фотографий, писем между дедом Львом Ильичом и его женой Анютой, Анной Григорьевной, бабушкой, потому что он часто ездил в Питтсбург, мосты там строил. Он вообще был активный до революции, и даже вскоре после. Я не разбирала их до сих пор. И фотографии семейные – целый сундук архива я вывезла. Очень интересный человек был. Так жалко, что мы не пресеклись, по времени не получилось. А папина мама Анна Григорьевна дружила с Бабелем, у них Бабель останавливался дома в Москве, даже есть письма в РГАЛИ в Москве, переписка между ними. Он называл папу Роденом. А она такая интеллигентная была дама, переводчица с французского, девичья фамилия Тафт. Мы ее застали с сестрой, нас привозили к ней в квартиру. Очень все чопорно было, ужасно красивая мебель, чай, вазочки – совсем по-другому, чем у нас было богемно принято. Мы ее называли по имени и отчеству. Красивая была, но отстраненная, как мне казалось. Когда мы приехали туда, родители продали всю роскошь, потому что деньги нужны были, – и серебро, и мебель, и остатки былой роскоши, и какие-то бинокли были еще от деда, часы.

Иван Толстой: Анна Григорьевна в Ташкенте жила?

Маша Слоним: Она из Петербурга. Она столичная штучка была.

Иван Толстой: Хорошо, пошло школьное детство и начало самопонимания и самоосмысления. Расскажите об этом времени. Кто были ваши подружки, в какую школу вы ходили, как вы учились?

Маша Слоним: В школу ходила сельскую первые два года. Подружек не было. Помню мальчиков. У меня друг был Сашка, он был рыцарь такой, он меня провожал из школы и до школы, и вообще как-то просвещал. Почему же у меня не было подружек? Не понимаю. Помню, по дороге в школу нашла я в канаве сточной белый шарик воздушный, стала его надувать и вошла в школу с рвущимся во все стороны шариком, он никак не надувался, а рвался. Старшие мальчики как-то нехорошо смеялись. И я поняла, что что-то не совсем то происходит. На обратном пути Саша меня провожает, я говорю: "Саша, а почему они так смеялись?" – "Ты что, не знаешь?" – "Да нет... Ну шарик не надувался". – "Это надевают мужчины, когда делают ЭТО". Я думаю: неужели они, когда писают, надевают какую-то штуку? А с девочками я не дружила. Вот показывали трусы друг другу почему-то по дороге в школу. У меня была сестра, была бабушка, мама приезжала, папа приезжал нас навещать. Нас привозили в квартиру в Доме правительства купать в ванную, а так – в тазике мыли. У нас просто было. Бабушка была против вообще собственности. Ну, тогда еще и не было собственности. Когда дедушка был министром, у них государственные дачи были, но как только – так сразу отнимали, забирали, ничего не оставалось. Ну, некоторым оставляли – микояновская до сих пор существует. Поэтому бабушка всегда снимала полдома. На другой половине жил конюх дядя Миша, мы воровали с сестрой у него отруби. Он заваривал отруби для лошади. Заваренные отруби как пахли вкусно! Мы опускали руки туда и жрали. Сестра двоюродная Нина, Пашина сестра младшая, с нами какое-то время жила, а потом другая бабушка ее забрала. Мы с Веркой оставались целыми днями с бабушкой, и как-то нам хватало компании друга друга.

Иван Толстой: А в дедушкину, в литвиновскую квартиру вы когда-нибудь потом попали?

Маша Слоним: Я попала в подъезд. Когда я вернулась в первый раз в 1987 году на три дня по путевке от "Томпсон Тур", я пошла, конечно, туда, я помнила подъезд, квартиру номер 14. Первый подъезд, угловая квартира – мы из ванной смотрели на салюты, там еще дирижабли с портретами Сталина плавали в воздухе. Угловая ванная была с видом на Кремль. Я поговорила с вахтершей, еще кодовых замков не было, но она сказала, что там какое-то общежитие гэдээровской молодежи. Потом ее купили, приватизировали. Но внутри я не была. Самое поразительное из детства воспоминание – там был грузовой лифт с металлическими решетками, которые захлопывались со звуком, но двери эти выходили прямо в коридор квартиры. Для мебели, очевидно. Через эти двери лифта входили в квартиры при обыске и аресте. Там такая крутилась ручка, ты сам не мог на этом лифте ездить, а был лифтер, который тебя поднимал, и потом с клацаньем открывалось, и ты оказывался прямо в коридоре.

Иван Толстой: То есть мимо вашей квартиры вот так открыто проезжал лифт куда-то наверх грузовой?

Маша Слоним: Металлические двери еще были, но у лифтера было все. Как только он нажимал на кнопку, все открывалось на нашем этаже.

Иван Толстой: Как вы учились в школе – хорошо или плохо?

Маша Слоним: Все говорили: "Если бы Маша постаралась…" Мне все легко давалось, но неохота была сидеть. Я всегда проскакивала. Я помню выпускное сочинение. Там такая роскошь была – книжки, источники, прямо лежали в классе. Я быстро прочла Горького и написала, как мне сказала преподавательница, просто гениальное сочинение по свежим следам. "Босяцкие рассказы" была тема. Мне даже понравилось писать под этим прессингом. У нас была учительница Надежда Яковлевна Мирова легендарная, жена Лазаря Лазарева, фронтового писателя. Она прекрасная, вообще удивительная. Всегда было удовольствие ее слушать. Она, например, приходила на урок и говорила так: "Молодую гвардию" вам читать не надо, я вам сейчас все расскажу". И за 45 минут рассказывала все так, что я потом, сдавая экзамены на филфак, пересказала весь этот урок в голове – всех персонажей, все коллизии. Потому что помнила этот урок. "Молодую гвардию" не читала, "Босяцкие рассказы" прочла на экзамене. Физика ничего была, а химию я просто похерила. Когда началась органическая химия, я поняла, что это не мое. Ну, поставили тройку, что делать. Так что не старалась особо, не сидела.

Иван Толстой: Когда фронда у вас поперла изнутри?

Маша Слоним: Трудно сказать. 68-й год, Прага, пражские события. Мне было уже много лет.

Иван Толстой: Готовенькая были.

Маша Слоним: Конечно. Венгрия – еще нет, мне 11 лет было. Где-то между этими событиями. Родители все шептались.

Иван Толстой: Вы окончили школу в 1962–63-м?

Маша Слоним: В 1963-м.

Иван Толстой: О деле Бродского говорили в вашем кругу?

Маша Слоним: Конечно! И Вигдорова, и записи. Это все естественно.

Иван Толстой: К вам попадали в руки именно бумажки? Не в пересказе?

Маша Слоним: Да.

Иван Толстой: Мама у Чуковского уже работала в эти годы?

Маша Слоним: Она никогда не работала, просто дружили.

Иван Толстой: Я понимаю, помогала.

Маша Слоним: Да, конечно, давно довольно-таки. И мы туда ездили. Мы фактически росли в этом доме.

Иван Толстой: Потому что иногда ее называют секретарем Чуковского.

Маша Слоним: Нет, это некорректно. Клара Израилевна была секретарь. Мама просто помогала. Они взахлеб говорили об английской литературе, он ее учитель по переводу был в каком-то смысле, он же очень здорово и английскую литературу, и поэзию знал. Папа ревновал. Конечно, он не подозревал, что у них какие-то такие отношения были, но вот эта духовная связь. Это друг жизни.

Иван Толстой: То есть эти вигдоровские записи могли и со стороны Чуковских приходить к маме или были свои пути?

Маша Слоним: Наверное, читали. Чуковский чуть-чуть в стороне был, а Лидия Корнеевна была в этом во всем.

Иван Толстой: Чуковский был в стороне так, для других, на самом деле был вовлечен.

Маша Слоним: Но он был осторожен, он знал, что ему не надо рисковать. Но были разговоры. И потом он Солженицына привечал, Ростроповича. Трудно сказать, когда что произошло.

Иван Толстой: Дело Синявского и Даниэля близко было?

Маша Слоним: Да. Книжки у нас были. Маму приглашали в американское посольство. Американское посольство проводило такую подрывную деятельность – культурный атташе приглашал интеллигенцию на приемы, какие-то книжечки совали. Мама приносила. Мы были одни из первых, у кого был, помимо самиздата, тамиздат. "Говорит Москва" – я помню эти книжечки. Конечно, они шли оттуда, я думаю. Так что это все было. Найти бы тот момент поворотный. У меня всегда было ощущение, что мы совсем не принадлежим к общему.

Иван Толстой: А по собственным каналам какой-то самиздат, стихи приходили? Был какой-то уже круг у девушки, закончившей школу? Кто были ваши друзья?

Маша Слоним: До того как я закончила школу, у нас ввели производственное образование и ввели 11-летку. И с 9-го класса пошла практика. Два раза в неделю: один день – теория, другой день – практика. Мама нашла мне другую школу. У нас-то был химический уклон. А на Малой Бронной 125-я школа, где как раз была Надежда Яковлевна потом. А там шефом было ТАСС. И там разделились классы на фотохронику и на телетайп. И вот мы шлепали. У нас никакого диссидентства, мы фотографировали обложки со всяких альбомов Элвиса Пресли и прочее, ребята делали "рок на костях", на рентгене, а мы давали фотографии для альбомов. А девочки, которые учились на телетайпе, это перфолента такая, вбиваешь текст, а потом эту ленту пропускаешь и печатаешь, печатали поэзию – Цветаева, Мандельштам, Ахматова. Это был первый самиздат.

Иван Толстой: А куда вы ходили, чтобы этим заниматься? В ТАСС?

Маша Слоним: У нас стояли!

Иван Толстой: Вам поставили?

Маша Слоним: Наша лаборатория в школе была, у нас была шикарно оборудованная фотолаборатория.

Иван Толстой: Они вам подпольную типографию поставили сами!

Маша Слоним: Да. А у девочек (причем, больше девочек были на телетайпе) стояли целые машины, композеры.

Иван Толстой: Учебные? Они не были связаны с миром?

Маша Слоним: Да. Ты вбивал текст, получалась лента, которую ты просовывал куда-то и она набирала сама дальше, текст размножала. И мы как-то переплетали, делали сборнички. Так что это 9-й класс.

Иван Толстой: А где присмотр, где комиссар?

Маша Слоним: Делали это тайно. Я-то не участвовала в телетайпе, я только шлепала Элвиса Пресли и другие альбомы. У нас увеличитель стоял, целая лаборатория, мы проявляли, печатали. Черно-белые, к сожалению, тогда еще не был цвет так развит круто.

Иван Толстой: Бритвы, валюта, Элвис Пресли самиздатский.

Маша Слоним: Плюс в этой школе были очень либеральные люди. Лидия Яковлевна Мирова замечательная, она на журфаке тоже преподавала. Нина Петровна – история. И вот эти два предмета. У нас были свои люди там, абсолютно свои, мы подружились все, после школы дружили. Просто страшно повезло. А родители меня туда записали просто потому, что там более интересный профиль был. Так плавно мы вросли в пражские события, уже к тому времени были вполне подготовленные, у меня к тому времени уже Антону было два года, я в двадцать его родила. Площадь Маяковского, стихи, вечера поэзии на площади Маяковского.

Иван Толстой: Ходили?

Маша Слоним: Конечно, ходила. Даже Цветаеву читала тайно от мамы. Мама тоже ходила тайно от нас. Так что мы потом ходили на Пушкинскую площадь 5 декабря – она тайно и я тайно. Помню брандспойты, когда разгоняли манифест Галанского. И тогда я познакомилась с ребятами-поэтами. Володя Вишняков такой был, он жил в нашем доме. Смешно, что он постарше меня был, мама с ним познакомилась, а потом, когда узнала, что я ними познакомилась, страшно заволновалась, потому что это было уже диссидентство через поэзию. И самиздат повалил.

Иван Толстой: А с Павлом Литвиновым какие у вас были отношения до 1968 года?

Маша Слоним: Он был старший брат, я в какой-то момент думала, что только за него выйду замуж, влюблены в него были. Он нам подзатыльники давал. Я знала, что он завязан в чем-то таком, это мы знали, мой папа ужасно боялся, что он нас вдруг втянет, хотя он не пытался. Пять лет разницы – это много в то время. Но папа опасался, что мы станем диссидентами, пойдем по этому пути. Мама моя с ним очень дружила, а мы немножко снизу вверх смотрели. Помню, мы с Антоном двухлетним и с Гариком Суперфином, я снимала дачу в Чоботах по другую сторону от железнодорожных путей в Переделкино, пришли к Корнею Ивановичу. Там мама была, было радио "Голос Америки", и услышали про демонстрацию из радио. И меня охватили такие двойственные чувства, что, гад, ничего мне не сказал. А потом у меня даже облегчение было, у меня все-таки Антон был, я не Наташа Горбаневская, к сожалению или к счастью. Когда был суд, с Антоном я была в Гудауте, так что привозили стенограммы, мы читали это все.

Иван Толстой: Изменилась ли как-то в специфических административных, идеологических деталях ваша жизнь после ареста Павла? На вас это как-то пахнуло чем-то?

Маша Слоним: Пахнуло на мою двоюродную сестру Нину, его младшую сестру. Она океанолог. И ее перестали выпускать даже в экспедиции без выхода на сушу, а без таких экспедиций океанологу довольно трудно работать. Вот ей перекрыли кислород. Я не работала особо, то есть работала фрилансером, переводы какие-то делала. Так что меня административно – нет. А я к тому времени уже сама подписывала какие-то письма. А вот ей совсем закрыли выезд куда-либо.

К тому времени было понятно, что есть они и есть мы. Мы были полностью с Чехословакией. Я помню, еще весной приехала (уже началась заварушка, но до вторжения) какая-то Яна из Праги. Не знаю, каким образом она попала ко мне в квартиру, кто-то привел ее. В моей квартире собирались люди, потому что у нас была уникальная ситуация – у нас была с мужем отдельная квартира. Нам как-то выкроили родители и купили двухкомнатную квартиру. Большинство либо жили с родителями, либо в коммуналках. Яна сказала, что она вступила в Компартию, была в полной эйфории, Весна пражская была. Мы над ней жестоко смеялись и она плакала, потому что мы говорили, что сейчас придут наши войска, танки, и вы начнете встречать их цветами. Она плакала и говорила, что никогда этого не будет. И мне стыдно до сих пор, как мы топтали ее цинично. Не знаю, что с ней потом стало, с Яной бедной.

И тогда вышел фильм "Чехословакия, год испытаний". Он сделан вполне официозно, но нам показали, что там происходит, и потом я прочитала, что то ли режиссёр, то ли оператор тассовский сочувствовал этому делу. И там были наши люди, бегали по улицам и кто-то говорил: "Машка, Машка, смотри – это ты!"

Иван Толстой: Как вы вспоминаете годы между 1968-м и вашей эмиграцией? Чем они были наполнены?

Маша Слоним: Активной, уже не подпольной деятельностью, потому что я лезла вполне на рожон. В какой-то момент начала. После разгрома Пражской весны уже пошел самиздат, распространение, "Хроники" у меня печатались какие-то. Наташа Горбаневская (я не могла печатать, я не умела совсем) на "Эрике" моей сидела и стукала.

Иван Толстой: У вас дома?

Маша Слоним: Да. Так что довольно-таки открыто. У меня было много друзей иностранных журналистов, и я передавала все это. Как бы это была конспирация, но все прекрасно все знали. Мне же не отключали даже телефон за неуплату, потому что все слушали. Следили. Все это было, но уже была как-то и игра такая, она затягивает.

Иван Толстой: Там, как теперь понимаем, у всех были свои роли, они иногда нарушались, иногда режиссер капризничал, но, тем не менее, роли были – вот ты сядешь, а ты не сядешь никогда, и мы будем через тебя до конца следить за.

Маша Слоним: И с нашей стороны была игра. Кошки-мышки такие: ушел – не ушел, следят – не следят. Антоша маленький стоял у окна и говорил: "Мама, стоят". Якобы уходили от какой-то слежки. Допросы были. Вызывали на допросы несколько раз. Один раз засекли, как я передавала то ли "Хронику", то ли какие-то открытые письма приятелю своему из журнала "Тайм" на улице. Конспирация была. Я говорю: "Не довози меня на машине, сбрось меня здесь, за квартал". И в подъезде меня подловили: "Пройдите". Я говорю: "Нет, присылайте повестку". А какой у вас номер квартиры? Я говорю: "Это ваша работа, в принципе". Потом прислали повестку. Мама волновалась, а я почти нет, какой-то азарт был.

Иван Толстой: А сами какие-нибудь тексты составляли?

Маша Слоним: Правила какие-то письма коллективные. Но воззваний – нет, только подписывала. Потом 1972 год – Солженицын. Мы помогали вывозить библиотеку его через иностранных корреспондентов, когда его уже выслали. С Наташей я была дружна. И я помню, уже следили, уже микроавтобус ездил за мной, потому что все знали, я приходила с большой спортивной сумкой полной… Тогда появились памперсы, то ли в "Березке"…

Иван Толстой: И разве что в Москве, потому что в Ленинграде не было.

Маша Слоним: Я приносила памперсы, там маленький Степа был, а уносила книжки. Передавала их иностранным журналистам, и они увозили их диппочтой. Но тогда уже очень плотно следили за всем. Я передавала журналистам, а они – через посольских людей.

Иван Толстой: А потом не узнавали – все дошло?

Маша Слоним: Я не слышала, чтобы пропало.

Иван Толстой: И уехали вы?

Маша Слоним: 13 октября 1974 года.

Иван Толстой: Израильская виза?

Маша Слоним: Нет, я уехала по статье "третьей корзины" Хельсинкских соглашений – воссоединение семьи.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем первую часть беседы с журналистом Машей Слоним, записанной недавно в ее… даже не знаю, как сказать: не поместье, не хуторе, не даче… в ее райском уголке, устроенном в гармонии с состоянием души.

Часть вторая