Во второй части этого выпуска: Голуби и голубятники.Мороженое. Лето в Москве.

В рубрике «Путешествия» писатель Никита Григоров. Он родился и вырос в Донецке. Автор книг "Чёрно-белый контракт" и "Эскизы к жизни самородка". Призёр и победитель всеукраинских и международных литературных конкурсов. Живёт в Киеве.

– Никита, в 2014 году после мятежа и российской оккупации Донбасса вы покинули Донецк, переехали в Киев. Как лучше назвать ваш переезд — это путешествие по собственной воле, не по своей воле, бегство, переселение?

– Во-первых, по поводу мятежа, все-таки в тот момент, когда я уезжал, я мятежа там не обнаружил — это был просто захват города людьми со стороны. Что касается моего переселения, то я бы назвал это бегством, причем в самом прямом смысле слова. Мы с папой уезжали, мама еще оставалась в Донецке, потому что она женщина, как мы предполагали, ее не будут забирать в армию. Слава богу, это подтвердилось. Но у нас с папой были очень серьезные опасения, что они объявят что-то типа мобилизации. Мы уезжали на самом последнем поезде Киев-Донецк, он называется «Уголек». Это было очень страшно, вокзал был уже захвачен, он подвергся бомбардировке за день до того, как мы уехали.

До этого мы видели нормально функционирующий вокзал, типично постсоветский, с большим рынком, там продавали овощи, секонд-хенд, бытовую технику и так далее. Когда мы приехали в тот день — это было уже запущенное место с большими воронками в центре площади, посеченные осколками деревья и стены, и огромное количество чеченцев с автоматами на вокзале. Эти чеченцы заходили, обыскивали поезд. Мы с папой подумали, что они будут кого-то высаживать. Это, честно говоря, был один из самых напряженных моментов в моей жизни, несколько минут, пока они обыскивали всех и каждого. Мы с папой даже спрятали свои паспорта украинские под «сидушки» в поезде, чтобы они не забрали.

– Почему чеченцы?

– Это я не знаю. Там было очень много чеченцев как раз в тот день, когда я уезжал, у них была не очень приятная особенность: если ты на них смотрел, они сразу на тебя наводили автомат. Поэтому лучше было не смотреть, а смотреть куда-то в сторону. Наверное, они стеснялись.

– У вас были какие-то предположения: это вооруженные формирования российские или это какие-то самозванцы?

– Для меня все было очевидно с самого начала: это российские вооруженные формирования. Любой житель Украины это может определить по характерному русскому акценту. Есть разница между тем, как выговаривают русские слова украинцы и русские. Когда в город зашло очень много людей в спортивных костюмах с битами, это было за месяц приблизительно до того, как мы с папой уезжали, они начали говорить, расспрашивать, где в городе что, и по характерному акценту можно было понять, что они из России.

– Никита, таких беглецов, или беженцев, или переселенцев из Донецкой области, из Донбасса около трех миллионов человек, точная цифра неизвестна. Причем некоторые из них повторили ваш маршрут, уехали в Украину, и не только в Киев, а некоторые уехали в Россию. Почему эти люди выбрали разные маршруты?

– Это очень сложный вопрос. Я думаю, что здесь рационального ответа быть не может. Это какая-то внутренняя склонность. Я почему так уверенно говорю, что не может быть рационального ответа? Потому что я видел собственными глазами, как принимались те или иные решения, еще находясь в Донецке. Человек просто думает, что нужно ехать в Россию, аргументация на него не действует. Он видит, что это русские солдаты, но его это абсолютно не смущает, он руководствуется какими-то своими соображениями, иррациональными. У Михаила Шишкина есть такой роман «Записки Ларионова», там он описывает сцену, когда начинается польское восстание в Польше. Главный герой романа, такой интеллигент, встречается со своими друзьями, и он говорит, что вдруг все друзья начали на глазах звереть. Вчера это были нормальные люди, мы с ними ходили, пили вино, разговаривали о литературе и так далее, а сегодня вдруг все начали кричать: мы будем убивать поляков, потому что поляки наши главные враги, ненавистники русских. Объяснить это невозможно. Примерно то же самое произошло в Донецке. Как я считаю, в большинстве случаев абсолютно иррациональное решение. Очевидно, что у некоторых были родственники в России, у некоторых какие-то связи, возможности для работы, но в основном люди руководствовались, наверное, тем, что они думали, что их будут убивать в Донецке за русский язык, или что они не смогут устроиться в Украине, говоря по-русски.

– Ваши друзья все-таки последовал вашему примеру, поступили так, как поступили вы, или выбрали другой маршрут?

– У меня был круг специфический, потому что я учился на русской филологии в Донецке, соответственно, для людей, которые там учились, выбор был предрешен, когда они поступали на филологию. На самом деле для меня это немножко трагическая тема, потому что я потерял двух своих лучших друзей, двойняшек, с которыми мы учились в университете на одном курсе. Мы очень хорошо общались. Я понял, что в Донецке будет что-то нехорошее еще в феврале 2014 года, еще тогда озаботился тем, чтобы оттуда уехать, потому что было очевидно, что что-то назревает. Когда я уехал, первое, что я сделал, я позвонил одному из этих друзей, с которым мы близко общались, сказал, что я в Киеве. Он помолчал, бросил трубку. Через некоторое время позвонил его брат и сказал, что я предатель, что они больше не будут со мной никогда говорить. На самом деле у нас были очень хорошие, теплые отношения, мы много времени проводили вместе, в театре играли в Донецке, но вот так сложилось. Но в основном те люди, которые учились на других факультетах, не на русской филологии, а на истории, на международных отношениях, они уехали в Украину или в Европу, очень мало было тех, кто уехал в Россию или остался в Донецке. Среди тех, кто остался, эти двое занимают особое место до сих пор в моих воспоминаниях.

– Вы не знаете, чем они занимаются теперь в Донецке?

– Знаю. Один из них основал театр уже после того, как все театры разъехались из Донецка, он основал свой. Он в достаточной мере успешен на уровне города Донецка, на уровне республики, как они это называют.

– Комендантский час его не беспокоит?

– Не беспокоит. Для них, наверное, делают какие-то исключения, это все-таки театр. Он ездил в Ростов несколько раз — это уже считается международный успех. Так они живут.

– Никита, путешествия бывают разные, в том числе и литературные. В Киеве вы оказались на новой литературной территории или все-таки вам хоть что-то было знакомо, привычно?

– Абсолютно на новой территории. Потому что литературный круг в Донецке, с которым я общался, состоял сплошь из таких метафизиков, которые вызывали духов писателей, занимались какими-то пророчествами на тему возрождения России, оперировали исключительно метафизическими категориями. Мне, кстати, кажется, что в этом тоже причина того, что многие люди остались в Донецке, потому что все-таки метафизика очень опасная вещь. Иногда она может подстегнуть дух к каким-то вершинам, но, в основном она наоборот человека затягивает. Постоянно нужно интеллектуальное обоснование всему. В этом смысле я очень близок к англосаксонскому типу мышления, что рацио ставить выше, чем все эти порывы метафизические. Безусловно, такая специфическая среда, постоянные разговоры о духе, о гении, о каких-то романтических категориях. Когда я приехал в Киев, я попал, во-первых, в молодежную поэтическую среду, как-то так получилось сразу, что я автоматически, несмотря на то что я писал по-русски тогда и пишу по-русски до сих пор, несмотря на это, я как-то прибился к украиноязычным молодым поэтам, до сих пор мы с ними общаемся. Я, как всегда, белая ворона, которая приходит и вставляет свои русскоязычные пять копеек. Иногда приходят люди, которые говорят: мы не позволим манкуртам выступать среди нашего благородного общества. Когда выступаю я, это не вызывает нареканий, это просто такой крик души бывает у людей. Это совершенно другая среда, она постмодернистская, там наоборот снижены все пафосные традиционные категории, соответственно, совсем другой дух царит. Мне тоже это не особо нравится, потому что везде нужна золотая середина: почитать, переосмыслить, отнестись критически. Я считаю, что только интеллект может помочь в этом во всем разобраться.

– Опыт разлуки с Донецком, с вашей средой, друзьями, он как-то сказался на вас? Вы можете посмотреть на себя со стороны?

– Конечно, сказался. Я не могу сказать, что Донецк очень много значил для меня в плане городского пространства или в плане культурного пространства. Во-первых, я уехал оттуда слишком молодым, чтобы до конца интегрироваться в донецкий культурный мир и культурный миф, наверное, тоже. Для меня самое важное всегда, так я устроен, чувство преемственности. Другими словами, я родился и за первые 20 лет своей жизни, которые я провел в Донецке, я каким-то образом обжился там. У меня появились какие-то свои книги, свои привычки, связанные с этим городом, вещи, которые я ценил, бронзовые бюсты писателей, гитара, украшенная наклейками Джона Леннона, «Битлз» и так далее. То есть это сугубо сентиментальные приятные домашние вещи, я знаю, что это мое. Я постепенно этот мир вокруг себя расстраивал, расстраивал, и в один миг я этого всего лишился.

Поначалу, когда я приехал в Киев, я вообще ничего по этому поводу не чувствовал, я просто пошел дальше и всё, у меня не было ни воспоминаний, ни сожалений, ничего. Но чем дальше мы отдаляемся от этого периода, тем явственнее вижу, что какой-то провал случился в моей жизни, который, наверное, останется навсегда провалом. Потому что этот период жизни до 21 года, такое впечатление, что он обрезан, я уже начал его забывать, я уже не ассоциирую себя с тем человеком, который жил в Донецке. Я не могу вспомнить каких-то вещей, которыми я интересовался, когда жил в Донецке. Мне, честно, это не особо нравится, потому что я считаю, что человек должен быть цельным, а цельный человек растет как дерево, то есть постепенно, крона все шире, шире. Получилось, что у меня какая-то часть памяти покрылась мороком, туманом. Я думаю, что со временем я как-то смогу это, я уже преодолеваю, но со временем надеюсь полностью преодолеть.

– Марк Шагал навсегда остался в своих картинах человеком из Витебска. В ваших филологических штудиях, ваших литературных экспериментах Донецк присутствует?

– Да, присутствует. Я недавно написал о Донецке большое эссе, посвященные архетипам Донецка, это история архетипов Донецка, как они формировались. Я надеюсь, что скоро оно выйдет в печать. Я сейчас работаю журналистом, очень часто бываю на Донбассе, в зоне боевых действий, иногда подхожу совсем близко к линии фронта, иногда даже нахожусь на линии фронта.

– Это для вас возвращение домой или открытие другого мира?

– Открытие другого мира. Потому что, конечно, с мирным Донецком и с мирным Донбассом, с мирной Донецкой областью, какой я ее знал, это не имеет ничего общего. Это скорее похоже… У Копполы есть знаменитый фильм «Апокалипсис сегодня», который базируется на повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы». То, что там описано, как человек постепенно погружается, уровни войны один за другим, то есть он все глубже и глубже в иррациональное, подсознательное погружается, примерно это можно испытывать.

– Мне кажется, где путешествия, там и приключения. Вы пережили какие-то приключения, путешествуя по украинской территории Донбасса?

– Конечно, я пережил. Из самых ярких приключений — такое: мы тогда ехали с директором госпиталя Пирогова, то есть это добровольческий госпиталь, который сейчас работает на линии фронта, мы с ним ехали, я в качестве журналиста, он в качестве того, кто развозит медоборудование и медпомощь, награды отличившимся врачам. Как-то так получилось, что благодаря тому, что он человек известный в этих кругах, он постоянно ездит, тем более мы ехали на шикарном японском джипе, обклеенном трезубцами, украинскими флагами и всякими прочими приятными вещами. Как-то так получилось, что мы выехали в полдвенадцатого ночи, выехали на нейтральную полосу, на нейтральной полосе мы благополучно заглохли, потому что там была огромная яма с водой и жидкой грязью. Джип туда въехал и не мог выехать. До ближайшего пункта населенного, занятого сепаратистами, было полтора километра, мы даже слышали их голоса. Там была идеальная акустика, представьте себе: ночь, поле, бескрайнее донецкое поле, луна светит, достаточно светло, и где-то там голоса, которые говорят по-русски. А мой компаньон говорил на безупречном украинском языке, он не считал нужным перестать говорить. Он просто вышел из машины, стал говорить по телефону, акустика великолепная, я уже успел попрощаться со своей свободой.

– Никита, вы едва не попали в плен. Что, как вы полагаете, с вами произошло бы, попади вы в плен?

– Вы знаете, я думаю, что ничего хорошего со мной бы не произошло. Я это знаю понаслышке, но достаточно близко, потому что один из недавних моих текстов, репортажей – разговор с Игорем Козловским — это известный религиовед, который два года провел в плену у боевиков. Сейчас его ученик Станислав Асеев находится в плену. Пользуясь случаем, я хочу призвать всех журналистов высказываться в поддержку Асеева, потому что он сидит уже два года, нужно что-то делать. Американский ПЕН пытается что-то делать, но это не имеет широкого информационного эха. Он описывал, Игорь Козловский описывал, что происходит с пленными. То есть это обязательно пытка, я думаю, что меня бы пытали, потому что пытают всех — это как обряд инициации. В зависимости от того, гуглили бы они или не гуглили меня, я думаю, это было бы разной степени и жестокости наказание. Потому что, если бы они меня загуглили, они бы увидели, что я кучу раз выступал на всяких проукраинских митингах, говорил много всяких обидных вещей для «русского мира», наверное, им бы это очень не понравилось. Но, слава богу, все обошлось.

– У вас не было придумано какой-нибудь легенды на случай пленения?

– Честно говоря, если говорить совсем откровенно, я очень жалел, что у меня не было никакого оружия, хотя бы пистолета. Потому что плен — это самое худшее, что могло бы произойти, хуже смерти для меня. Первое, что я подумал: могу ли я выдать какой-то секрет? Потому что я же не знаю пределов своей выдержки, скорее всего я бы сломался, поэтому мне это было важно. В итоге я понял, что кроме дат жизни Пушкина я ничего не мог им сказать, потому что никакими секретами военными я не обладаю. Тогда я немножко успокоился, но все равно мне было жалко, что нет пистолета. Я понимал, что это несколько лет жизни в замкнутом пространстве. Мы говорили с Козловским, он занимался карате всю жизнь, занимался йогой, он исповедует некоторые элементы восточной философии, буддизм, даосизм, конфуцианство и прочее. Он мне рассказывал, что для него единственным способом пережить все то, что происходило в плену, было расширение внутреннего пространства. То есть он уходил внутрь себя, где-то там среди садов внутреннего мира обретался. У меня резонно возник вопрос, способен ли я на это. Тут я не до такой степени уверен в своих силах. Очевидно, что я бы попытался сделать все, что он меня зависит, но насколько бы меня хватило и не сошел бы я с ума, я не знаю.

–Никита, вы испытываете хотя бы иногда чувство, которое принято называть ностальгией? Если да, у вас появилось какое-то свое понимание ностальгии?

–Иногда мне снятся какие-то маршруты донецкие. Я особенно тоскую не по самому городу, а по каким-то фрагментам очень ярким, которые кажутся важными в моей жизни. Допустим, когда я впервые осознал красоту женщины — это случилось в Донецке, то есть в каком-то более возвышенном смысле, чем обычно воспринимает подросток. Это очень важный для меня момент. Но я понимаю, что сейчас то место, где это произошло, оно уничтожено. Если, допустим, раньше при нормальных, при здоровых обстоятельствах, даже если бы я жил в Нью-Йорке, если бы я жил в Париже, где угодно, я всегда могу вернуться в Донецк, пройтись по этой улице, вспомнить что-то важное, может быть это в свою очередь подхлестнет какие-то чувства, и я напишу красивое стихотворение. Разве не стоит красивое стихотворение того, чтобы сохранить Донецк в целости и сохранности таким, как он был?

–Тема путешествий, тема дороги появилась в ваших стихах, в прозе?

–В прозе нет. Недавно я написал репортаж, который полностью посвящен дороге. У меня достаточно специфические репортажи с акцентом именно на художественную составляющую. Так называемые художественные репортажи, то есть там присутствие автора даже больше, чем это позволено хорошим тоном. Я написал репортаж о путешествиях за границей. Так получилось, что в последнее время я постоянно путешествую, постоянно выезжаю в какие-то города. Так как я еще недостаточно скопил капитала, чтобы я мог летать на самолете, я езжу на автобусах в основном. На автобусах – это целое путешествие, когда за окном вся Европа проплывает мимо, когда удается за время дороги, это обычно день или полтора, удается познакомиться с людьми, поговорить с ними о жизни, о том, как они ее понимают. Об этом опыте я и рассказал в своем репортаже. Да, есть стихи, но это часть поэмы, которая посвящена дороге, там описываются конные всадники. Для меня лошадь — это такой домашний уютный эквивалент дороги. То есть не в смысле путешествия на лошади, а сам образ лошади для меня ассоциируется с комфортной дорогой.

–Вы помните наизусть?

–Нет, я не запоминаю стихов ни своих, ни чужих. Я помню, там была такая метафора: «кони облакогрудые».

«Наши современники».

Писатель Борис Ряховский рассказывает о голубях и голубятниках

«Мороженое».

В передаче о мороженом звучит голос Самуила Маршака:

По дороге - стук да стук -

Едет крашеный сундук.

Старичок его везет,

На всю улицу орет:

- Отличное

Земляничное

Морожено!..

Мы, ребята, босиком

Ходим вслед за сундуком.

Остановится сундук -

Все становятся вокруг.

Сахарно

Морожено

На блюдечки

Положено,

Густо и сладко,

Ешь без остатка!

Дали каждому из нас

Узенькую ложечку,

И едим мы целый час,

Набирая всякий раз

С краю понемножечку.