Недавно в газете "Нью-Йорк таймс" появился весьма неожиданный некролог. Газета проводила в последний путь 89-летнего Мориса Грэма, более известного под кличкой «Паровозный Мори». Этот человек был своего рода американской знаменитостью: его пять раз избирали Королем Бродяг.
Для таких бродяг в Америке есть название «хобо»: это люди, путешествующие по стране в товарных вагонах, а то и под вагонами – как Чарли Чаплин в одном фильме. Началось это во время Гражданской войны, сопровождаемой, понятно, всяческим неустройством. Потом были годы Великой Депрессии – 30-е прошлого века. Мотивировок много, но нельзя сводить великое хобби бродяжничества к политико-экономическим причинам. Бродяжничество – не столько необходимость, сколько свободный выбор. Это должно быть понятно русским.
Русский бродяга – что-то вроде национального архетипа. Символ просторной души, вольно странствующей по необъятной русской земле. Бродяжничество рождается не нищетой, а простором, это зов пространства – в Америке, как и в России, громадного. Большевики, конечно, эту практику прикрыли в годы тотального зажима и контроля, когда в поездах ездили только командировочные или спецпереселенцы: «кулаки» в тайгу и политзэки на каторгу. Бродяжничество, однако, возродилось – после войны инвалидами-нищими, а потом и многочисленным племенем русских алкоголиков, находивших в себе достаточно инициативы и воли для дальних странствий.
Ну, а про нынешние времена и говорить нечего: бомж стал неотъемлемой частью российского пейзажа. Теперь времена гласные, и бомжей отнюдь не скрывают, наоборот, ведут статистику. Конечно, это тяжелая социальная проблема. Но подумаем: а нет ли здесь реликтов пресловутой русской воли? Бомж – теперешняя позорная аббревиатура; а бродяга – слово исконно русское и так ли уж позорное?
Вспомним: Пушкин бродил с цыганским табором. А Максим Горький – человек и писатель при всех режимах немалый? Это его заслуга – превратить бродягу в национального героя, сделать из бродяжничества культурную медаль. Вспоминать так вспоминать: как умер Лев Толстой? В своей постели? Или: ушел – на ночь и на смерть глядя неизвестно куда?
Трудно, конечно, сравнивать Россию с Америкой – страной, в которой от богатства и довольства появились вольные мысли и легкие нравы. Но тут и другой подход возможен: не стыдиться собственных дыр, прорех и язв. Это ведь так человечно: принимать, "призирать" человека в любом зраке. Именно "призирать", а не "презирать" – от "призрения", а не от "презрения". Примириться с собственным бессознательным – первый признак и симптом душевного выздоровления. Кто сказал, что подлинно цивилизованный образ России – тусовка при фраках и бриллиантах?
Нынче и на культурном Западе без галстуков жить не возбраняется.
Предлагаю ввести в будущую "Палату русской славы" первого бомжа, попавшегося на глаза на Тверской. На такой случай его и помыть одноразово можно. Кто сказал, что бомж – это бездомный, «без определенного места жительства»? У него есть дом – Россия.
Для таких бродяг в Америке есть название «хобо»: это люди, путешествующие по стране в товарных вагонах, а то и под вагонами – как Чарли Чаплин в одном фильме. Началось это во время Гражданской войны, сопровождаемой, понятно, всяческим неустройством. Потом были годы Великой Депрессии – 30-е прошлого века. Мотивировок много, но нельзя сводить великое хобби бродяжничества к политико-экономическим причинам. Бродяжничество – не столько необходимость, сколько свободный выбор. Это должно быть понятно русским.
Русский бродяга – что-то вроде национального архетипа. Символ просторной души, вольно странствующей по необъятной русской земле. Бродяжничество рождается не нищетой, а простором, это зов пространства – в Америке, как и в России, громадного. Большевики, конечно, эту практику прикрыли в годы тотального зажима и контроля, когда в поездах ездили только командировочные или спецпереселенцы: «кулаки» в тайгу и политзэки на каторгу. Бродяжничество, однако, возродилось – после войны инвалидами-нищими, а потом и многочисленным племенем русских алкоголиков, находивших в себе достаточно инициативы и воли для дальних странствий.
Ну, а про нынешние времена и говорить нечего: бомж стал неотъемлемой частью российского пейзажа. Теперь времена гласные, и бомжей отнюдь не скрывают, наоборот, ведут статистику. Конечно, это тяжелая социальная проблема. Но подумаем: а нет ли здесь реликтов пресловутой русской воли? Бомж – теперешняя позорная аббревиатура; а бродяга – слово исконно русское и так ли уж позорное?
Вспомним: Пушкин бродил с цыганским табором. А Максим Горький – человек и писатель при всех режимах немалый? Это его заслуга – превратить бродягу в национального героя, сделать из бродяжничества культурную медаль. Вспоминать так вспоминать: как умер Лев Толстой? В своей постели? Или: ушел – на ночь и на смерть глядя неизвестно куда?
Трудно, конечно, сравнивать Россию с Америкой – страной, в которой от богатства и довольства появились вольные мысли и легкие нравы. Но тут и другой подход возможен: не стыдиться собственных дыр, прорех и язв. Это ведь так человечно: принимать, "призирать" человека в любом зраке. Именно "призирать", а не "презирать" – от "призрения", а не от "презрения". Примириться с собственным бессознательным – первый признак и симптом душевного выздоровления. Кто сказал, что подлинно цивилизованный образ России – тусовка при фраках и бриллиантах?
Нынче и на культурном Западе без галстуков жить не возбраняется.
Предлагаю ввести в будущую "Палату русской славы" первого бомжа, попавшегося на глаза на Тверской. На такой случай его и помыть одноразово можно. Кто сказал, что бомж – это бездомный, «без определенного места жительства»? У него есть дом – Россия.
