Александр Мещеряков. Записки дачного человека: Роман. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 96 с. – (Художественная серия).
А "роман"-то почему? Казалось бы, ближайший жанровый родственник записок япониста Александра Мещерякова – японские дзуйхицу: движение мысли и слова "вслед за кистью". А та, в свою очередь, чутко следует повседневно происходящему - не насилуя его концепциями, не деля его на "важное" и "неважное", "внутреннее" и "внешнее", "высокое" и "низкое" (в этом смысле примечательна точка обзора жизни, обозначенная в самых первых строках: "дачное отхожее место", устроенное так удачно, что, сидючи там, можно "видеть и быть невидимым" - и наблюдать вволю).
"Шмели с ворчаньем напитываются нектаром, ветерок колеблет скрипучую дверь на ржавых петлях, струйка табачного дыма истаивает в поднебесье. И разные, разные мысли лезут в голову. Чего только не вспомнишь…"
Да, верный выученик своих многолетних собеседников-японцев, Мещеряков не делит вещи на достойные слова и наблюдения и на те, что его недостойно. Всё достойно, потому что живое. И тем живее, чем необязательнее - и даже, казалось бы, суетнее. Человеческие обыкновения и странности (десяток автомобильных номеров в сарае, решётки на окнах бани, пушка с чугунными ядрами у городского дома… - выдумают же люди). Типы и характеры. Ситуации и судьбы. Жизни и смерти.
Одна история с кедром чего стоит. С кедровым саженцем, который посадил однажды пожилой человек. "А через сколько лет у кедра шишки появляются? " – полюбопытствовал совсем юный тогда автор. "Через сорок", - ответили ему. Автор хмыкнул внутри себя, уверенный, что этому-то старику никаких шишек точно не дождаться. И что же? Годы спустя старик, отец его школьного приятеля, показал ему шишку – и, глядя на бывших детей сквозь дымок своей "Примы", вздохнул: "Как же вы все постарели…"
И что, после этого – не роман?!
Вот почему "дачного человека" – как раз понятно. Хотя о даче и традиционных дачных практиках (сад-огород) тут не так уж много сказано. В смысле практик автор – человек принципиально нетипичный: "Сад я запустил, улучшений быта не добиваюсь. Только вот прудик мне татарские работяги выкопали. Люди думают, что я карася в сметане разводить стану, а у меня там лягушки плодятся. " Столь символически насыщенная точка обзора – упомянутое место в дачном посёлке "Дружба" - могла бы быть, собственно, где угодно. Хотя, пожалуй, дачный посёлок, тишь, глушь – место для неё самое подходящее.
"Дачный" человек – это позиция. Притом - экзистенциальная: взгляд на всё со стороны и с постоянным чувством своей временности. "Дачный" человек - человек дистанции.
Впрочем, это такая временность, которая глубоко погружена в повторяемость – прибрежную зону вечности. "И каждый год – одно и то же, одно и то же… Сходит снег, кончается зимний обморок – вот, ещё одну зиму пережили." Какая разница, когда это было написано, когда пережито? Есть такая сиюминутность, которая уничтожает время. "…ветерок колеблет скрипучую дверь на ржавых петлях, струйка табачного дыма истаивает в поднебесье…"
Нет, место большим вещам мира: истории, политике, географии, трудной и злой социальности - здесь тоже вполне находится. "Крым – чужой, от Балтики огрызок остался. Всё к тому идёт, чтобы и Тихоокеанское побережье обезлюдело и китайцами заселилось. Остаются северные моря, по которым и плавать-то толком нельзя. Разве только на подводной лодке. " "Над пляжем в Юрмале на бреющем полёте пролетели истребители, я втянул голову. По старорежимной привычке хотел отругать советскую власть, но вовремя вспомнил, что самолёты-то – НАТОвские. " Только вот очень настойчиво чувствуется, что силой и подлинностью всё это заметно превосходят совсем другие предметы: "Весной вода [в дачном пруду] пузырится от икры, бродит будущей жизнью. Будто тесто поднимается."
Так и думается: во всём большом, социальном, историческом, экономическом, культурном (как красноречивы в этом смысле – культурно-антропологические, а что, нет?! - сюжеты о различиях в устройстве японских и отечественных сортиров или русского и японского отношения к проституткам!) для автора неизменно есть что-то смешное, нелепое, плоское. Карикатурное – даже если эта карикатура трагична. А вот в самых-самых мелких вещах жизни – повседневных, сиюминутных – плоского и нелепого нет никогда. Ну, или почти никогда. Просто потому, наверно, что они честнее. И ещё, пожалуй, потому, что из них растёт жизнь ("будто тесто поднимается"). А в Большой Истории она костенеет и застывает.
Книга очередной раз наводит на мысль ещё и о том, насколько подвижна, проницаема и, в конце концов, граница между вымыслом и не-вымыслом – тем, что литература привычно разводит по категориям "художественного" и "нон-фикшн". В конце концов, может быть, автор всё придумал, а на самом деле он совсем не такой? Но если придумал и так себя пережил, значит, уже хоть немного такой? Выдуманное и невыдуманное, воображаемое и в-самом-деле-пережитое оборачиваются друг другом на каждом шагу: разве может воображение остаться безучастным к тому, что нас захватило "на самом деле"? А разве подуманное и придуманное не переживаются иной раз с куда большим жаром, волнением, болью, страхом, надеждами, чем то, что можно пощупать руками?
Поэтому, пожалуй, и вправду - роман. В двух, по меньшей мере, смыслах. В прямом литературном – тоже: как многообъемлющий текст, текст-мир с (пусть неявным! но от того ещё более настоящим) сюжетом. Тем более, что проживаемые здесь вопросы – вечнее некуда.
"Каждый, каждый из нас, каждый из нас на своём жизненном месте, в своём окопе проиграл эту войну. Мы проиграли битву за это пространство, за эту землю, за свою страну. Мы проиграли её самим себе. Что остаётся делать? Продолжать жить, чтобы проиграть с меньшим разрывом. "
Сразу вспоминается японское "благородство поражения". Но у автора, человека двукультурного, двоякодышащего, оно получается очень русским: "…да, выиграть мы не можем. Но и нас победить тоже нельзя."
Конечно, это и в традиционном иносказательном смысле роман: человека-наблюдателя - с наблюдаемой, не укладывающейся в рамки и не дающейся в руки жизнью. Роман - о том, как человек и жизнь, наблюдающий и наблюдаемая длятся в своей вечной мимолётности - и истаивают вслед за струйкой дыма.
А "роман"-то почему? Казалось бы, ближайший жанровый родственник записок япониста Александра Мещерякова – японские дзуйхицу: движение мысли и слова "вслед за кистью". А та, в свою очередь, чутко следует повседневно происходящему - не насилуя его концепциями, не деля его на "важное" и "неважное", "внутреннее" и "внешнее", "высокое" и "низкое" (в этом смысле примечательна точка обзора жизни, обозначенная в самых первых строках: "дачное отхожее место", устроенное так удачно, что, сидючи там, можно "видеть и быть невидимым" - и наблюдать вволю).
"Шмели с ворчаньем напитываются нектаром, ветерок колеблет скрипучую дверь на ржавых петлях, струйка табачного дыма истаивает в поднебесье. И разные, разные мысли лезут в голову. Чего только не вспомнишь…"
Да, верный выученик своих многолетних собеседников-японцев, Мещеряков не делит вещи на достойные слова и наблюдения и на те, что его недостойно. Всё достойно, потому что живое. И тем живее, чем необязательнее - и даже, казалось бы, суетнее. Человеческие обыкновения и странности (десяток автомобильных номеров в сарае, решётки на окнах бани, пушка с чугунными ядрами у городского дома… - выдумают же люди). Типы и характеры. Ситуации и судьбы. Жизни и смерти.
Одна история с кедром чего стоит. С кедровым саженцем, который посадил однажды пожилой человек. "А через сколько лет у кедра шишки появляются? " – полюбопытствовал совсем юный тогда автор. "Через сорок", - ответили ему. Автор хмыкнул внутри себя, уверенный, что этому-то старику никаких шишек точно не дождаться. И что же? Годы спустя старик, отец его школьного приятеля, показал ему шишку – и, глядя на бывших детей сквозь дымок своей "Примы", вздохнул: "Как же вы все постарели…"
И что, после этого – не роман?!
Вот почему "дачного человека" – как раз понятно. Хотя о даче и традиционных дачных практиках (сад-огород) тут не так уж много сказано. В смысле практик автор – человек принципиально нетипичный: "Сад я запустил, улучшений быта не добиваюсь. Только вот прудик мне татарские работяги выкопали. Люди думают, что я карася в сметане разводить стану, а у меня там лягушки плодятся. " Столь символически насыщенная точка обзора – упомянутое место в дачном посёлке "Дружба" - могла бы быть, собственно, где угодно. Хотя, пожалуй, дачный посёлок, тишь, глушь – место для неё самое подходящее.
"Дачный" человек – это позиция. Притом - экзистенциальная: взгляд на всё со стороны и с постоянным чувством своей временности. "Дачный" человек - человек дистанции.
Впрочем, это такая временность, которая глубоко погружена в повторяемость – прибрежную зону вечности. "И каждый год – одно и то же, одно и то же… Сходит снег, кончается зимний обморок – вот, ещё одну зиму пережили." Какая разница, когда это было написано, когда пережито? Есть такая сиюминутность, которая уничтожает время. "…ветерок колеблет скрипучую дверь на ржавых петлях, струйка табачного дыма истаивает в поднебесье…"
Нет, место большим вещам мира: истории, политике, географии, трудной и злой социальности - здесь тоже вполне находится. "Крым – чужой, от Балтики огрызок остался. Всё к тому идёт, чтобы и Тихоокеанское побережье обезлюдело и китайцами заселилось. Остаются северные моря, по которым и плавать-то толком нельзя. Разве только на подводной лодке. " "Над пляжем в Юрмале на бреющем полёте пролетели истребители, я втянул голову. По старорежимной привычке хотел отругать советскую власть, но вовремя вспомнил, что самолёты-то – НАТОвские. " Только вот очень настойчиво чувствуется, что силой и подлинностью всё это заметно превосходят совсем другие предметы: "Весной вода [в дачном пруду] пузырится от икры, бродит будущей жизнью. Будто тесто поднимается."
Так и думается: во всём большом, социальном, историческом, экономическом, культурном (как красноречивы в этом смысле – культурно-антропологические, а что, нет?! - сюжеты о различиях в устройстве японских и отечественных сортиров или русского и японского отношения к проституткам!) для автора неизменно есть что-то смешное, нелепое, плоское. Карикатурное – даже если эта карикатура трагична. А вот в самых-самых мелких вещах жизни – повседневных, сиюминутных – плоского и нелепого нет никогда. Ну, или почти никогда. Просто потому, наверно, что они честнее. И ещё, пожалуй, потому, что из них растёт жизнь ("будто тесто поднимается"). А в Большой Истории она костенеет и застывает.
Книга очередной раз наводит на мысль ещё и о том, насколько подвижна, проницаема и, в конце концов, граница между вымыслом и не-вымыслом – тем, что литература привычно разводит по категориям "художественного" и "нон-фикшн". В конце концов, может быть, автор всё придумал, а на самом деле он совсем не такой? Но если придумал и так себя пережил, значит, уже хоть немного такой? Выдуманное и невыдуманное, воображаемое и в-самом-деле-пережитое оборачиваются друг другом на каждом шагу: разве может воображение остаться безучастным к тому, что нас захватило "на самом деле"? А разве подуманное и придуманное не переживаются иной раз с куда большим жаром, волнением, болью, страхом, надеждами, чем то, что можно пощупать руками?
Поэтому, пожалуй, и вправду - роман. В двух, по меньшей мере, смыслах. В прямом литературном – тоже: как многообъемлющий текст, текст-мир с (пусть неявным! но от того ещё более настоящим) сюжетом. Тем более, что проживаемые здесь вопросы – вечнее некуда.
"Каждый, каждый из нас, каждый из нас на своём жизненном месте, в своём окопе проиграл эту войну. Мы проиграли битву за это пространство, за эту землю, за свою страну. Мы проиграли её самим себе. Что остаётся делать? Продолжать жить, чтобы проиграть с меньшим разрывом. "
Сразу вспоминается японское "благородство поражения". Но у автора, человека двукультурного, двоякодышащего, оно получается очень русским: "…да, выиграть мы не можем. Но и нас победить тоже нельзя."
Конечно, это и в традиционном иносказательном смысле роман: человека-наблюдателя - с наблюдаемой, не укладывающейся в рамки и не дающейся в руки жизнью. Роман - о том, как человек и жизнь, наблюдающий и наблюдаемая длятся в своей вечной мимолётности - и истаивают вслед за струйкой дыма.
