В московском издательстве «КоЛибри» вышла книга писателя и эссеиста Петра Вайля «Стихи про меня»: 55 эссе о стихотворениях русских поэтов.
«Книга эта, конечно, не о стихах». Так начинался мой внутренний разговор с лирическим героем книги Петра Вайля про стихи, которые про него. И про меня, конечно. Сам Вайль говорит о рождении замысла очень просто: «Это же только название такое нахальное — "Стихи про меня". На деле-то это апелляция к какому-то такому детскому восприятию, когда ты не пытаешься выстроить свои предпочтения, обосновывая их чем-то, а самым простым детским способом: нравится — не нравится, для тебя — не для тебя. И мне показалось, что выстроить свою биографию по любимым стихам, гораздо убедительнее, и это больше скажет о человеке, а в данном случае обо мне самом, чем стандартные факты биографии — родился, учился, женился, работал… Когда в свое время, больше года назад, это мне пришло в голову и я сказал об этом своим ближайшим литературным друзьям Сергею Гандлевскому и Грише Чхартишвили, он же — Акунин, мне страшно понравилось, что они сразу отреагировали, что это здорово, вроде на поверхности лежит, а никому в голову нее приходило. И я понял, что да. Это не из стихотворений, это из мыслей о том, что факты биографии — вранье, начиная с рождения. Ты же не запланировал свое рождение там-то или тогда-то. Это же случилось без твоего ведома. Ты поступаешь в институт. Что — разве обязательно по склонности? Папа с мамой велели. Женишься. Что — обязательно женишься на той женщине, которую любишь? Нет. Она плевала на тебя. Ты женишься на том, кто согласился. Ты работаешь не потому, что тебе нравится, а потому, что там платят больше. Ты живешь не потому, что этот район тебе симпатичен, а потому, что там квартира подвернулась. И так далее. То есть это все полная чушь, которая о личности человека ничего не говорит. А художественные предпочтения они все честные».
— Получается, что вы здесь внутреннюю биографию противопоставляете некоей внешней?
— Конечно.
— Это честная книга?
— Она только и может быть честной. Если тут начинаешь притворяться, теряется смысл.
— Опять поступаешь в какой-то не тот институт?
— Конечно. Опять папа с мамой заставили. Поэтому я там привожу стихотворения, которые уже из моей умственной обоймы выпали, но они сыграли роль в моей юности. Блок, например, «Девушка пела в церковном хоре». Я уже равнодушен к этому стихотворению, но если я честный человек, то я помню, что это было для меня в 17 лет.
«Никакого риска»
«Это не книга стихов, это книга Вайля о стихах. Поэтому здесь нет никакого издательского риска», — считает директор издательства «КоЛибри» Сергей Пархоменко.
— Сергей, скажите, стихи про Вайля, хоть в какой-то степени, являются стихами про вас?
— Я, конечно, гораздо менее образован в поэтическом смысле, чем Вайль. Конечно, мой список стихов был бы, для начала, гораздо короче. Я много чего для себя открыл в этой книге. И она для меня была очень познавательна. И несколько имен, даже знакомых, обернулись для меня совершенно неожиданным боком. И среди тех людей, чьи стихи там есть, есть два или три человека, которых я близко знаю по-человечески. И даже они повернулись для меня совершенно другой стороной. Например, Гандлевский, которого я знаю хорошо и давно. Но после книги Вайля я стал снова читать его сборники, которые у меня стояли на полке, которые он мне давно подарил, которые я, конечно же, читал, когда они были мне подарены, я слышал его чтение на концертах в начале 1990-х годов. А Вайль заставил меня читать это снова. Конечно, это неожиданный поворот, не побоюсь этого слова, на книжном рынке. Мне кажется, что он должен сыграть свою роль и снова оживить интерес к русской поэзии. Потому что издатели привыкли думать, что поэзия — вещь устойчивого, но ограниченного спроса. Вот такого рода события в книжном мире раздвигают эти границы и проламывают эти стенки. Вообще, если присмотреться к тому, что делал Вайль на протяжении уже многих лет, то можно увидеть, что он чрезвычайно охотно экспериментирует с жанрами. И многие его книги написаны в нетривиальном жанре. Книжка разряда нон-фикшн, литературно-эссеистическая, успех ее, в значительной мере, зависит от точности, остроумия и ясности конструкции. Она должна быть придумана. Вайль умеет это делать.
«Путешествие души»
55 эссе о стихах русских поэтов XX века, на самом деле, являются повествованием с захватывающим сюжетом, современным романом о Розе, о путешествии души. Душа подростка, солдата срочной службы, студента, героя-любовника общежитий и коммуналок, начитанного дружка смазливых буфетчиц и девочек из сборочного цеха, — сквозь кухонный чад и сцены мордобоя в солдатском клубе глядящая на «горечь тубероз, небес осенних горечь», на хрестоматийный, вроде бы, «крендель булочной» и «упругие шелка», на «список кораблей» до середины, конечно же, до середины. Воспоминание, связанное с каждым стихотворением, прочтенным тогда-то и при таких-то обстоятельствах, сохраняет химическую формулу синтеза души, меняющейся от события к событию, от текста к тексту. А голос, которым воспроизводится это воспоминание, является орудием анализа, препарирующего феномен под названием: Россия — XX век.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
Впечатления 15-летнего читателя от заключительных строчек бунинского стихотворения «Одиночество» разворачиваются сквозь картинки рижского детства, как лучи сквозь витраж в соборе, в важнейшее рассуждение о приключениях идеи дома в пролетарской советской и новейшей России, о победе идеала гигиены и комфорта. Заключительный аккорд о домах нынешних богачей горек и трезв.
Стилистический ориентир — начало XX века, но психология обителей иная. Они жмутся друг к другу, потому что своя собственная надежная охрана по карману очень немногим, и они собираются вместе, неуютно ставя дома тесным рядком: сообща обороняться. Миллионерская коммуналка. Дачные поселки обнесены крепостными стенами, у ворот шлагбаумы, псы, автоматчики. Красивая жизнь куплена, но за нее страшно. Не помещичьи усадьбы, а феодальные замки среди крестьянских полей. Там, за заборами, воссоздается жизнь, о которой надолго забыли, но Бунин все-таки писал о той собаке, которая лежит у камина, а не рвется у шлагбаума с поводка.
Горечь и трезвость, несмотря на обилие пьянок, разлитых по тексту. За несколько мест я благодарна Вайлю особенно. Во-первых, за Волошина. Стихотворение «Мир», где «Родину народ сам выволок на гноище, как падаль», дает автору подумать очень важные мысли о невозможности для простого смертного оставаться над схваткой, всех прощать и любить, о преступлении и покаянии, о том, что именно покаяние — основа экономического чуда в Германии и Японии, и о том, что в России никто никогда ни в чем не покаялся. Конечно, это говорили и раньше, но Вайль отлил формулу, как пулю, назвав нравственность Толстого, Достоевского, Волошина нашей «фантомной болью». Во-вторых, я благодарна за честные слова об авангардистах.
В этой стране слов слово шло на слово. Образ на образ — буквально: черный квадрат на икону. Мантра на мантру: «Дыр бул щыл» на «Отче наш».
В-третьих, я благодарна Вайлю за цитату из Набокова: «Как любил я стихи Гумилева, перечитывать их не могу». За слова, что первая набоковская строчка важнее второй. Наконец, за последний в книге этюд «Сердечный приступ», о том, как лирический герой решил, что умирает, и попросил Гандлевского посвятить ему стихотворение. Как всегда бывает в настоящих книгах, автор говорит больше, чем говорит. Потому что всякое стихотворение это и есть сердечный приступ, ставящий автора и читателя на грань миров. Потому что, конечно, эта книга все равно про стихи. То есть про самое главное, что есть в этом мире.
