Константин Георгиевич Паустовский (1892—1968) — русско-советский писатель удивительно счастливой судьбы. Он, что называется, пережил все бури века, начиная с первой мировой войны, на которой его изрядно потрепало и где в один день погибли оба его брата. Куда носила его революция, достаточно известно из цикла его автобиографических повестей (числом шесть, кажется). К материалу этих сочинений надо, однако, относиться осторожно: там не только многое скрыто, но, думается, и искажено. У меня, например, в свое время при свежем чтении его новинок, не исчезало ощущение, что Паустовский хотел, но не смог уйти с белыми из Крыма: очень уж близко к пароходным сходням он стоял. В этой догадке нет никакого обвинения (мне ли обвинять эмигрантов!); но читатели Паустовского хорошо знали его природу странника, путешественника, даже, можно сказать, бродяги. Паустовский бредил дальними странами; ему ли не попробовать какого-нибудь Египта? А с эмигрантским кораблем могло занести и подальше, допустим в Париж.
Можно сказать, что эта страсть к перемещениями в пространстве сыграла добрую роль в жизни и писательстве Паустовского. Во-первых, люди, склонные к перемене местожительства, гораздо реже попадали на чекистский крючок. А лучшее из написанного Паустовским — всякого рода охотничьи байки и полуэтнографические очерки о русских малохоженых местах. Его «Мещерская сторона» создала жанр, ему потом подражали (впрочем, он и сам в этом отношении шел от другого писателя — Пришвина). Приятные темы, приятно, с подобающей скромностью написано: русская скромная природа сама по себе требует сдержанной эстетики. Все вместе это избавило Паустовского от его родовых, что ли, недостатков: несколько раздутого романтизма, порою у него подходившего к грани безвкусия. Соблазн его был — всякого рода бригантины, подымающие паруса. Тут он пытался следовать Александру Грину, своему инспиратору, писателю очень и очень неровному, многажды проваливавшемуся. Интересно, что Грин, одно время забытый, пережил ренессанс как раз в то время, когда звездой советской послесталинской литературы стал Паустовский. Их любили вместе.
Но кто любил? В основном юноши и девушки (девушки больше). Пошли всяческие Алые Паруса — и фестивали, и даже рестораны.
Но у самого Паустовского был еще один грех, взятый им на душу: он эту молодежь взялся учить эстетике или, сказать пышней (а он говорил), прекрасному. И тут он написал очень плохую — пустую, напыщенную книгу «Золотая роза» — якобы о писательском мастерстве, чуть ли не самоучитель литературы. Она многим молодым засорила головы. Книга сентиментальная, неточная, облегченная, создающая соблазнительный миф о художниках как о разряде неких святых.
Вот пример соответствующих его подходов: очерк об Оскаре Уайльде. Сначала говорится, какой он был сноб и каким хорошим стал в тюрьме, написав «Реддингскую балладу». И вообще понял, что страдающие бедняки лучше светских дэнди. А то, что баллада эта — об убийственных страстях, а другое тюремное сочинение «Из глубины» — очередное эстетические кокетство, на этот раз с христианством, — это, понятно, не объяснено. Не говоря уже о том, за что, собственно, Уайльд был повергнут тюрзаку: тогда — во времена Паустовского, то есть — такие темы не обсуждались.
Вот и получается, что Паустовский — нечто вроде рукоделия. Он в советской литературе был вице-губернатором, вышивающим по тюлю.
Несомненно, Паустовский был порядочный и интеллигентный человек — в самом что ни на есть старорусском смысле этого слова. Приобретя несомненный писательский авторитет, он в эпоху послесталинской оттепели однажды выступил довольно смело — на обсуждении романа Дудинцева «Не хлебом единым». Паустовский говорил о Дроздовых — собирательных советских номенклатурщиках по имени персонажа дудинского романа, с подобиями которых Паустовский встретился в заграничном путешествии на корабле «Победа». Вспомним старые звуки:
В нашей стране безнаказанно существует и даже процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом. Это циники и мракобесы, не боясь и не стесняясь никого, на той же «Победе», вели совершенно погромные антисемитские разговоры. Таких Дроздовых тысячи, и не надо закрывать глаза. Это темная опара, на которой взошли люди, начиная с 1937 года. Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они дожили до наших дней, как это ни странно. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство.
Это разговор уровня 1956 года, и это честные слова. Но как же это не по делу! Какой тридцать седьмой, когда надо брать на двадцать лет раньше. И неужели непонятно, что революции для того и совершаются, чтоб на месте одних хищников и собственников утвердиться другим, а народ для таких революционеров и всегда навоз. Тогдашних дроздовых преодолели, в конце концов, не идеалисты вроде Паустовского, а такие же дроздовы с более современными мотивациями.
Эти слова Паустовского тем еще неудачны, что в романе Дудинцева как раз Дроздов — очень умело написанный портрет умного бюрократа. Этот Дроздов и сегодня панует (употребляю это слово из уважения к польскому происхождению Паустовского).
У Паустовского, по-видимому, остались кое-какие поклонники, которые делают его сайты в интернете, размещая там чуть ли не полное собрание его сочинений. Не думаю, что его читают люди молодые, которым «до барабана» ХХ съезд, оттепель и прочие знаковые события позднего социализма. Что касается настоящих ценителей русской литературы — если такие остались (а должны остаться при всех режимах), то для них Паустовский эстетической ценности не представляет. Как писатель, он эпигон бунинской линии, что-то вроде советского Бориса Зайцева с заменой зайцевской мистики сентиментальностью.
Но человек он был, судя по всему, хороший. Европеец русский, несомненно. Очень возмущался, услышав разговор двух девиц: «Ты еще Сикстинку не видела?»
Добавлю к этому, что и Ахматова, и Бродский — оба говорили «Нобелевка».
Кстати, Нобелевку чуть-чуть не дали Паустовскому.
Но подлинным финалом к разговору о Паустовском может быть фотография, появившаяся в «Огоньке»: гастролерша Марлен Дитрих на сцене Дома писателей на коленях перед Паустовским. Этой дешевки он сам, было видно, не выдержал — готов был провалиться от стыда за безвкусие акции.
Что-то было в этом, однако, соразмерное Паустовскому.
