Том Стоппард, написав драматическую трилогию «Берег Утопии», сумел увлечь свои проектом обе стороны океана и даже глубоко континентальную территорию. При этом проект его крайне необычный, чрезвычайно дорогостоящий и требующий непомерных организационных усилий. Шутка сказать: три пьесы в одном представлении, которое тем самым должно растянуться на восемнадцать с чем-то часов, если смотреть подряд. А если по очереди, то где гарантия, что придут на продолжение? Билеты, надо полагать, продаются загодя на все сразу.
И главное, главное! Эти пьесы — из жизни русских интеллектуалов середины девятнадцатого века. Кому, казалось бы, это нужно? В Англии, где проект уже осуществлен? Или тем более в Америке, испытывающей единственный пылкий интерес — к себе любимой? А тут какие-то Бакунин с сестрами, Герцен и Огарев с женами и куча детей, гувернанток, сожительниц. Даже в России, куда в конце концов явился Том Стоппард, его предложение вызвало поначалу сдержанно-скептическое отношение: ну какие там Белинские и Герцены, это такая скука! Надо отдать должное английскому драматургу: он сумел-таки заразить русских своей темой, объяснил этим забывшим родство, каких блестящих людей числят они в своих предках. Вообще судя по всему Том Стоппард умеет вдохновлять людей: начал же он занятия с московскими актерами тем, что повел их на субботник на Воробьевы горы и вычистил вместе с ними памятник Герцену и Огареву. Таким людям, как Стоппард, и карты в руки. Ходовой, артельный, как в старой России говорили, человек.
Совсем недавно, в декабре вышел русский перевод трилогии Стоппарда, и я получил возможность ознакомиться с этим произведением. По-английски его сейчас в продаже нет, а ходить в публичную библиотеку, где за день явно не прочесть объемистого английского сочинения, было неудобно. Зато перевод одолел в один присест и составил вполне определенное мнение о «Береге утопии».
Я даже вполне уверенно предполагаю, как создавалось это сочинение, какими были его импульсы и механизмы осуществления. Думаю, что первоначальным толчком был набоковский «Дар» с его поразительным описанием Чернышевского — революционера, который не мог управиться с собственной женой. Это могло привести к широким психоаналитическим обобщениям — а с психоанализом знаком любой культурный западный человек. И как только Стоппард прикоснулся к материалу (в котором его, по собственному признанию, ориентировала книга сэра Исайи Берлина «Русские мыслители»), то увидел, что копать можно лопатой. Один Бакунин чего стоил: анархист-девственник, страшно запутавший жизнь своих многочисленных сестер; вообще весь этот московский философский кружок с его смесью немецкого идеализма, грязных сплетен и детских грехов. Я хорошо знаю этот материал и, когда читал переписку Бакунина с сестрами или исследование Милюкова о так называемой Премухинской идиллии, мне все время думалось, как было бы славно, если б эти молодые люди бросили своего Фихте и устроили в премухинских куртинах свальный грех.
В этом смысле первая пьеса — «Путешествие» — не совсем удачно вводит в тему трилогии и, как мне кажется, никак не способствует организации драматургического материала. В этом премухинском прологе слишком много бакунинских сестер, их женихов и их платононических воздыхателей из числа друзей Мишеля Бакунина. Нет сюжета, а какое-то расплывающееся пятно. Премухино — не удачный ввод в трилогию, способный уничтожить интерес к целому.
Но, вне всякого сомнения, замысел Стоппарда приобрел ясные очертания и довольно-таки строгую драматургию, как только он подошел к Герцену. Это действительно крупная фигура: умница, блестящий писатель и человек, проживший содержательнейшую жизнь. Испытавший к тому же тяжелую семейную драму, так и ложащуюся на острый драматургический сюжет.
Конечно, история Герцена сама просится на перо. Удивительно, что в России никто не попробовал. Понятно почему: при советской власти Герцен был подменен ленинским чучелом, «разбуженным декабристами», а после не до этого было: какой там Герцен, когда есть Березовский! Но вот и обидно, что приходится объяснять то, что и так должны все знать. История дружбы Герцена с Огаревым, неудачные женитьбы Огарева, затем в эмиграции роман Натали Герцен с немецким поэтом Гервегом, смерть Натали, связь Герцена со второй женой Огарева. В проекции на сюжет Стоппарда это что-то вроде осуществившейся премухинской идиллии, но отнюдь не к всеобщей радости. Герцен оказался единственным мужчиной среди русских революционных фантомов, и большой радости от этого не испытал. Но по крайней мере он был умным. Как тут не вспомнить того же Набокова, от которого, повторяю, исходил Стоппард в моем представлении, — Набокова, сказавшего: люди с сексуальным изъяном отличаются крайней наивностью.
Лет десять назад я написал работу, касавшуюся этих тем: психология русского социализма, русский социалист как мужской тип. Она была напечатана в журнале «Звезда» за 1997, номер 10. Приятно было наблюдать, как Стоппард в своих анализах останавливается на тех же узловых пунктах.
Вот какова главная мысль герценовского социализма, пошедшего, как известно, от французских источников, от сен-симонизма:
Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно оставался в существенном… С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее на общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею как с равным.
С другой — оправдание, искупление плоти… человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.
Не правда ли, интересный социализм, в котором ни слова о частной или коллективной собственности? Как написал американский исследователь Герцена Малиа, в социализме для Герцена любовь была куда важнее экономики.
И что главное в приведенных герценовских словах? Речь идет не о совершенном общественном строе, а о совершенном облике человека, восстанавливающего свою как-то и когда-то утерянную целостность в единстве мужского и женского начал. Это идея платоновского андрогина. Социализм у Герцена — и у вдохновлявших его сен-симонистов — не социальная, а сексуальная проблема.
Вот эти порывания — действительно, метафизические, по ту сторону природы, «физики» — не способные реализоваться прямо, в изначальном идеале, принимали превращенную форму социальной утопии. Это и был социализм как проект общности тел. Вспомним, что даже Маркс со всем своим экономизмом в Коммунистическом Манифесте призывал к уничтожению так называемого буржуазного брака, то есть все к тому же обобществлению жен. Тогда таких заявлений не боялись социалисты — самые продвинутые тогдашние люди.
Герцен потому был если не умнее, то тоньше Маркса, что он видел все эти психологические подоплеки, бессознательное социализма, как сказали бы позднее. Его драма в том и состояла, что это бессознательное в его индивидуальном случае — в истории с Натали, Гервегом и его женой Эммой, а позднее с Огаревым и его второй женой, опять же Натали, — прорвалось к сознанию, обозначило себя как травмирующая реальность.
И вот какие слова говорит Герцен в пьесе Стоппарда, размышляя — да, да! — о свободе и социализме:
Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода не может быть результатом несвободного передела. Отдавать можно только добровольно, только в порядке свободного выбора. Каждый из нас должен пожертвовать тем, чем он сам решит пожертвовать, сохраняя равновесие между личной свободой и потребностью в содействии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие. Сколько человек — самое большее — могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна. Я бы сказал, меньше трех. Двое — возможно, если они любят, да и то не всегда.
Вот я и говорю: сюжет так называемой премухинской идиллии — свальный грех как тайна социализма, и это уже предчувствовалось в робких потугах девственных юнцов из компании Мишеля Бакунина. Заменим первый термин словами «общность жен», а термин «социализм» — раем на земле — и мы получим предельно четкое содержание человеческого коллективного бессознательного в его исторических потугах. Это рай детей и животных. Недаром же через много-много лет новый провидец выдвинул лозунг: «Пролы и животные свободны!»
Тогда душевная драма Герцена включит в себя не только разочарование в европейском социализме, не способном преодолеть соблазн собственнической буржуазности, но и на горьком личном опыте обретенное убеждение в непреодолимости телесных уз, проклятия «неделимости», как в старину называли индивидуализм.
Но все-таки: почему англичанин Стоппард — и русские полуторавековой давности? Нет ли европейских, западных источников в подобном, как теперь литературоведы говорят, квесте?
Конечно, есть. Это опыт сексуальной революции и связанного с ней одно время бунтарского движения молодежи, нашедшего свой пик в майских событиях 1968 года во Франции. Это ведь тогда парижские студенты вышли на улицы с портретами Мишеля Бакунина, испытавшего совсем уж непредвиденную инкарнацию. Помните их лозунги? «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — «Не доверять никому старше тридцати!» Это та же самая премухинская идиллия в европейском и даже мировом (вспоминая американских «детей цветов») масштабе.
Вся разница — немалая, конечно, — была в сексуальном раскрепощении новой молодежи. Свального греха не стеснялись. Вудсток — вот новое имя Премухинской идиллии. И вообще — когда все вместе, то стеснение пропадает: уникальный опыт делается само собой разумеющейся нормой, бытом, настолько будничным, что он требует специй в виде рок-музыки или наркотиков.
И ведь теория к тому времени появилась, между прочим не без Маркса и, само собой, с лошадиными дозами Фрейда: Герберт Маркузе, конечно. Его эпохальная книга «Эрос и цивилизация» стал «Капиталом» новых времен. Человечество, учил Маркузе, лишено не средств проживания (какая там нехватка в обществе всеобщего благоденствия!), а своей доли сексуальных удовольствий. Маркузе увидел не сексуальную символику в сюжетах социальной жизни, а разглядел, казалось ему, социальную наполненность сексуальных конфликтов. В истории, писал Маркузе, происходит экспроприация секса в пользу доминирующих сексуальных групп, это он назвал прибавочной репрессией (в параллель к прибавочной стоимости Маркса). Задачей подлинной социальной революции отныне становится справедливое распределение Эроса, экспроприация сексуальных экспроприаторов.
Вот эта новая фрейдо-марксисткая идеология пенилась в молодежных бунтах новых, двадцатого века шестидесятников. И аукнулось Тому Стоппарду в его русских штудиях.
Что же сказать в заключение? Что история повторяется? Или, вместе с покойным поэтом, что жизнь оказалась длинной? Моя жизнь была в тех старых книгах, которые казались мне совсем уж уникальными, совсем уж русскими, и вот, по прошествии долгих лет, получилось, что я вернулся к ним, еще раз убедившись, что все похожи на всех.
