Иван Толстой: Программа посвящена "перемещенным лицам" (по терминологии Лиги Наций - Ди-Пи, Displaced Persons). Так назывались все те миллионы людей, что были сорваны со своих мест на громадном европейском пространстве в годы Второй мировой войны. В русскую литературу термин Ди-Пи впервые попал благодаря писателю-дипийцу Борису Ширяеву.
Из книги Бориса Ширяева: Попадая в Пагани, мы вытянули один из самых счастливых билетов в ировской лотерее. Сам городок – дрянь, грязный, вонючий, как все южно-итальянские города. Но наш кампо расположен в густой апельсиновой роще, в удобных небольших коттеджах. Во время войны здесь был американский лазарет. Поэтому, по сравнению с другими лагерями, здесь райское житье.
Вокруг заросшие оливами горы. По вечерам с них сползают туманы, но утром они уходят обратно и к восьми утра уже жарко, настолько жарко, что, к великому моему счастью, наши соседи с обеих сторон теряют способность производить звуки при помощи языка, то есть то, что ошибочно называется даром речи. Они расстилают в тени одеяла и лежат на них, как бревна. Для меня это время – часы блаженства. Скитания по Кара-Кумам и Кизил-Кумам приучили меня не к такой еще жаре. Поэтому в эти часы я могу читать, писать, работать, что невозможно в иное время. Могу даже думать, вспоминать и раскладывать пережитое по ящикам памяти в каком-то порядке, выбрасывать лишнее, ненужное, закреплять ценное.
Я это и делаю здесь, в Пагани.
Иван Толстой: Книгу Бориса Ширяева отыскал, подготовил и снабдил примечаниями живущий в Италии историк Михаил Талалай, бережно собирающий всевозможные свидетельства русской памяти на Аппенинском полуострове. В самом конце 2006 года в петербургском издательстве «Алетейя» Талалай выпустил ширяевских «Ди-Пи».
Михаил Талалай:
Имя писателя Бориса Николаевича Ширяева стало известно в самые последние годы, когда была переиздана огромными тиражами и разными издательствами его «Неугасимая лампада», прекрасная книга о Соловецком лагере. Высокая литература и трагическая, не без христианского смирения, документальность не могли не впечатлить читателя. Постепенно стали открываться контуры прикровенной биографии автора, а также и другие грани его таланта.
Пришла пора познакомиться со следующей крупной книгой Ширяева «Ди-Пи в Италии». Она открывает нам, как и его жизнь, увязанную со второй волной эмиграции, так и легкость его пера, его юмор и иронию, которые, впрочем, оставляют место и для уже знакомого нам драматического и эпического жанра, на тех страницах, например, где повествуется о насильственной выдаче беженцев сталинским карателям, называемых автором «охотниками за черепами».
«Ди-Пи» - от displaced persons , «перемещенные лица» – почти забытая ныне аббревиатура, в середине прошлого века она стала символом судьбы миллионов людей, и не только русских: после окончания Второй мировой войны и победы в странах Восточной Европы режимов сталинского образца «перемещенные лица», а, по сути, беженцы, предпочли изгнание, нежели покорность или же сотрудничество с чуждым им идеологическим строем. Выдача их назад, на плаху и в лагеря - грязное пятно на «ризах» западных демократий. В Европе до сих пор неохотно говорят о драме дипийцев, в особенности - в Италии, где в течении почти полувека в культуре доминировала левая идеология, изымавшая из цивилизации ХХ столетия все «реакционные», по ее мнению, явления.
Из книги Бориса Ширяева: «В лагере Пагани я наблюдал трагикомическую одиссею некоего Гриши, бывшего красноармейца, разыскавшего в Нью-Йорке свою милую и, к тому же, состоятельную тетушку. Эта тетушка выслала ему через знакомых пакет с одеждой и приличное количество долларов. Но к тому времени, когда эти радости, переплыв океан, достигли берегов Европы, зерно страха, привезенное Гришей с горячо любимой родины, разрослось. Гриша усмотрел в извещении о посылке ловушку, и убежал в другой лагерь от доставившего пакет итальянца. Честный итальянец снова нашел его, но Гриша снова убежал. Так гоняли они по всем южным лагерям Италии, пока Грише не подвернулась австралийская вербовочная комиссия, охотно укрывшая в какой-то пустыне бедного Гришу от посягательств тщетно звавшей его в Нью-Йорк доброй тетушки. Куда дел итальянец не доставленный пакет, я не знаю».
Иван Толстой: Михаил Талалай продолжает рассказ о жизни Ширяева.
Михаил Талалай : Борис Ширяев родился в Москве 27 октября 1889 года, где окончил гимназию и историко-филологический факультет. Некоторое время он учился и в Германии, в Генттингеме. В начале 1910-х пишет первые стихотворения, в духе Клюева и Есенина, собранные в юношеской книжке «Ранние сумерки». Перед талантливым студентом, оставленном при Московском университете, открывалась научная карьера, но началась мировая война, и 25-летний филолог ушел добровольцем на фронт, в ряды 17-го Черниговского гусарского полка. После развала фронта в чине корнета, Ширяев вернулся в Москву, ставшую красной. Несмотря на революцию, он участвует в литературной жизни, публикуя свою вторую книжку стихов «Алые маки». Однако с началом Гражданской войны начинающий литератор, сделав свой политический выбор, отправляется на юг России, в Добровольческую армию. Попав в плен к красным, он был приговорен к смертной казни, однако сумел бежать – в Одессу, а затем в Среднюю Азию, где участвовал в антибольшевистском движении, а после его поражения, для укрытия, работал надсмотрщиком табунов на азиатских пастбищах.
Ширяев, однако, мечтает вернуться в Россию, и пробирается в Москву, где выпускает третий сборник стихов «Раздолье», но в 1922 году снова попадает под арест с очередным смертным приговором, замененным на десять лет каторги. Тяжкий, воистину каторжный труд в соловецких лесах соединился с трудом литературным.
В фантасмагорической атмосфере Соловецкого лагеря Особого Назначения существовал и журнал «Соловецкие острова», где появились очередные произведения Ширяева: повести «1237 строк», «Паук на колесиках» и несколько стихотворений - «Соловки», «Диалектика сегодня», «Туркестанские стихи» и другие. Вместе с соузником литератором Глубовским он собрал и записал лагерный фольклор, изданный отдельным сборником. В 1927 году каторгу заменили на ссылку – в Среднюю Азию, где писатель сотрудничал в нескольких газетах, преподавал в Ташкентском университете, и со свойственным ему филологическим темпераментом изучал местную культуру. Одно свое изыскание - «Наднациональное государство на территории Евразии» - ему удалось опубликовать заграницей, в альманахе «Евразийская хроника», под редакцией Савицкого. Другие очерки вышли в СССР, в журналах «Прожектор», «Огонек», «Вокруг Света» и прочих. Публиковал он и брошюры, в том числе по азиатскому искусству. Самой крупной из них стала «Кукольный театр в Средней Азии». Впоследствии этот культурный багаж оказался небесполезным при наладке «кукольного дела» в Италии.
По окончании срока ссылки литератор возвращается в Москву, но будучи под колпаком, снова подвергается аресту и - ссылке на три года в слободу Россошь в Воронежской области. По отбытии срока Ширяев переселяется на юг, в Ставрополь, где работает преподавателем педагогического института и женится на студентке, Нине Капраловой.
Приход немцев Ширяев расценил как возможность легальной борьбы с большевизмом: он становится редактором ставропольской газеты «Утро Кавказа» (иначе - «Ставропольское слово»), а затем симферопольской газеты «Голос Крыма». Он ведет широкую общественную работу, добиваясь освобождения ряда военнопленных и помогая многим соотечественникам, иногда даже рискуя своим положением. Позднее этот драматический опыт отразился в романе «Кудеяров дуб», где поднимается больная проблема судьбы русского патриота, ради пользы своего народа готового сотрудничать с немцами.
Иван Толстой: Разговор о перемещенных в годы войны лицах мы приурочили к выходу в петербургском издательстве «Алетейя» книги писателя-дипийца Бориса Ширяева. Книга названа «Ди-Пи в Италии: Записки продавца кукол». Как становились перемещенными лицами? Много ли их – принадлежавших ко второй волне русской эмиграции? Рассказывает историк Петр Базанов.
Петр Базанов: Во-первых, не надо путать дипийцев, или перемещенных лиц, и вторую волну русской эмиграции. Вообще, вторая волна русской эмиграции это те люди, кто оказался за пределами СССР в период с 1941-го по 1945-й год. Иногда некоторые исследователи к ним прибавляют немногочисленных перебежчиков 1945-1956 года. Что же такое дипийцы или перемещенные лица? Дипийцы это все люди, которые оказались в лагерях для перемещенных лиц. Они находились не только в Германии, как думают многие, но и на территории Австрии, Италии, Греции и других государств, где находились оккупационные, сначала английские и американские войска, а потом и французские. В дипийцев еще вливается русское население государств лимитрофов, которое попало туда вместе с отступающими немецкими войсками или просто было угнано немцами на запад, и еще вливаются представители первой волны русской эмиграции, которые жили в этих государствах лимитрофах, либо в Германии, либо в балканских государствах и тоже оказались, в связи с событиями второй мировой войны, на западе. Из чего состоит вторая волна? Это несколько категорий людей, о которых можно отдельно сказать. Прежде всего, это остербайтеры или восточные рабочие. Лица, которые насильственно были угнаны нацистами с оккупированных территорий СССР для работы в немецком сельском хозяйстве и промышленности. У тех, кто работал в немецком сельском хозяйстве, жизнь была более или менее нормальная, если вообще можно говорить о нормальной жизни в условиях фашистского режима для расово неполноценных людей, к коим относились славяне. Хорошие немецкие крестьяне к живой скотине относятся положительно потому, что если он не будут ее кормить нормально и не будут ее лечить, то она и работать не будет. Поэтому те, кто работал на сельском хозяйстве, они хоть питались нормально. Что же касается тех, кто работал в немецкой промышленности, то это были условия не отличающиеся от концлагеря, и там, конечно, остербайтеры умирали в больших количествах. Кто еще оказался среди второй русской эмиграции? Это, так называемые, власовцы. Вторая категория. Но дело в том, что этот термин очень не точный. Под власовцами у нас традиционно понимают не только тех, кто воевал в армии Власова, в РОА – Русской Освободительной Армии – но и все части добровольцев, которые воевали на стороне нацистской Германии. Часто их, особенно в сталинской историографии, путают просто с военнопленными, которые никакого отношения к Власову не имеют. Это просто люди, которые оказались по каким-либо причинам, главным образом в 41-м – 42-м году, в плену, и никакой возможности освободиться или бежать у них не было. В чем парадокс ситуации? Дело в том, что по советскому Уставу Красной армии советский солдат не имел права сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах. И раз он не имел права сдаваться в плен, а должен был застрелиться или погибнуть каким-либо другим образом, то все наши военнопленные оказывались, автоматически, изменниками родины. На чем немецкая пропаганда усиленно играла: вот, видите, вы попали в плен, значит вы уже изменники родины, и будете вы воевать на стороне Германии или не будете, никакой принципиальной разницы нет. В то время как большинство военнопленных пыталось бежать, и даже те, кто был завербован, переходили на сторону, устраивали даже бунты. Эти документы легли в основу реабилитации, которая произошла при Хрущеве, с 56-го года. Кто еще входит во вторую волну? Это такое обтекаемое понятие – «лица, сотрудничавшие с немецкими оккупационными властями». Это очень разнообразная категория. Там были настоящие полицаи и каратели, а были и совершенно невинные люди. Например, уборщица в каких-то местных органах самоуправления, которые создавались, учителя начальной школы. В общем, те, кто работали на тех должностях, которые, каким-то образом, ассоциировались с немецкой властью на оккупированных территориях.
Иван Толстой: Мы беседуем с историком Петром Базановым о судьбе перемещенных лиц. Что ожидало Ди-Пи в случае их возвращения в СССР?
Петр Базанов: Для тех, кто воевал с оружием в руках или активно сотрудничал с немецкой администрацией, совершенно четко это был концлагерь. Практически все, за редким исключением, через него прошли. Но интереснее, что же было с остербайтерами, которые, вроде бы, с человеческой точки зрения, ни в чем и не виноваты. Как правило, их ждала очень суровая Репатриационная комиссия, которая рассматривала, и дальше в биографические факты вставлялось «был в плену». Это, во-первых, фактический запрет на многие профессии, на проживание в крупных городах, а, во-вторых, это долгие проверки, действительно ли человек не сотрудничал с немцами или, все-таки, сотрудничал. Даже мальчишки, угнанные в возрасте 12-14 лет, когда возвращались в СССР, разлучались со своими семьями, им запрещалось жить в тех местах, где они раньше жили, их, в насильственном порядке, отправляли в какие-то технические училища, где они вели полуголодное существование, долгие годы им припоминали то, что они когда-то работали на немцев, в годы второй мировой войны. Хотя никакой их вины не было, их насильственно угоняли в Германию, многие из них всеми силами сопротивлялись и пытались бежать. Я могу привести личный пример. Мой дедушка по матери, Николай Михайлович Шахов, попал в плен в начале 1942-го года. Под Ржевом он был угнан немцами. Он находился в концлагерях на территории восточной Пруссии. Ему удалось бежать в начале 45-го года, и он, в качестве штрафбата, освобождал Берлин и, даже, получил медаль «За взятие Берлина». Тем не менее, хотя он был военным врачом, и была пометка в Уставе, что врач в госпитале не имеет право бросать своих больных, а должен сдаться в плен с ними, хотя он говорил, что попал в плен в бессознательном стоянии, что являлось смягчающим обстоятельством, когда он вернулся в Ленинград, ему разрешили там жить, но отравили работать в открытое отделение больницы имени Мечникова, в туберкулезное отделение, где лечили только уголовников. В то время не было тюремных больниц. Из-за того, что он был в плену, ему на всю жизнь поставили запрет заниматься наукой.
Иван Толстой: Как справлялся со своими дипийскими проблемами в Италии Борис Ширяев? Продолжает Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Жизнь Ширяева в Италии протекала, действительно, не только в атмосфере непреходящей угрозы насильственной репатриации, но и постоянной борьбы с мифологизированным сознанием итальянцев, представлявших СССР раем для трудящихся. И, вместе с тем, бывший соловецкий каторжник, в изгнании перепробовавший множество профессий - вплоть до продавца кукол - горячо полюбил эту страну. За многими ироничными пассажами сквозит его нежность и даже привязанность к этому краю, покорившему его как глубокой историей, так и непосредственностью, темпераментом и отзывчивостью народа. Пародоксально: вся книга повествует о драматической битве автора за право уехать из Италии, что в итоге ему и удается. Однако проходит несколько лет, и Ширяев при первой возможности сюда возвращается, - уже защищенный, правда, аргентинским паспортом. Здесь же, в предместье милого курортного городка Сан-Ремо, на берегу Лигурийского моря, и закончился земной путь каторжника и изгнанника, еще одной жертвы ушедшего века, сумевшей, однако, своим литературным творчеством победить палачей и гонителей.
Иван Толстой: Последний этап войны, описанный в книге «Ди-Пи в Италии: Записки продавца кукол», Ширяев встречает полный беженских впечатлений, готовый поверить их бумаге.
Михаил Талалай: С наступлением Красной Армии литератор уезжает в Берлин, а оттуда – в Белград, где в 1944 году он провел несколько месяцев. В феврале 1945 года, вместе со своей семьей, он через Германию переправляется в Италию – с этого момента и начинаются первые страницы книги, извлекаемой ныне из забвения. Во Фриули, в предгорьях Альп, он живет при штабе казачьей армии генерала Долманова и в течение несколько месяцев – до исхода казаков в Австрию - выпускает газету «Казачья земля». При наступлении союзников, в отличие от казаков, он вместе с семьей остался в Италии.
Можно с уверенностью сказать, что именно в Италии Ширяев окончательно сформировался как писатель. Несмотря на постоянный страх насильственной репатриации и полуголодное беженское существование здесь, в колыбели европейской цивилизации - к глубокому историческому фону он, филолог по образованию, был особенно чувствителен – бывший журналист ощутил и могучее призвание, и собственный дар. После первого, чисто филологического труда, «Обзор современной русской литературы», вышедшего по-итальянски в Венеции, в 1946 году, он пишет свой изначальный рассказ «Соловецкая заутреня», ставший камертоном последующей «Неугасимой лампады». В 1952 году выходит его первая книга, написанная на основе самых свежих впечатлений – «Ди-Пи в Италии», а в следующем году - сборники очерков «Я - человек русский» и «Светильники Русской Земли». Еще через год, в 1954 году, нью-йоркское издательство имени Чехова впускает его самый важный труд, «Неугасимая ламапада», принесший ему посмертную славу. Как Гоголь в Риме воссоздавал русскую провинцию в своей поэме «Мертвые души», так и Ширяев, писавший книгу под Неаполем, воскресил дух соловецкой каторги.
В Италии определились и политические воззрения Ширяева, патриота и монархиста.
Из книги Бориса Ширяева: «Ярмарка в разгаре. Я… но позвольте вам представиться, читатель. На этой ярмарке я не журналист, не наблюдатель со стороны, не бесправный ди-пи лагеря высокогуманного ИРО, не кусок товара в лавочке работорговца, но полноправный и полноценный атом этого переливающегося всеми цветами радуги и ревущего на все голоса организма.
Я производитель пестрых кукол, задорных полишинелей, богато разукрашенных слонов и прочих соблазнов, от лицезрения которых скуповатые мамаши яростно оттягивают своих упирающихся и ревущих потомков. Я – торговец ими и в силу этого полноправный сочлен базара, подчиненный лишь его писанной и неписаной конституции. Я не плачу налога и поэтому не имею права стоять на одном месте. Находясь же в вечном движении, я абсолютно свободен и полноправен.
К чести итальянцев, сохранивших в своем вырожденчестве какие-то крохи великой ушедшей культуры, я должен сказать:
– За четыре с половиной года моей торговли куклами во многих городах и поселках Италии, я ни разу не был обруган, осмеян или ущемлен в своих правах. Никто никогда не подшутил над моим очень скверным в первые годы итальянским языком, наоборот, собирались группами и напряженно расшифровывали мою дикую смесь французских и латинских слов, помогали мне, указывая лучшие места и дни торговли.
Итак, я двигаюсь с потоком и дико ору:
Bambuletti, pulcinelli!
Carini, belli, belli, belli!
Не орать, значит не продать. Шум – жизнь Италии. Но для торговли одного шума мало. Вон, одетый индусом торговец противоядиями размахивает связкой самых настоящих змей, и кругом него уже толпа. Мои куклы тоже не ударят в грязь лицом и начинают танцевать фокстрот под раскаты моего привычного к большим аудиториям, хотя и мало музыкального баритона. Но некоторые диссонансы – не беда. Их уже покрывают подпевающие мне галстучник и торговец перцем. Куклы тоже не одиноки: перед ними танцуют, подобрав полы, две подлинные мегеры, сорвавшиеся с картины Гойя… Пританцовываю с ними и я сам.
Вот и покупатель, но галстучник дергает меня за полу и быстро шепчет на ухо:
– Запроси с него втрое и ни одного сольди не сбавляй. Мы все так делаем. Это коммунист, и Баффоне ему много присылает.
Баффоне значит усач. Это старинное название хвастуна-капитана в театре итальянской площади. Теперь оно крепко приклеилось к Сталину».
Иван Толстой: Судьба Ди-Пи. О Борисе Ширяеве в России написано не так уж много. Его творчеством занималась сотрудница Российской Государственной Библиотеки Майя Бабичева. Я спросил ее. Какова была реакция эмигрантской критики на появление ширяевских книг?
Майя Бабичева: Успех его был не громким, но регулярным, таким системным, я бы сказала. Он начал публиковаться в начале 50-х годов, и одну за другой выдал сразу три больших книги. Каждая из этих книг получила очень благожелательные отзывы в эмигрантской прессе. Причем, тоже равномерно. Где-то по две рецензии на каждую. Что касается первой его книги, с которой он и заявил о себе, это книга о Ди-Пи, там он ввел сам термин в русскую литературу. До этого такого термина русская литература не знала. Вообще фигура Ширяева интересна тем, что он был своего рода ментальным переводчиком между представителями первой и второй волны. Потому что по происхождению и по возрасту он был очень близок представителям первой волны. Ширяев - один из старейших писателей второй волны русской эмиграции, он дворянского происхождения, из очень видной дворянской семьи. Он получил соответствующее воспитание, он был офицером, сражавшимся против Красной армии, за что дважды приговаривался к высшей мере наказания, но он, слава богу, сумел ее избежать. Поэтому он был во многом близок к старым эмигрантам и был ими, отчасти, поэтому, отчасти, по свойству его характера, положительно воспринят. В то время его судьба, его жизнь в Советском Союзе давала ему возможность лучше понимать и, так называемую, новую эмиграцию. В своей первой книге, в «Записках продавца кукол», у него есть фраза, которая стала моей любимой цитатой, которую я не могу удержаться и всегда привожу. Это слова, сказанные от имени автобиографического героя, от имени человека подобного самому автору, эмигранта второй волны, обращающегося к старой эмиграции: «Вы с Графской пристани увезли память о лучших годах вашей жизни, а мы, сквозь все наши проволочные заграждения, память о муке, страдании, нищете, тесноте, унижениях тащили. Мы эту память волокли, а она нас под зад толкала. Для вас Европа разом стала минусом, а для нас даже эта мусорная куча ировская, все-таки, плюсом».
Цитата из книги Бориса Ширяева:
– Вы русский?
– Черт меня знает! Может быть, что и так…
Мой собеседник из понимающих. Он смеется, и мы усаживаемся на окно коридора одного из бесконечного числа англо-американских офисов, заполнивших всю Венецию. По этим офисам мы бегаем каждый день с утра до обеда. Цель этой беготни – пробиться куда-либо подальше от лап оригинала красующихся везде портретов.
В каждом офисе нас внимательно выслушивают (делать сидящим там абсолютно нечего). Просят написать свои биографии. Иногда обещают работу:
– Приходите на следующей неделе во вторник, ровно в десять с половиной утора… – и записывают дату в настольном блокноте.
Но вторник сменяется пятницей, пятница – понедельником. Неделя идет за неделей, мало чем отличаясь одна от другой.
Иногда нас расспрашивают о жизни в России и сочувственно кивают головой:
– Уй, с’е террибль!
Документы мы получили неожиданно легко. Просто пошли в какое-то итальянское учреждение по адресу, данному одним кестринговским армяно-турком. В учреждении царил невообразимый хаос: все его прежние чиновники были выгнаны, как фашисты, а на их место посажены разом набежавшие патриоты. Они перекидывали нас от стола к столу, из комнаты в комнату, пока наш подбрасываемый волнами корабль не наскочил на подводный риф, который оказался русским итальянцем, высланным большевиками из Одессы не то в 36-ом, не то в 32-ом году.
Одессит мгновенно и с большой радостью сел выписывать нам «карта д’идентита».
– Писать вас как? Русскими?
– А как же иначе?
– По-разному. Можно иранцем, греком или еще кем-нибудь. Всех ваших армян я в турок перекрещиваю. Вернее… Страна нейтральная. Иные и на две нации разом пишутся…
Русско-итальянский одессит не лишен здравого смысла. Знакомые усы красуются на стене и этого уффичио.
В моей душе идет сильная борьба… Эх, будь, что будет!
– Пишите – русский!
– Дело ваше.
Но с фамилией происходят неожиданные затруднения. Буквы «Ш» в итальянском алфавите нет. Как ни пробуем ее изобразить, получается то Скиряев, то Чирьев, то совсем черт знает что…
Менее неожиданна и менее приятна была другая встреча: с советским капитаном, шедшим по коридору в сопровождении нашего портье.
– Русс! – указал на меня тот.
– Русский? Очень приятно! Откудова? – обрадовался капитан.
В дни бурных исканий юности меня занесло в школу Московского Художественного театра. Станиславский меня теперь и выручил. План роли созрел мгновенно. О репатриации «новых» и уклончивых ответах «старым» мы уже кое-что знали.
– Как же, как же, русский, – обрадовался и я, – из Нижнего Новгорода, а потом в Берлине двадцать лет выжил. Очень рад, очень рад, господин штабс-капитан! Так ведь? Четыре звездочки у вас вижу…
Лицо капитана вытянулось и улыбка отцвела.
– А вы эмигрант, – протянул он, – ну это другое дело…
Но я вошел в роль и, не унимаясь требовал новых лавров.
– Господин штабс-капитан! Господин штабс-капитан! Погодите! Один вопрос: кому подавать прошение о возвращении на родину? Вам можно?
– С этим погодите, – отмахивался капитан, – для этого другая комиссия приедет.
– Еще вопросец: домик у меня в Нижнем был… Вернут его?
– После! После!… – и он скрылся за дверями моей комнаты.
Господи, что-то будет! Пронеси, Владыко! Мои седые волосы, два иностранных языка в запасе, знание Берлина давали мне почву для мистификации, но у жены этих козырей – ни одного!…
Жду, а сердце где-то под дырявыми подошвами.
За дверью тихо… И вдруг раздается голос моей жены, да такой, какой я всего раза два за всю жизнь у нее слышал.
Моя жена очень добрый и мягкий человек, но, как это часто бывает именно у натур такого склада, редкие вспышки ее ярости страшны. Одна из них разразилась теперь.
Дверь с треском открывается. Из нее вылетает красный, в цвет своего партбилета, капитан и ничего не понимающий, обескураженный портье, а за ними высовывается голова моей жены, вернее, ее прабабки – кубанской казачки времен Хаджи-Мурата, Батал-Паши и Кази-Магомы.
– А когда немцы нас гнали, где вы были? Когда с голоду мы пухли, вас где черт носил? Вояки обозные…
– Проклятущая баба, – слышу я от проносящегося вихрем капитана, – ну ее к дьяволу… С такой малахольной только свяжись!
Малоудачным оказался набег храброго капитана на палаццо Фоскарини. Все указанные ему портье русские оказывались кто из Берлина, кто из Белграда…
Иван Толстой: А как бы вы определили то послание, тот месседж, который нес Борис Ширяев эмигрантскому читателю?
Майя Бабичева: Я бы не стала говорить о едином месседже. Я думаю, что, как и многие писатели второй волны, Ширяев рассматривал основные темы, которые волновали этих людей, людей этой судьбы и этого поколения. То есть, с одной стороны, он воспроизводил рассказы о жизни в Советском Союзе, потому что он знал, что его новая среда обитания настолько отрезана от этой жизни, что, в общем-то, люди не представляют, с кем они имеют дело. У него это есть. Кроме того, у него есть о бытовой стороне жизни в Советском Союзе, и есть у него материал о сталинских репрессиях, поскольку сам он их испытал в полной мере. Он долгое время находился на Соловках. Кроме того, он первым приоткрыл трагедию своей группы, группы, к которой он принадлежал. Он рассказал о лагерях Ди-Пи, о том, как там люди жили, что там происходило и, кроме того, Ширяев глубоко религиозный человек. Тут парадокс заключается в том, что к концу жизни он пришел к католицизму, а до этого долгое время он был истовым православным, и он осмыслял моменты духовности России и сопоставленности православия, духовного развития и русской истории.
Из книги Бориса Ширяева: «Теология южной Италии особая, не записанная ни в одной из мудрых богословских книг. По ее неписаным канонам Санта Мария ди Пагани не имеет ничего общего с Санта Марией ди Ночеро, а покоящийся в соборе Пагани Святой Альфонсо даже несколько враждебен Святому Джеронимо, пребывающему в древней романской церкви Ночеро, в одном километре от него. Во всяком случае, он держится настороже и готов всегда защитить своих подопечных от прихожан соседа.
Паганцы – крестьяне, садоводы и огородники. Соседнее Ночеро – центр скупки и перепродажи апельсинов, лимонов и фиг со всей округи. Святой Джеронимо, конечно, печется об интересах торговцев Ночеро и, если бы Святой Альфонсо не стоял бы на страже садов Пагани, то пришлось бы совсем за бесценок отдавать не только лимоны, но и оливы...
И Пагани, и Ночеро чествуют память своих патронов торжественными праздниками и трехдневными ярмарками. Но тут преимущества Ночеро неоспоримы. В Ночеро – постоянный базар и, следовательно, его праздник и ярмарка раз в пять больше и раз в десять шумнее, чем чествование Святого Альфонсо в маленьком Пагани.
Утром первого дня, ко времени окончания мессы на ступеньках широкой лестницы, ведущей к древнему храму, уже выстроился приглашенный из Неаполя духовой оркестр человек в шестьдесят. Вот в темных стрельчатых дверях собора показалась статуя Святого. Ее несут на плечах подеста и почетнейшие члены муниципио. Это большая честь, и ее получают лишь достойнейшие. Статуя вынесена на паперть и…
…кларнеты оркестра грянули марш из «Аиды»!
Под его бравурные рулады и фанфары Святой медленно спускается по лестнице и начинает обход бесконечных улиц и закоулков ярмарки. Впереди оркестр, беспрерывно гремящий маршами, вальсами, увертюрами.
Иван Толстой: Историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: В Италии, наконец, историк сделал и выбор веры. Его переход в католичество не раз подвергался критике в его собственном стане. Поэтому на страницах предлагаемой книги об этом важнейшем для автора духовном событии нет ни единой строчки. Однако, читателя деликатно подводят к обоснованию подобного решения. Это описание и духовных сокровищ западной церкви, и гуманизма католического клира и благовеянные образы русских католиков в Риме. Католическая вера вновь затронула и поэтические струны его души. Спустя 40 лет после первых и последних стихотворений, он вновь пишет стихи. На сей раз - перевод гимна святого Франциска Ассизского, небесного покровителя Италии. Сборник религиозно-литературных эссе Ширяева стал его самой последней, посмертной книгой, выпущенной католическим издательством «Жизнь с богом», под названием «Религиозные мотивы в русской поэзии», Брюссель, 1960-й год. В той же, благословенной, по выражению Ширяева, стране, и закончился его земной путь. Здесь, 17 апреля 1959 года, в два часа по полудни, на улице Борго Опако дом номер 74, в предместье города Сан-Ремо, скончался писатель изгнанник. Вновь издаваемая книга это не только дань памяти отечественной эмиграции, но и дань российской любви к Италии, «где люди, в отличие от нашей родины, - как говорил Ширяев, - умеют легко жить».
Иван Толстой : Одна из написанных Ширяевым книг была посвящена русской литературе ХХ века – тем недавним десятилетиям, о которых в Европе меньше всего знали. Оказалось, однако, что итальянские издатели не горели желанием знать, как было дело.
Цитата из книги Бориса Ширяева:
– Не могли бы вы, профессоре, сказать это мягче, немножко сгладить ваши примечания?
Это говорит издатель Монтворо. Перед ним – листы переводы. Его глаза еще более мягки и грустны, чем обыкновенно. Прямо ангел рафаэлевский, а не ловкач-издатель.
– О чем вы говорите, дотторе?
– Смотрите, какое впечатление создают ваши биографические сведения: Гумилев расстрелян, Клюев погиб в концлагере, Есенин повесился, Маяковский застрелился…
– Ну, и что же?
– Такую книгу не будут покупать! И самое название главы «Гибель поэтов»?… Разве это возможно?
– Все факты верны, дотторе. Не могу же я заставить расстрелянного Гумилева второй раз умирать от тифа или холеры?
– Но это же ужас!
– Вполне с вами согласен.
– Я не коммунист, профессоре, я демократ. Но я хочу объективности.
– Я вам даю только точную запись фактов. Где же здесь субъективная их оценка?
– Но нам не поверят!… Вся пресса говорит о расцвете культуры на вашей родине…
«Тем хуже для фактов», – воскликнул когда-то Гегель, вступив с ними в некоторые противоречия. Почему же отставать от него доктору философии Монтворо?
Иван Толстой: Ширяевские места в Италии – глазами его нынешнего открывателя, историка Михаила Талалая.
Михаил Талалай: Я с увлечением ездил по местам Ширяева. Мне было интересно увидеть то, что он описывал. Многое, конечно, изменилось за пол века. В Риме, например, в периферийном квартале Монте-Верде, беженец устроил целую слободку Ширяевку. Сейчас там огромный современный жилой квартал. В Венеции бывшие братские корпуса Ордена иезуитов, где жил Ширяев и другие дипийцы - ныне казарма карабинеров. В Сан-Ремо удалось разыскать могилу писателя на местном кладбище Армеа. В муниципалитете Сан-Ремо мне дали справку о смерти Бориса Николаевича Ширяева, из которой я узнал адрес его последнего обитания на виа Борго Опако. Я расспрашивал старожилов. Все-таки, прошло относительно немного времени – полвека. Но никто ничего не видел, не слышал, не знает… Вероятно, больной писатель жил там скромной, отшельнической жизнью. Изучая биографию Ширяева, я сделал маленькое открытие. Этот русский патриот, бывший соловецкий каторжник, в Италии перешел в католичество. Факт конфессионального перехода Ширяев не афиширует, но как бы подводит читателя к его объяснению, с симпатий описывая итальянских католиков, их обряды и традиции. Жаль, конечно - одну главу своей книги он мог бы посвятить такому интересному событию как обращение из православия в католицизм. Но он этого не сделал, опасаясь, что отвернутся многие читатели. И был прав. До сих пор книга Ширяева о Соловках «Неугасимая лампада» выходит в России преимущественно в православных издательствах. На одном из переизданий я даже видел гриф «По благословению Патриарха Алексия Второго». Понятное дело, Патриарх не благословил бы книгу русского католика.
Иван Толстой: Вероятно, самыми драматическими в ширяевской книге оказались страницы, посвященные описанию выдачи войсками союзников советских граждан советской стороне.
Из книги Бориса Ширяева:
В середине мая 1947 года по общежитию на улице Тассо, по Русскому Собранию и всем углам, где ютились русские беженцы, прозвучало полное страшного значения слово:
– Римини.
Сперва проползли неясные слухи: в кампо Римини, близ Болоньи, куда были отправлены партии русских из Чине-Читта и других лагерей, произошла выдача. Кто был выдан, сколько людей было обречено на гибель, кем совершено это подлое дело – не знали.
Страшная правда, казавшаяся многим невероятной, невозможной в мире христианской цивилизации, стала во всей наготе из рассказа прибежавшего пешком в Рим полубезумного от ужаса человека.
Группы русских беженцев, вывезенных из Чине-Читта и других лагерей, были замкнуты в Римини тройным рядом колючей проволоки. Батальон войск христианской британской армии нес усиленную охрану. На постах были установлены пулеметы. Внешние дозоры вокруг лагеря патрулировали днем и ночью. Сам лагерь был поделен проволокой на клетки, контролируемые внутренней стражей. Жили в палатках. Пропуски в город выдавались лишь несшим внутренние работы в лагере раз в неделю.
Комендантом Римини был полковник Мартин, офицер британской армии. Неофициальными начальниками русских были майор РОА Иванов и полковник Лобасевич, казак, с женой и ребенком.
5-го мая полковник Мартин объявил об отправке в Англию на работы 165 русских, отобранных им самим. Вызывали по списку и полковник Мартин заверял честью британского офицера, что выдачи не будет. Потом он вызвал к себе майора Иванова и снова лично заверил его, поклявшись на Библии.
Майор Иванов, вернувшись, передал его заверения и клятвы, в которые сам глубоко поверил. Впечатление было таково, что многие, не занесенные в список, стали просить о зачислении их в отбывающую группу.
Им было отказано. Полковник Мартин действовал строго по инструкции своего социалистического правительства.
Люди из безбожной страны верили клятве, верили чести офицера христианской армии, защищавшей основы гуманизма, свободы, демократии, цивилизации.
Квадрат № 4, где были собраны 165 русских, предназначенных к отправке, был изолирован от остального лагеря сплошною цепью автоматчиков. Там шел обыск. Отбирали все острое и режущее, вплоть до иголок. Опыт Лиенца, Дахау, Платтлинга был учтен. Порой оттуда слышались крики избиваемых.
Утром 6-го мая началась отправка на станцию, бывшую в пяти километрах от лагеря. Увозили на грузовиках, и каждый был окружен мотоциклистами автоматчиками. Позади каждого шел джип с пулеметом.
При посадке били.
Место погрузки на станции было подготовлено заранее, тоже опутано проволокой и патрули не подпускали к нему никого ближе трехсот метров.
Железнодорожники-итальянцы позже рассказывали, что там произошла схватка. В течение десяти минут слышалась сильная ружейная и пулеметная стрельба, разрывы ручных гранат. Посадочная площадка потом охранялась в течение трех дней. К ней не подпускали даже итальянцев. Очевидно, шла уборка трупов.
Потом об этом рассказывали так. Майор Иванов вырвал гранату у одного из конвойных, метнул ее в стражу и безоружный бросился на нее. Ему удалось схватить карабин и сделать несколько выстрелов. За ним бросились на прорыв еще несколько человек. Они пробились к железнодорожным путям и засели под вагонами, имея несколько захваченных винтовок.
Англичане открыли по ним пулеметный и ружейный огонь, которым они были поголовно истреблены.
Такова легенда, но точность ее сомнительна. Очевидцев нет. Вполне достоверен лишь сам факт произошедшей схватки. Майор ли Иванов или кто другой первым бросился на прорыв, но попытка смертников погибнуть с честью и бесчестное уничтожение их сомнению не подлежит.
Поезд с репатриируемыми был отправлен под сильнейшим конвоем и шел без советской охраны до границы. Передача состоялась вне Италии. Таможенный офицер, просматривавший вагоны на границе, рассказывал о виденных им лужах крови, мертвецах и умирающих, перерезавших себе горло и вскрывших вены жестью от консервных банок. Сообщение об этом глухо промелькнуло в итальянской прессе. В свободной печати страны классической демократии – Англии – ни один голос не прозвучал, обличая это гнусное дело своего социалистического правительства, от которого полковник Мартин получил награду за блестяще проведенную им операцию.
Могли ли мы, избравшие свободу российские беженцы жить без страха за свою свободу и самую жизнь в те дни торжества и победы защитников и апостолов всех демократических свобод и гуманизма?
