Известие о том, что на российском телевидении готовится сериал по «Тарасу Бульбе», вызвало смешанные чувства. Заявление предполагаемого автора сценария, сказавшего, что текст не будет «микширован», оптимизма не увеличило. Дело не только в неприкрытом антисемитизме классической повести. Политически некорректно – мягко выражаясь – будет звучать гоголевское непомерное восхваление так называемой русской веры, лучше которой на свете нет. Ведь в России живут не только православные и не все даже этнически русские – православные. Не говоря уже о том, что никакой русской веры нет, что сводить религию к этнической принадлежности – тягчайший грех против христианства. Но есть еще один подводный камень – «порог», если держаться контекста Запорожской Сечи: герои Гоголя ни разу не именуются украинцами или даже малороссами – они у него русские. Как это будет звучать при нынешней государственной независимости Украины? Сомнительно, что об этом не подумали и не помнили, приступая к проекту: помнили, конечно, но решили наплевать. И это не просто наплевательство, синонимичное невнимательности и разгильдяйству, а обдуманный политический вызов. Того же плана мероприятие, что поддержка Януковича во время бурных украинских событий. Может быть, и такая мысль была: коли Янукович все-таки нынче премьер-министр, так еще раз его поддержать, мобилизовав литературную классику.
Политический и идеологический аспект вопроса совершенно ясен, и обсуждать его дальше нечего. Впору поговорить о самом Гоголе, о повести «Тарас Бульба». О месте его в творчестве Гоголя, о художественных его особенностях; даже о том, подходящий ли это материал именно для телевизионного сериала.
Первое, что бросается в глаза при чтении «Тараса Бульбы»: повесть предательски обнажает слабые стороны Гоголя – не только писателя, но и человека. Первый признак художественной неудачи – слишком открытая демонстрация персональных комплексов автора. То, что Чехов называл «слезоточением и автобиографией». Гоголь в «Тарасе Бульбе» предстает психопатологической личностью, как будто нарочито подтверждает то, что говорил Розанов о его мертвенности и жизнененавистничестве. Розанов глядел в такую глубину, которая выходит уже за пределы эстетики. Но в «Тарасе» сам Гоголь вышел за пределы эстетики. «Тарас Бульба» – неудача Гоголя, срыв гения, обнажение патологического подполья. В вещи нет художественной сублимации, Гоголь предстает в ней садистом.
Вот Тарас узнает об измене Андрия:
[Тарас] почувствовал скорбь и заклялся сильно в душе против полячки, причаровавшей его сына. И выполнил бы он свою клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную косу, поволок бы ее за собою по всему полю, между всех козаков. Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело.
О частном случае гоголевского человеконенавистничества – мизогинии говорить специально даже не следует – настолько она бросается в глаза. Взять хотя бы пресловутую речь Тараса о товариществе, эту манифестацию подпольных влечений Гоголя, не менее ясную, чем даже его «Ночь на вилле». В новейшей русской литературе есть пародия этой речи – в романе Владимира Сорокина «День опричника»: та сцена, где опричники, расслабившись в баньке, устраивают так называемую «гусеницу». Сорокин расставил точки над i. Процитировать что-либо оттуда не позволяет моя природная стыдливость: «перо дрожит», как говорил тот же Гоголь.
«Все козаки, сколько их ни было, перецеловались между собою» – таких фраз в «Тарасе» пруд-пруди. Или: «Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместьи Сечи не смела показаться ни одна женщина».
А вот как Гоголь описывает красавицу: «…самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием». Впечатление, что речь идет о здоровенном молодом запорожце. И когда Гоголь, говоря о женщине, употребляет слово «стан» («члены девического стана»), то кажется, что он говорит о половецком или опять же запорожском стане. Идеал запорожцев – «честная козацкая смерть – всем на одной постеле, как жених с невестой».
А сцена, в которой совсем еще молодой Андрий, до Запорожья, пробирается в комнату пресловутой полячки, а она его переодевает в женские одежды? Делает из него этакую, как сейчас говорят, «дрэг-куин» (drag queen – англ., травести-шоу; РС). Остряки говорят, что даже самая первая фраза «Тараса Бульбы» (припомните ее сами) есть свидетельство тех же пристрастий.
Но дело как раз не в этих поистине частных пристрастиях, а в том, что из садистических комплексов делается идеология.
О боевой практике запорожцев Гоголь пишет так:
И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг – и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. <…> Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колени у выпущенных на свободу, – словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги.
Это мотивируется именно религиозно, как борьба за лучшую на свете русскую веру:
Но будь я поганый татарин, а не христианин, если мы выпустим хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!
То, что в осажденном Дубно тоже христиане, Гоголя, как и его Тараса, не трогает. Это не христиане, а «католические недоверки» или, того чище, евреи – «жиды», как их повсюду называет Гоголь. Иногда думается: а не есть ли намерение поставить «Тараса Бульбу» – всего лишь мотивированное классикой желание насладиться произнесением с экрана запретного слова?
Наверняка и сейчас найдутся люди, которые скажут, что Тарас Бульба – это вроде как исторический роман, а Гоголь реалист и писал о реальном. Не входя пока в рассуждения о гоголевском реализме, скажем только, что Гоголь не просто описывает, а любуется и наслаждается, всячески оправдывает запорожцев в любой их деятельности и даже в безделье:
Только побуждаемые сильною корыстию <…> осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых торгашей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
Запорожцы у Гоголя – то, чем они скорее всего и были: некая смесь воровского «общака» и тренировочного лагеря нынешних джихадистов, борцов с неверными. Разница только та, что запорожцы, в отличие от правоверных мусульман, пьют «горелку», чем Гоголь особенно восхищается как свидетельством удалого размаха русской – а не украинской! – души.
Согласен: это реализм, причем как раз русский. Но тут вспоминается, что гоголевский реализм особого рода: он не социальную поверхность описывает, как считали в доисторические времена русской критики, а хтонические глубины русской жизни, ее архетипы. Это стало ясно как раз в революцию, когда выяснилось, что Чичиковы и Хлестаковы, Ноздревы и Маниловы – не характеры и не типы, а именно архетипы России. Тогда и Розанов признал, что Гоголь отнюдь не клевещет на Россию, а глядит в самую глубину. Бердяев сказал: русская революция – смесь маниловщины с ноздревщиной. Что касается Павла Ивановича Чичикова, то как раз в постсоветское время наступило самое его раздолье.
Беспечность, удалой размах и безответственность, которыми восхищается Гоголь в запорожцах, могут быть признаны архетипически русскими чертами, но восхищаться ими, после всех опытов, как-то и неприлично. Безусловно, «Тарас Бульба» – не исторический роман, это эпос, попытка эпоса по крайней мере. Конечно, на многих страницах повести видна печать гоголевского гения, от некоторых фраз захватывает дух: «даром в поле пуля улетела». Конечно, эпический герой существует по ту сторону добра и зла, этика никак не свойственна эпосу. Термин «этика» происходит от слова «этос», и по-древнегречески это даже не нрав, а статуарная позиция, осанка. Об этом Шпенглер много написал. И осанка у гоголевских запорожцев, конечно, есть. Но ведь недаром сам же Гоголь неоднократно упоминает о давности описываемых событий, не забывает об исторической дистанции, как в одном уже процитированном месте. Но как раз дистанции и не должно быть в эпосе, его время – вечное настоящее, время мифа.
Попытавшись написать эпос, Гоголь изменил своему художественному дару, главное свойство которого комизм. Гоголь вне комизма почти не существует, почти перестает быть художником. Возьмем его шедевры, хотя бы «Невский проспект»: высокий строй речи Гоголь не держит долго, дает комическое снижение трагическим ситуациям, художник Пескарев сменяется поручиком Пироговым. В «Мертвых душах» гоголевская риторика – изюминка, а не самый пирог, например, в зачине главы шестой, с знаменитой концовкой: «О моя юность! О моя свежесть!» Ну и конечно самый финал с Русью-тройкой, в которой, однако, едет Чичиков. Не нужно думать, что Гоголь сам этого не видел, что это Мережковский первым обнаружил. И ведь даже в «Мертвых душах» хотели видеть эпос, об этом писал Константин Аксаков. Но эпос не может быть комическим, тогда он становится пародийным, ирои-комической поэмой, как «Торжество земледелия» Заболоцкого.
И теперь едва ли не главное о «Тарасе Бульбе»: в нем тоже присутствует могучее гоголевское комическое начало. Но где? В главе одиннадцатой, в которой описываются приключения Тараса в еврейском местечке. Вообще антисемитизм «Тараса» как бы и нужно, по-авторскому замыслу, брать комически, но сейчас это уже, простите, не смешно.
Совсем нетрудно сказать, когда и у кого получился «Тарас Бульба»: у Бабеля в «Конармии». «Тараса Бульбу» правильно написать может только еврей.
Самое интересное, что из «Тараса Бульбы» можно сделать кино. Но, конечно, не телесериал, где главное – разговоры, речи персонажей, диалоги и монологи, которые действительно жанр не позволяет «микшировать». «Тарас Бульба» в сущности опера, так же как «Саламбо» Флобера. А еще лучше сделать из него балет, то есть нечто совсем уж бессловесное, но не сценический балет, конечно, а кинобалет, то есть немой фильм. Не в старинном смысле немой, а по-нынешнему: яркий цветной фильм с хорошей, вагнеровского, что ли, типа музыкой. Эйзенштейн такой фильм мог бы сделать, да в сущности уже и делал: и «Александр Невский», и «Иван Грозный» – такого рода оперы-балеты, в которых самое ненужное – слово, высокопарные речения русских князей. В этих фильмах слушать можно только музыку Прокофьева. Сюиту «Александр Невский» до сих пор гоняют по американским классическим радиостанциям, вместе с текстом. Американцам хорошо: они слов не понимают.
Сделать-то можно, но Бортко не сделает.
А в таком случае надо бы спрятать куда-нибудь подальше «Тараса Бульбу». Есть в английском языке выражение «скелет в шкафу», означающее постыдную семейную тайну. Тарас Бульба – такая постыдная русская тайна. О ней нужно молчать, как большевики молчали о сифилисе Ленина.
