Владимир Тольц: 90 лет назад в Петрограде началось брожение, связанное с нехваткой черного хлеба в булочных. Никто – ни власти, ни недовольные горожане, ни политики, ни революционеры – никто не ожидал, что через несколько недель дело закончится отречением императора и объявлением России республикой.
Затем калейдоскоп быстро сменявших одно другое событий начавшейся Смуты задвинул память о Феврале 17-го куда-то глубоко на дно исторического национального подсознания. Кое-что, правда, порой вспоминали, то по малой политической нужде, то в силу литературной модности, то, как сырье для телевизионных исторических развлекашек. Так, вероятно будет и в дни предстоящего 90-летия Февральской революции: несколько телешоу, где сойдутся нынешние либералы, защищающие честь либералов прошлого, на которых модно ныне всех собак навешивать за Февраль 17-го, и нынешние «государственники», отнюдь не готовые защитить честь своих предшественников, оказавшихся в феврале 17-го абсолютно неспособными спасти обожаемое ими государство. Появится несколько журналистских публикаций “pro” и “contra”, а еще кто-то из историков срочно перелицует «под юбилей» для печати свои старые наработки - что-нибудь очередное про «уроки Февраля» и «неизвестные документы»… Но в общем, можно констатировать, что Февральская революция была и остается предметом национальной исторической амнезии, которая в данном случае выглядит весьма причудливо.
Когда в начале недели мы беседовали об этом с известным историком, профессором Юрием Николаевичем Афанасьевым, я посетовал на общественное равнодушие к памяти о Феврале 17-го и сказал в частности: ну, кто про него сейчас, в этот юбилей вспомнит? Разве что мятежная Валерия Новодворская – революционерка в душе, являющаяся при этом идеологической контрреволюционеркой? Сказал и как в воду глядел: в первом номере возродившегося «Нового времени» появилась статья Новодворской на эту тему. (Но об этом я пару дней назад уже рассказывал). А Юрию Николаевичу Афанасьеву я сказал:
В исторической литературе Февраль 17-го неплохо описан, расписан, я бы сказал. – Взять хоть «Красное колесо» Александра Исаевича Солженицына… Про публикации документов, мемуаров, исследований уж не говорю – немногие другие события русской истории могут обилием публикаций и их подробностью могут «поспорить» с Февралем. Но при этом он расписан, как-то по-русски, с выпячиванием извечного русского «кто виноват?» и «что (было) делать?» «Кто виноват?» - это раньше – о причинах февральских событий, сейчас – о том, что Февраль завершился Октябрем. Это в литературе.
А в жизни… Многие ли вспоминают сейчас Февральскую революцию? Многие ли прочли упомянутое уже «Красное колесо» или хотя бы главы из него, посвященные Февралю? А ведь это, как ни крути, литературный памятник революции… Кстати, в одной из статей я натолкнулся на такое наблюдение: в России нет ни одного памятника деятелям Февраля 17-го. Да и событию этому вообще. (Это я уже от себя добавляю – поправьте, если не так). Ну, да Бог с ними, с памятниками: одни ставят, другие сносят, глядишь, Церетели еще что-то отольет – все-таки повод… Но вот повседневность, будни и праздники: 7 ноября сколько лет был казенным красным днем, при всех его переименованиях. Да и сейчас на «октябрьские» несмотря ни на что выпивают! А в годовщины Февральской революции ни в советское время (ну, это понятно), ни в постсоветское – ни выпивки, ни закуски. И насколько знаю, ни Горбачеву, ни Ельцину, ни либералам, которые были при нем у руля, ни - тем более – «несравненному Владимиру Владимировичу» Путину (а уж, казалось, за кого только он тосты не поднимал – и за Сталина, и за Андропова) помянуть рюмашкой своих питерских земляков Февраля 17-го и в голову не пришло.
Слушайте, может все это действительно «быльем поросло» и неактуально больше ни для кого больше в России?
Юрий Афанасьев: Во-первых, я согласен с такой констатацией. Действительно, каких-то ни пышных юбилеев, ни аналитических раздумий в честь годовщины той или иной, ничего этого, как правило, нет. Но и на то есть свои причины, в каждом отдельном, правда, случае. Например, при советской власти не очень чествовали эту революцию и юбилей ее по той причине, как мне кажется, что она все-таки она шла по разряду второсортных событий, поскольку на первом месте всегда была Октябрьская революция. Но в связи с этим у меня, в последнее время особенно, совсем другие раздумья относительно правомерности вообще 17 год делить на две революции – февральскую и октябрьскую. Я считаю, что это разделение, если вдуматься в смысл происходившего тогда, самого разделение творение последующее историков, может быть политиков тоже, не более того. Никак я не могу на самом деле какие-то логические разрывы установить в самом 17-м году. То, что она в феврале началась, а другая в октябре – это еще не основание для того, чтобы какой-то единый процесс подразделить на два события. То, что назвали одну буржуазной, а другую социалистической, то это тоже не основание. Поскольку, мне кажется, как та буржуазной не была, так и эта социалистической не была. И самое главное, лучшее ли это определение того, что было в 17 году, с помощью слова «революция» – это тоже большой вопрос. Вроде бы действительно горы книг, тысячи и тысячи авторов и за рубежом, и у нас, особенно у нас, и действительно публикации документов, мемуаров, воспоминаний, известно все не просто по датам, а почти что по часам, все события и февраля, и октября, и в то же время возникают вот такие большие вопросы.
Кстати говоря, Александр Исаевич Солженицын, который много написал про Февральскую революцию, как-то по поводу происходящего в Москве в 89-м году, эти массовые манифестации, митинги, употребил такое почти ругательство. Он сказал: вот они – балаганные одежды февраля. Когда я услышал это определение, я даже несколько обиделся, потому что, как известно, я в это время на улицах Москвы был не только участником этих событий, но в каком-то отношении, по крайней мере, многие так считают, что я был их организатором, а то и вдохновителем. И мне было, конечно, глядя на происходящее, несколько обидно за такое уничижительное называние – балаганные одежды февраля. Потом, подумав еще раз и над тем, что происходило в феврале и произошло, и что происходило в конце 80-х – начале 90-х на улицах Москвы, я бы не обиделся на то выражение, я просто поискал бы более точное определение и происходившему тогда, и происходившему в конце 80-х – начале 90-х годов.
Владимир Тольц: Так считает историк Юрий Николаевич Афанасьев. Тут, думаю, нелишне вспомнить, что упомянутый нами Александр Исаевич Солженицын, возможно в русле того же уподобления одного другому, назвал события августа 1991-го «Преображенской революцией». И кстати, никто не ощутил тогда в этой коннотации какой-то негативной нагрузки.
А возвращаясь к событиям 17-го года, я в моей беседе с профессором Афанасьевым сказал ему далее вот что:
Вообще, каждый, особенно историк, переосмысливает всеобщее прошлое «через себя» и по-своему. И я надеюсь, Вы не обидитесь, если я отмечу, что мысль о невозможности вычленения Февральской революции из русской истории – отделять ее от Октября или от предыдущей эпохи – эта идея приходила в голову историкам и раньше. Вот когда я слушал Вас, я припомнил статью, написанную в 1925-м, к 8-й годовщине Февраля 17-го Николаем Устряловым. Поясню для слушателей: это бывший кадет, бывший сотрудник колчаковского правительства, виднейший сменовеховец и идеолог «национал-большевизма» (в первородном, так сказать, еще не в лимоновском смысле этого слова). В 1925-м, Николай Васильевич находился в Харбине, но уже несколько лет убеждал других, что «если победят большевики, мы должны быть с ними». И, тем не менее, ему еще предстояло 10 лет прожить в Китае. Он вернулся в Россию (в СССР) в 1935-м, чтобы недолго попреподавать экономическую географию в МИИТе и в год 20-летия Февральской революции за этот самый «национал-большевизм» и желание «быть с ними», квалифицированные военной коллегией Верховного суда СССР как «шпионаж, контрреволюционная деятельность и антисоветская агитация», был расстрелян. Так вот, за 12 лет до этого трагического конца Николай Васильевич Устрялов попытался «разобраться» с Февральской революцией и пришел к выводам, очень сходным с тем, о чем вы сейчас говорили.
«Февраль мог быть только увертюрой или эпилогом. В нем не было собственного содержания. Он знаменовал собой либо конец, разрушение, смерть, либо зарницу действительной, освежающей атмосферу грозы. Либо, пожалуй, и то, и другое вместе».
Владимир Тольц: Сейчас с этим многие знающие предмет (вопрос: много ли их?) согласны. Но вот ведь какое дело: та «гроза», о которой писал Устрялов, отгремела давным-давно. Что нам от нее осталось? Что для нас теперь эта давняя Февральская революция?
Юрий Афанасьев: Очень многое осталось. И даже хорошо, что вы вспоминали про Николая Устрялова, потому что он был не только политическим лидером того движения, которое вошло в историю под названием национал-большевизм, а он написал довольно много обоснований философии национал-большевизма и практики. И книги его, как мне кажется, не утратили большого значения и до сих пор, особенно в наши дни из-за того, что слова «национал-большивизм» у Николая Устрялова приобретают вполне определенный смысл. Это не просто название, как у лимоновского движения. И в этом смысле не только само движение становится актуальным, но и обоснование того, почему это движение стало реальностью нашей истории.
Между прочим, я участвовал в работе тех, кто называют или причисляют себя к «Другой России», и там я как раз говорил об опасности национализма, который становится довольно мощным субъектом нашей политической действительности сегодняшнего дня. И там я сказал, что по тому, как власть нынешняя относится и к националистическим движениям, и по тому, как складывается практика взаимоотношений с нашим ближайшим зарубежьем, по тому, какая политика вырисовывается из общего курса, по всем этим проявлениям вполне эту власть можно назвать национал-большевистской. Я там даже так сказал, что Лимонову с этой властью, которая возглавляется Владимиром Владимировичем Путиным, даже в плане названия тягаться тяжело, потому что это правящая элита, и она имеет много возможностей реально повлиять на происходящее.
Так что вот и в этом смысле про Февральскую революцию не то, что нельзя забывать, ее действительно надо знать. Потому что те причины, которые привели к революции февральской, они весьма характерны для того, о чем, в частности, я говорил. Потому что накануне 17-го года, а если говорить точнее, то накануне 14-го года Россия испытала такой всплеск русского национализма, которого она не видывала за всю свою историю, пожалуй. Хотя это явление – национализм - и в том числе его всплески, они регулярно и периодически сопровождают почти все события 19-го века и уходят своими корнями еще дальше – в 18-й век. Но вот канун войны 14-го года, а собственно говоря, сама война 14-го года стала возможна в том числе из-за национализма, как государственной политики России в то время. Вот примерно какие аналогии или какие мысли, мне кажется, не вполне случайно могут приходить в голову и приходят в голову. Так же как и Александр Исаевич Солженицын, когда он происходящее на рубеже 80-90-х годов определил как событие «в балаганных одеждах февраля», мне кажется, и к тому были основания.
Владимир Тольц: Историк Юрий Афанасьев о Февральской революции.
Юрий Николаевич, мне кажется, когда мы рассуждаем сегодня, что такое Февраль 17-го для России в канун 90-летиней годовщины этого события, важно оценить, насколько и как на этой временной дистанции в 9 десятилетий изменился русский народ, формы и качество его социальной рефлексии… Позвольте, один личный пример. Меня (а таких миллионы) со школы учили: Февральская революция началась с волнений в Питере, связанных с исчезновением из продажи хлеба. Нам, мальчикам, настоявшимся в хлебных очередях, это было понятно. Отчасти: и у нас, ведь, бывали перебои с хлебом, и мы настоялись в хлебных очередях. А отчасти непонятно: ну, кто же в наше время по такому поводу восставал?… Лишь потом узнал: хлеб был! Нехватка были лишь с черным. И тем более было непонятно – из-за этого начинать революцию? Уже в 50-е этого бы не произошло. – Совершенно иной тип социального реагирования… Так вот, что изменилось за эти 9 десятилетий в народе, его характере и в рефлексии?
Юрий Афанасьев: Изменилось очень многое. Причем в такой степени и в такой мере и настолько глубоко, что как-то думать не хочется, а тем более говорить даже страшно, именно в какой мере изменился русский народ или русская нация за это время. Вы сказали о нехватке хлеба в 17-м году, и это на самом деле так. Но вы посмотрите, что следует за этим – так называемые организованные голодоморы 1921-1922 года, в ходе которых погибли, умерли миллионы русских людей. Это 21-й год. Второй голодомор, организованный в 32-м году и третий голодомор в 47-48-м году. Так вот, это не стихия природы, а это определенным образом организованные голодные годы. Организованные до такой степени, что были трупами действительно завалены многие области и города. Но ведь это не могло не отразиться на сознании людей того времени. Все-таки надо вспомнить, что прошла гражданская война, и она тоже добавила трупов. Но и в ходе гражданской войны, а после нее прогремела, пробушевала, можно сказать, крестьянская война против большевиков, которая была и по тем временам, и по нынешним жестокая, жесточайшая, опять же с миллионными жертвами подавлена. Добавьте к этому муки и страдания Второй мировой или Отечественной войны, и будет трудно вообразить, как перемешивалось людское тесто и как из него пытались вылепить то, чего хотелось большевистскому режиму и Сталину.
И в конце концов, если перечислить все формы притеснений, репрессий, убийств, то получится утюжка общества, которую в сущности не испытала, я думаю, ни одна страна. Так, когда вы задаете вопрос, а изменился ли народ за это время, я с ужасом констатирую эту перемену, и формулируется она, действительно, непросто, а именно: то состояние рабства, к которому приучали и приучили русский народ за столетия царизма, завершилось этим внедрением рабства уже в советские годы. И действительно, воспитали человека-раба, не гражданина, а раба. И я думаю, что эти перемены в русском народе дошли до уровня генотипа. И поэтому восстания против советской власти в период социализма носят спорадический характер. Это Новочеркасск, это Норильск, это ряд других восстаний, которые жестоко, кроваво подавлялись. Ну как же тут не переменится чего-то?
Владимир Тольц: Мрачная картина! Так вернемся к тому, с чего начали: чем же актуальна случившаяся 9 десятилетий назад революция для внуков и правнуков многих поколений рабов, о которых вы говорите?
Юрий Афанасьев: Как я это понимаю, вот чем: актуальность сохраняется по сегодняшний день в том смысле, что мы, пережив трагический 20-й век, наполненный бурными событиями, итогом, результатом которых стали десятки миллионов убитых, мы легко ушли из 20-го века. Мы с ним не то, что не распрощались, мы даже не задумались над тем, а что же пришло с этим 20 веком в русскую историю. Мы так и не задумались, а почему эти революции, каковы их последствия, а почему две мировые войны и какова роль России в том, что они оказались возможными, и каковы их последствия, этих двух мировых войн. То есть получилось так, что мы сохранили основные параметры, основные ориентиры 20-го века, хотя 20-й век никакого основания для того, чтобы мы относились и к своему прошлому, в том числе, оснований не дает.
Владимир Тольц: Так в канун 90-летия Февральской революции рассуждает историк Юрий Афанасьев.
