Америка напрочь лишена того книжного фетишизма, который изрядно украшал мою советскую жизнь. У американцев книги не задерживаются — они редко их собирают и еще реже передают по наследству: у каждого поколения свои книги. Чаще всего — это дешевые карманные издания: «покетбук» (pocket book). Такой одноразовой, как шприц, книжке, с выпадающими, словно волосы у старухи страницами, конечно же, место не в гостиной, за стеклом добротного шкафа, а действительно в кармане, вместе с пятнистым платком, ключами и табачной крошкой, оставшейся еще с тех беззаботных времен, когда хозяин кармана не думал о здоровье…
Именно поэтому — на фоне и по контрасту — так сильно выделяются книги, предназначенные для золотого запаса словесности. Это — тома, выходящие в серии «Американская библиотека» (Library of America). Именно это издание канонизирует попавшего в добротный переплет автора. Понятно, что каждое пополнение «Американской библиотеки» — важное событие в литературной жизни страны. Недавно это собрание пополнилось антологией стихов Харта Крейна (Hart Crane, Library of America #168: Hart Crane: Complete Poems and Selected Letters), что вызвало дискуссию о месте этого сложного поэта в богатом наследии американского модернизма.
Об этих спорах я беседую с поэтом Владимиром Гандельсманом.
— Уильям Логэн, современный поэт и довольно скандальный критик, написал нечто вроде рецензии на только что вышедшую книгу американского поэта Харта Крейна. Вот начало:
Прежде, чем упокоиться в Карибском море тем роковым апрельским полуднем 1932-го года, он аккуратно повесил свой пиджак на палубные поручни. Больше его никто не видел. Он был моложе Байрона, хотя и старше Шелли. Не принадлежащие к породе мореходов, поэты редко расстаются с жизнью подобным образом. Шелли утонул, но то был внезапный шторм, кроме того, Шелли успел написать полторы тысячи страниц стихов, тогда как Крейн оставил пару небольших книжек и черновики к третьей. Надежда на доморощенный американский эпос, которая умерла вместе с ним, никогда более не возрождалась.
— Так ли уж важен здесь пересчет страниц, оставленных в наследие потомкам?
— Я согласен с тем, что заявление Уильяма Логэна глуповато. Вообще, статья, как бы это выразиться поприличнее, неровная. Но вначале сообщаются некоторые нейтральные биографические данные: из молодых да ранних, сын состоятельного кливлендского фабриканта, Крейн бросил школу и убедил родителей в том, что ему надо в Нью-Йорк. В 17 лет он заявил, что его удел — стать первым поэтом Америки. Он поражал сверстников амбициями, красотой, горящими глазами, но и прозорливостью и острыми критическими суждениями. Он был поклонником Эзры Паунда еще до самых знаменитых паундовских вещей, Джойса — до «Улисса», и Элиота — до «Бесплодной земли». Зарабатывать он не умел, и вся его недолгая и бурная жизнь сопровождалась поисками денег.
А дальше начинаются всякие шпильки. Современный академический поэт среднего уровня, Уильям Логэн, начинает предъявлять претензии гениальному дикарю от поэзии Харту Крейну. Вроде того, что в ранних поэмах больше стиля и тяги к невразумительности, чем таланта и так далее.
— Что не помешало Харту Крейну стать фигурой значительной, почти культовой для такого могучего течения, как американский модернизм. Почему?
— Наш критик считает, что это во многом связано именно с его невразумительностью, за которой читатель видит что-то большее, чем есть на самом деле. Логэн считает, что его поэтические темноты — не ровня подлинной сложности Элиота или Паунда. Вот — буквально — что пишет критик, уже посмеиваясь с явным высокомерием: «Это путаница метафор, которые Крейн смешивал чаще и беспорядочней, чем алкоголь». Знаете, как-то неприлично. И, как вы понимаете, без указаний на его гомосексуализм дело не обходится. Причем, в такой форме: «его сексуальный аппетит был неутолим...», и так далее, не хочу цитировать все это.
— Мгновенно вспоминается тот старинный анекдот — «мы его любим не только за это». Но какое это имеет отношение к стихам?
— Вот именно. Но таким с самого начала был биографический жанр. Зародившийся в эллинистические времена у греков, во многом он черпал из сплетен и просто из жизненных фактов, часто неприглядных. Аристоксен, один из первых биографов Сократа, сообщает, что тот был грубиян и сквернослов, да еще и чрезмерно похотлив. Я думаю, что эти вещи делаются из скандальных соображений. Из желания обратить внимание не столько на Сократа или Крейна, сколько на себя, такого смелого, скандального. Действительно, кому интересно разбираться в стихах? Давайте поговорим о лесбиянстве и инцестуальных склонностях Цветаевой.
— Кстати, Иосиф Бродский, говоря в своих диалогах с Соломоном Волковым о Цветаевой, сравнивал ее с Крейном.
— Я как раз хотел сказать об этом. И даже захватил цитату. Вот она.
Когда я говорю со студентами о Цветаевой, то упоминаю англичанина Джерарда Мэнли Хопкинса и американца Харта Крейна. Хотя, как правило, упоминания эти впустую, потому что молодые люди не знают ни одного, ни другого. Ни, тем более, третью. Но ежели они дадут себе труд заглянуть в Хопкинса и Крейна, то, по крайней мере, увидят эту усложненную — «цветаевскую» — дикцию, то есть то, что в английском языке не так уж часто встречается: непростой синтаксис, анжамбманы, прыжки через само собой разумеющиеся. То есть то, чем Цветаева знаменита, — по крайней мере, технически. И, ежели продолжить параллель с Крейном (хотя, в общем, подлинного сходства тут нет), — конец их был один и тот же: самоубийство. Хотя у Крейна, я думаю, для самоубийства было меньше оснований. Но не нам, опять же, об этом судить.
Мне очень нравится последняя фраза: «не нам судить». Вот это то, что касается личной жизни.
— А как вы относитесь к сопоставлению с поэзией Цветаевой?
— Согласен с ним. Но отметил бы непременно еще и романтизм, и связанные с ним крайность суждений, категоричность. Прежде всего — в отношении к слову, к звуку, — потому что отчаянная преданность слову и вера в него выводит это слово на новый уровень (а не бытовая истеричность натуры того или иного поэта). Бродский, конечно же, симпатизировал Крейну, потому что у того было «величие замысла».
— Вы имеете в виду его поэму «Мост»?
— Да, это попытка грандиозного сооружения, подобного Бруклинскому мосту, попытка американского эпоса. Логэн считает эту попытку провалившейся, хотя всюду, где он говорит нечто плохое, он обязательно оговаривается, что есть прекрасные куски. «Мост» был начат в 1923 году, но работа продвигалась бессистемно. Что ж, бессистемный был человек, этот Харт Крейн. Пьющий. Логэн издевается: это была трудная работа — постоянно избегать работы. Короче говоря, он считает, что если «Мост» и грандиозное создание, то в смысле грандиозного провала. Свою статью он назвал «Мост в никуда».
— Есть ли удачные переводы Крейна на русский язык? Могут ли о нем судить русские читатели?
— Я, конечно, всего не знаю. Есть переводы вступления к «Мосту», которое называется «Бруклинскому мосту», — выполненные Алексеем Цветковым и Виктором Широковым, — наверное, есть и другие попытки. Я бы отметил еще перевод поразительно красивого стихотворения Крейна, сделанный Михаилом Ереминым, «Сокрушенный храм». И там есть образ, который, как мне кажется, замечательно передает суть таких поэтов, как Цветаева или Крейн, — образ колокола, который своим языком разрушает изнутри храм. Что касается переводов, то во всех есть удачи. Но я не думаю, что Крейн переводим. Как Цветаева или Пушкин. Почему? — это особенный и сложный разговор. Тем более, что я не знаю ответа. Еще один интересный вопрос, которым задается Уильям Логэн: «Почему американским поэтам так часто изменяет вкус, когда они пишут именно об Америке? Почему так часты неудачи?»
— Может быть, по той причине, на которую указывал Бродский, правда, говоря не в целом об Америке, но о Нью-Йорке? Он говорил о величине этого города, о несоразмерности его человеческому масштабу (в отличие, скажем, от Петербурга). Бродский считал, что про Нью-Йорк мог бы написать только Супермен, если бы тот сочинял стихи.
— Совершенно верно. Но Бродский же сказал, что «единственную попытку каким-то образом переварить Нью-Йорк и засунуть его в изящную словесность совершил Харт Крейн в своей поэме "Мост". Это замечательные стихи», — говорил Бродский. И я с ним согласен.
— Ну, что ж, может быть, мы послушаем несколько строчек?
— Я с удовольствием прочту одно стихотворение Крейна. Он труден для восприятия, поэтому я не могу читать из поэмы «Мост». Мне показалось, что это будет слишком сложно. Я выбрал другое стихотворение. Оно называется «Ответ» и посвящено ушедшему другу, по-видимому. И здесь очень характерное для Крейна стихотворение, потому что он сравнивает мир живых, который для него, как для романтика, всегда несколько ложен, с миром, куда ушел его «брат возлюбленный», как он его называет в стихотворении. Итак, стихотворение «Ответ» в переводе Михаила Еремина.
Теперь ты волен выбирать по нраву речи,
Не то что здесь, у нас, где слово свято
Лишь то, что может скрасить наши встречи,
Но брат при этом не глядит на брата.
Тебе круги повинной и суда.
Мне — благость преходящего стыда.
А чтобы родилась живая речь,
Быть может, должен плоть рассечь искусный меч:
За верность время ненавистью мстит,
А слава, как и стыд, вгоняет в краску зори.
Спи, брат возлюбленный, — и стыд
Оставив мне и вздор о славе и позоре.
