Ссылки для упрощенного доступа

С Богом по-родственному


Томас Мор, провозгласив в Утопии свободу совести, тут же ввел ограничения: в Утопии запрещены атеизм и неверие в бессмертие души
Томас Мор, провозгласив в Утопии свободу совести, тут же ввел ограничения: в Утопии запрещены атеизм и неверие в бессмертие души

Решив навести порядок в своей не обширной, но сумбурной библиотеке и ненужное выбросить, я в результате не выбросил ничего. Опыт показывает, что в работе может со временем пригодиться любая книга. Так сейчас я обнаружил забытую и вообще нечитаную книгу: эмигрантское издание Грина, «Путешествие с теткой» (в переводе рабски-дословно «Путешествие с моей тетей»). Грина люблю, но эту книгу тогда бросил, едва начав, уже не помню почему. Сейчас найдя, прочитал — и пришел в полный восторг. Перевод не то что ужасен, но полон ляпсусов, свидетельствующих не только о незнании чего-то элементарного в английском, сколько об общей малограмотности. Есть выражение «восток Эдена», что вообще-то «К востоку от Рая» (библеизм, ставший названием романа Стейнбека). Переводчик не знает, что «комплекшн» это не комплекция, а цвет лица, что «мистрисс» не только хозяйка, но еще любовница (получается фраза: «писательство опасная профессия, и Диккенсу приходилось огорчать не только жену, но и хозяйку»). При этом текст Грина не подвергся непоправимой порче, все равно звучит хорошо: Грин — писатель не словесный, а ситуационный. А ситуаций в «Путешествии с теткой» сколько угодно, и еще больше рассказов о них. Гриновская героиня — своего рода Швейк, на каждый жизненный случай у нее есть соответствующее воспоминание. Это роман веселый, плутовской, комический. Куда веселее даже «Нашего человека в Гаванне».


И что самое интересное: «Путешествие с теткой» — несомненная параллель к одному из мрачнейших сочинений Грэма Грина «Суть дела». Грин, как известно, был католиком, а католики до сих пор воспринимают религию серьезно; по крайней мере, англо-католики, не говоря уже об ирландцах (романские народы — другое дело). Серьезность в отношении к религии заключается в длящемся до сих пор вопрошании ее истин или догматов, как хотите. Главный признак серьезности веры — сомнения в ней. Именно этим полон был Грэм Грин (Ивлин Во тоже).


В «Сути дела» парадоксальная ситуация: герой романа Сопи, начальник полиции в захудалой английской колонии, — очень хороший, почти святой человек, и он совершает все возможные смертные грехи против своей религии, включая последний и тяжелейший — самоубийство. Вопрос, поставленный Грином: делает ли вера людей лучше, или, может быть, она им вообще не нужна? Как писал Гегель: христианство сделало только то, что отныне хорошие люди стали называться христианами.


«Путешествие с теткой» — комическая параллель к «Сути дела», нечто вроде так называемого Сатирова действа, непременно сопровождавшего древнегреческую трагедию. Ставится та же тема: религия и грех. Тетка в романе — католичка, при этом не просто грешница, а строго говоря, профессиональная уголовница, и не только проститутка у сутенера, но и воровская наводчица, как горничная у любовника-вора. И главный ее сутенер, итальянец по фамилии Висконти (то есть аристократ какой-то немыслимой древности), произносит сногсшибательную фразу: прирожденный скептицизм — главная черта католиков.


К чему я вспомнил старый роман, какая нынче польза в таких воспоминаниях? Есть ли повод? Есть. Солженицын, конечно. Его недавно напечатанные Размышления о Февральской революции снова заставляют думать о его работе, о его мировоззрении, о его духовном типе.


Мне не раз случалось говорить, что по духовному типу Солженицын — не русский. Даже не старовер, каким он, как кажется, хочет себя видеть. Любимый русский религиозный философ Солженицына — отец Сергий Булгаков. И он, конечно, читал статью Булгакова, где тот размышляет о тогдашней литературной новинке — исследовании Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Там, кстати, будущий отец Сергий говорит, что есть несомненная параллель между типами пуританина и русского старовера, а отсюда некоторая общность исторической судьбы: из староверов тоже ведь вышли многие преуспевшие русские богачи-предприниматели. Такой человек был в роду самого Солженицына: Федор Томчак. Пуритане, протестанты вообще считаются очень похожим воспроизведением древнеиудейского религиозного типа, крайние формы протестантства реставрируют в христианстве Ветхий Завет. Сам Солженицын — рыцарь веры Авраам, соответствующие примеры из его жизни всем известны.


Напряженный, крайний, мрачный морализм — главная черта пуританства. Это идет от кальвинистского понятия предопределения: судьба человека решена с его рождением (а то и до), и никакие индивидуальные усилия этой судьбы изменить не могут. Отсюда парадокс: значит, тем более нужно быть безгрешным, — другого пути поверить в свою избранность к спасению нет.


Замечательно написал о пуританах Розанов в статье «Реликвии Кальвина»:


Так как никто из кальвинистов не мог знать и ни откуда кроме как из своей совести и ее жизни «про себя» не мог узнать, — находится ли он в счете осужденных или в счете оправданных, и так как, согласно учению Кальвина о Вечном Переопределении, ни такового осуждения, ни такового оправдания нельзя было изменить и из него выйти ни подвигом, ни постом, ни молитвой: то всякий трепетал найти в себе слабости, грехи, как признак осуждения, и трепетал, естественно, до такой степени, что уже, действительно, не совершал этих грехов, не впадал в эти слабости — от самой парализованности, испуганности души!! Получилось добродетельное общество, — чуть ли не безгрешных: но исключительно от напуганности своей, от несчастия, от того, что уже и при жизни своей каждый как бы горел в аду сомнения: «Не осужден ли я?» <…> Представьте себе тайную полицию, перенесенную в душу самого заговорщика <…> Так и Кальвин «заговорил» своих последователей от греха, сделав их всех внутренно, психологически, всячески глубоко несчастными, и сам будучи ранее всех их глубоко несчастным человеком! «Церковь» несчастных и праведных людей, праведных — от несчастия: что может быть трагичнее!!


Мы сказали, что протестантство было реставрацией ветхого Завета в христианстве; но оно было также реставрацией самого христианства. Это общее место: протестантство, Лютер спасли христианство, дискредитированное едва ли не до предела практикой католической церкви, политикой всесильных Пап. Церковь сама стала блудницей Вавилонской. Это общеизвестно. Но как-то мало вспоминается, что протестантская Реформация, с которой отсчитывается новая европейская свобода, сама-то начала с экстремальных, прямо сказать, тоталитарных форм подавления. Ни Лютер, ни тем более Кальвин свободы не любили и не проповедовали. Они проповедовали высокую мораль. Вот тут и задумаешься: а совместимы ли мораль и свобода?


Протестантство уничтожило средостение церкви между верующей душой и Богом. Тут вроде бы и родилась свободная личность европейского человека. Но в том-то и дело, что не тут и не тогда. Тотальный морализм — это не свобода. Личность, рожденная в Реформации, была ограниченной, узкой, иконоборческой, культуроненавистнической, по-новому фанатичной. Тогда как в тогдашнем, XVI века католицизме чего уж не было, так фанатизма. А культура — древняя, настоящая европейская культура — была. По-настоящему же освобождает культура: расширяя горизонты, уча терпимости, показывая неокончательность земных устроений.


Возьмем один сюжет из английского XVI века: борьба Генриха VIII с папством, приведшая к созданию англиканской церкви, к разрыву с папским Римом. Это борьба дала трагические фигуры, известнейшая из них — Томас Мор. И вот как раз на его примере мы видим, что у нового просвещенного, если угодно гуманистического мировоззрения совсем нет необходимой, внутренне-органичной связи с пафосом свободы. Ибо сэр Томас Мор, один из просвещеннейших и гуманных людей того времени, отличался заметными чертами морального фанатизма и, более того, был автором знаменитой «Утопии» — проекта нового закабаления человечества.


Мы не будем сейчас говорить о социалистических чертах Утопии, об основной вражде автора к частной собственности: нас интересует моральная сторона проблемы, мораль как проблема. Томас Мор, передовая душа, провозглашает в Утопии свободу совести: можно исповедовать любую религию; но тут же ограничения: запрещены атеизм и неверие в бессмертие души. То есть высшие в глазах автора ценности неизбежно налагают на людей цепи — и не по воле автора, а как бы логикой самой веры, самих этих высших ценностей.


Всеобщая религиозность, ориентирующая предположительно на высшие духовные цели, не мешает существованию в утопии института рабства:


Они обращают в рабство своего гражданина за позорное деяние или тех, кто у чужих народов был обречен на казнь за совершенное им преступление…
Рабы того и другого рода не только постоянно заняты работой, но и закованы в цепи; обхождение с рабами, происходящими из среды самих утопийцев, более сурово…
Труд этих лиц приносит больше пользы, чем их казнь, а с другой стороны, пример их отпугивает на более продолжительное время от совершения подобного позорного деяния. Если же и после такого отношения к ним они станут бунтовать и противиться, то их закалывают, как диких зверей, которых не может обуздать ни тюрьма, ни цепь.


Еще и еще раз: высокоморальный строй общества не ведет автоматически к свободам и правам человека, — превалирует в таком обществе целое, социальный тоталитет. Тут главное, пункт, который не прейти: все высшее есть по определению надличное, генерализирующее, а не индивидуализирующее. Нормативность морали порождает тоталитарность социального управления.


Утопия Томаса Мора, как говорят английские исследователи, не может до конца считаться исповеданием его веры: текст построен как беседа, диалог Мора, путешествующего по Утопии, с его гидом местным жителем Гитлодеем. Есть даже трактовки Утопии, которые считают ее сатирой, критикой методом «ад абсурдум»: не идеал нарисован, а сатира дана, то есть, по-нынешнему, уже не столько утопия, сколько дистопия. За всем тем прямая связь духовного максимализма с практикой репрессий необходимо, логически сохраняется.


Сэр Томас хотел в молодости быть монахом, и уже выйдя из монастыря, долгие годы носил власяницу. Человек он был вполне светский, женатый (причем дважды), воспитал четырех дочек и сына по высшим стандартам; в доме его, говорят современники, царили одновременно ученость и веселье. Но и черты морального ригоризма, подчас сурового, были ему свойственны.


Думая об этом времени, соблазнительно противопоставить Мору его антагониста короля Генриха Восьмого, того, который оттяпал голову Анне Болейн после того, как она все-таки не родила ему сына (а всего лишь дочку, будущую королеву Елизавету). Причем жовиального короля иногда хочется как бы и предпочесть лорду-канцлеру — ригористу. Не получается, альтернативы здесь нет: король расправлялся с противниками в настоящем, а Томас Мор глядел в будущее на предмет построения идеального общества, столь же склонного к усекновению глав. Нельзя, конечно, сказать, что оба хуже: Томас Мор все-таки лучше, и много лучше. Но идеальным решением был бы их синтез: что и произошло в соседней Франции, где другой Генрих, Наваррский, ставший королем Генрихом Четвертым, сменил религию, чтобы успокоить страну. Париж стоит обедни. А для Томаса Мора ничего выше обедни, то есть церковной догмы и традиционного порядка церковного управления, не было. Он погиб за веру, отказавшись признать акты Генриха Восьмого о престолонаследии и верховной власти короля в церковных делах. Через 400 лет его канонизировали святым, когда само понятие о святости стало в Европе архаизмом и анахронизмом. В общем потерпели поражение оба — и король Генрих, и Томас Мор, а в сознание человечества вошла важная истина: за религию не стоить класть голову на плаху, но и преследовать ее не стоит.


В выигрыше — веселая грэмгриновская тетка, считающая себя католичкой, но, по ее же словам, не верящая во все эти глупости.


В романе Грина тетка героя оказывается его матерью. Та женщина, которую он всю жизнь считал матерью, которая воспитала его и вывела в люди, была особой сдержанной и высокоморальной. Католик Грин выражает надежду: может быть, и Бог не так страшен, как его рисуют?


XS
SM
MD
LG