10 апреля Белле Ахмадулиной исполнилось 70 лет. Даже для тех, кто не любит юбилейную шумиху, это повод для воспоминаний и размышлений. О Белле Ахмадулиной говорит петербургский критик, соредактор журнала «Звезда» Андрей Арьев.

Белла Ахмадулина родилась 10 апреля 1937 года в Москве. Она начала писать, когда еще звучали живые голоса Пастернака и Ахматовой, когда вдруг возник невиданный всплеск интереса к поэзии, всплеск, в котором повинна была не только краткая, но такая важная эпоха оттепели, но и молодое поколение поэтов. Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина — без этих имен невозможно представить себе нового времени. Печататься Белла Ахмадулина начала в 1954-м году, в 1960-м окончила Литературный институт имени Горького. Стали выходить поэтические сборники: «Струна», «Озноб», «Уроки музыки», «Стихи», «Свеча», «Сны о Грузии», «Метель». Даже названия читаются как стихотворение. Между прочим, и названия поздних сборников тоже — «Гряда камней», «Однажды в декабре», «Сверкание стеклянного шарика», «Нечаяние», «Возле реки», «Друзей моих прекрасные черты». Об Ахмадулиной можно говорить долго, но скажу только вещи, важные для меня. Во-первых, она всегда была ослепительно, необычайно, чарующе красива. И ее фантастический голос, вернее, колдовская, шаманская манера чтения для меня и, я знаю, для многих, была важнее, чем печатный текст. А во-вторых, несмотря на широкое признание, славу, обилие всевозможных премий, среди которых и две Государственных, и Президентская, и множество международных поэтических премий, и ордена «Дружбы Народов» и «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени, несмотря на все это, на ее фигуру никогда не легло ни тени ангажированности, признание не отняло у нее внутренней свободы и достоинства. Говорит критик Андрей Арьев.

— Когда я думаю о Белле Ахмадулиной, я вспоминаю юность, университет, когда вышла ее первая книжка «Струна». В этом сборнике, я помню, было стихотворение, которое меня и очаровало, и, в то же время, поставило в тупик. Оно называлось «Лунатики» и начиналось так:

Встает луна, и мстит она за муки
надменной отдаленности своей.

А что такое «надменная отдаленность»? Может, это Земля — «надменная отдаленность». Это не ясно. Смысл плывет, но видно, что это смысл высокий, благородный. И чувства — неназванные — видимо, гений Беллы Ахмадулиной и призван был осуществлять. И все ее последующие стихи для меня всегда были связаны с тем, что Белла Ахмадулина открывает какую-то область неназванных чувств и впечатлений. Невозможно пересчитать количество метафор и связей между веточками и цветочками, но они существуют, и это все создает замечательное впечатление. И я думаю, что Белле Ахмадулиной, как никому, удалось просуществовать всю свою литературную жизнь такой, какой ее создала природа. На ней не отразилось ни существование советской власти, ни постсоветская жизнь. То есть, разумеется, на ней, как на человеке, это отразилось, но у нее сразу же была взята такая нота, которая выше каких-то социальных бед. Хотя она, естественно, как гражданин, все это очень сильно переживала, и одна из первых, с каким-то даже юным, комсомольским пафосом, защищала революцию, которая, как она тогда говорила, «не ужасна, а просто больна», что есть новое движение, новая сущность жизни.

Она тоже была всем этим очарована, но, видимо, тоже не до конца ее понимая, в эту социальную жизнь вносила поэзию, которая ее спасала, и которая давала ей возможность не врать. В этом отношении, мне кажется, положение Беллы Ахмадулиной в нашей поэзии совершенно уникально и замечательно. Я думаю, что если люди на что-то надеются, то Белла Ахмадулина, в первую очередь, поэт надежды. Но это не та надежда, которая, как все говорят, умирает последней. Для нее последней умрет не надежда, а вот эта улыбка любви. Для нее, наверное, одним из главных стихотворений является стихотворение Пушкина, заканчивающееся строчками:

И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Вот мне кажется, что прощальная улыбка любви витает над всеми стихами Беллы Ахмадулиной и такой она и останется — печально улыбающейся любви на закате наших дней, наших веков. Это делает ее поэзию, несомненно, уникальной.

— Мне кажется, что Ахмадулина, конечно, продолжает романтическую традицию. Но для меня интересно не это, а каким образом ей было позволено быть такой другой? Как вы думаете? Очень отличался ее облик, он какой-то был разительно не советский. И стихи у нее были, скорее, классической формы. Я беру наугад, скажем:

Люблю я всякого предмета
Притворно-благонравный вид.
Как он ведет себя примерно,
Как упоительно хитрит!

Так быстрый взор смолянки нежной
Из-под опущенных ресниц
Сверкнет — и старец многогрешный
грудь в орденах перекрестит.

Тут же аллюзии и к Пушкину, и в Цветаевой, прежде всего, сразу ранние стихи вспоминаем. И такого очень много у нее. Наши редакторы в журналах, в издательствах, они же били и колотили поэтов за слово «душа», за что угодно, за приверженность ко всему тому, что составляло и составляет суть Ахмадулиной. Каким образом ей удалось выжить?

— Вы знаете, у нее душа, видимо, не выделялась так сильно, как у других поэтов, которые на этом настаивали, и все дело сводили к душе. Для нее слово «душа» было такое же органичное, как слова «листва» или «звезды». Дело в том, что она не делала из этого какой-то позы. Многие бились за душу, чтобы протащить эту душу в советскую поэзию, а для нее это было настолько органично, что, я думаю, не замечали даже самого слова в ее стихах. И, конечно, невозможна жизнь абсолютно серая, кто-то, так или иначе, должен был выбиться, какой-то неведомый цветок должен был расцвести, который было бы неудобно, один, хотя бы последний цветок, взять, сорвать и затоптать. И вот таким цветком была в советское время Белла Ахмадулина. Что замечательно, потому что она многим помогла осознать, что существует другая поэзия, и что, вообще, поэзия существует, а не какое-то литературное дело во славу любой идеологии — советской или антисоветской. И это высокое заключается в стихах, в тех неопределенных, но высоких мечтаниях и ощущениях, которые действительно существуют, но еще не названы. Вот Белла Ахмадулина все время подходит к этому называнию, в каждом стихе называет то, что может быть освещено какой-то улыбкой невыразимой.

Из стихов Беллы Ахмадулиной «Ночь на 6-е июня».

Перечит дреме въедливая дрель:
то ль блещет шпиль, то ль бредит голос птицы.
Ах, это ты, всенощный белый день,
оспоривший снотворный шприц больницы.

Простертая для здравой простоты
пологость, упокоенная на ночь,
разорвана, как невские мосты, —
как я люблю их с фонарями навзничь

Меж вздыбленных разъятых половин
сознания — что уплывет в далекость?
Какой смотритель утром повелит
с виском сложить висок и с локтем локоть?

Вдруг позабудут заново свести
в простую схему рознь примет никчемных,
что под щекой и локоном сестры
уснувшей — знает назубок учебник?

Раздвоен мозг: былой и новый свет,
совпав, его расторгли полушарья.
Чтоб возлежать, у лежебоки нет
ни знания: как спать, ни прилежанья

И вдруг смеюсь: как повод прост, как мал —
не спать, пенять струне неумолимой:
зачем поет! А это пел комар
иль незнакомец в маске комариной.

Я вспомню, вспомню... вот сейчас, сейчас.
Как это было? Судно вдаль ведомо
попутным ветром... в точку уменьшась,
забившись в щель, достичь родного дома...
Несчастная! Каких лекарств, мещанств
наелась я, чтоб не узнать Гвидона?

Мой князь, то белена и курослеп,
подслеповатость и безумье бденья.
Пожалуй в рознь соседних королевств!
Там — общий пир, там чей-то день рожденья.

Скажи: что конь? что тот, кто на коне?
На месте ли, пока держу их в книге?
Я сплю. Но гений розы на окне
грустит о том, чей день рожденья ныне.

У всех — июнь. У розы — май и жар.
И посылает мстительность метафор
в окно мое неутолимость жал:
пусть вволю пьют из кровеносных амфор.