Елена Борисова живет в Москве, журналистка, сотрудница еженедельника "Эксперт". Настоящая публикация – литературный дебют.
В пору беззаботной и бессмысленной юности мы с подружкой Светкой ездили в Гагру. К тете Асе. Тети Асин большой, даже по гагрским меркам, дом стоял на улице Совхозной, довольно высоко над морем. Разные постройки и сарайчики сдавались отдыхающим, а в доме жили сыновья с женами и детьми и приезжавшие на лето родственники. Нам со Светкой – ежегодно в конце августа - выделялась комната с балконом на втором этаже. На этом балконе мы курили, пили чай и глядели на море. В чай – для вкуса – мы клали крохотные зеленые мандаринчики. И теперь, если в Москве в октябре мне предлагают «абхазские» мандарины, я всегда отказываюсь, зная, что пора «абхазской» мандариновой зрелости еще не настала. И вообще могу на раз отличить тамошние цитрусовые от любых других и часто вступаю по этому поводу в спор с торговцами. Ну да ладно.
Днем тети Асины сыновья катали отдыхающих на прогулочном катере "Гагра-7" по маршруту «Гагра-Сухуми-Сочи» и обратно. А вечером в каюте под палубой встречались с разного возраста тетками. Все три брата (младшему Гагику - 23, среднему Минасу – 26 и старшему Саро – 30 лет) были красавцы, и нравились многим женщинам. И желающих оказаться в нижней каюте катера находилось немало и из самых разных мест – из Красноярска, Самары, Москвы, далее – везде. И если бы мальчики догадались повесить в каюте карту, вся она оказалась бы утыкана флажками.
Одни женщины приезжали отдыхать в Гагру в одиночестве, а другие с малыми детьми. С этими детьми – пока их мамы амурились с матросами – часто сидели мы со Светкой. Играли, рассказывали сказки, вытирали слезы: «Ну, не плачь, мама сейчас придет». И, действительно, рано или поздно наверх поднималась улыбающаяся мама.
Тогда меня это забавляло, а сейчас думаю: ужас ведь, на самом деле… Тем более, что днем эти же тетки ездили «отдыхать в прохладу» -- в ущелья или на Рион - с другими красавцами: абхазами, грузинами, армянами. Именно тогда я, несмотря на юный возраст, осознала поговорку про сучку, которая «если не захочет…» Спустя годы узнала, что есть и исключения, но не суть…
Однажды мы спросили у братьев, не боятся ли они подцепить какую-нибудь заразу. «А мы наутро пиво пьем: если писать больно – все, попали, если нет – нормально. А вообще-то у нас кое-что есть. Когда женщина хочет - надеваем». И сказали, что это "кое-что" у них один на всех, и что они его после каждого раза просто прополаскивают в морской воде.
Но речь не об этом. А о том, как в очередной раз мы отправились на катере в Сочи: тетя Ася просила купить «цыганские» иголки, которых в Гагре почему-то не продавали, а мальчики купить забывали. Потому что не мужское это дело - иголки.
Катер плыл, солнце сияло, громко звучала «группа» «Мираж». Мы валялись на верхней палубе, куда посторонним вход запрещен, и принюхивались к запахам из камбуза, где Гагик собирался готовить обед для своих.
В Сочи у нас была пара часов свободного времени. Мы купили иголки, в очередной раз подивились на людей (сочинские отдыхающие отличались от гагрских), посидели в кафе, рассуждая, что наш, -- гагрский, - кофе намного лучше сочинского. А, возвращаясь, услышали из громкоговорителей, что надвигается шторм, и что порт закрывается для входа-выхода всех плавсредств.
Бежим к катеру. Видим, что пассажиры на берегу, а мальчики собираются плыть обратно в Гагру : «Ни за что в чужом порту не останемся. Домой надо – там жены, дети, Абхазия…»
У нас со Светкой в Гагре была только тетя Ася. Но зато с нами были наши бессмысленные шестнадцать лет. И мы поплыли. С братьями.
Потом тетя и узнавшие обо всем от нее наши родители устроят нам выволочку. Но это потом... К тому же касательно родителей тогда – да и теперь - я руководствовалась принципом «Поругают – не убьют», и дочь этому же учу.
Но, правду сказать, шторм был кошмарный: безумная бортовая и носовая качка одновременно. Стоять, сидеть, лежать было страшно – волны непредсказуемо захлестывали палубу.
Но мы шли «домой», в Гагру – нам было надо. Стоящие далеко на рейде баржи и корабли приветствовали наше мужество гудками. Из наших репродуктора неслось диско – группа «Мираж». Минас и Саро – старшие братья - уверенной рукой вели наш корабль в родную гавань. Я с дикими криками прыгала по скамейкам. Светке было жутко: она не умела плавать, и, несмотря на спасжилеты, боялась утонуть и то хохотали, то визжала.
И тут Гагик, младшенький, солнышко, дай Бог ему здоровья, одной рукой держась за все, за что можно было удержаться, вынес, прижимая к себе, обмотанную полотенцем кастрюлю. Из кастрюли шел запах… И этот запах окончательно снес нам крышу.
В общем, забыв о качке, о страхах, вообще обо всем, мы ели это и ели, пока Гагик не напомнил, что надо еще оставить Минасу и Саро. А потом махнул рукой:«А-а-а, ладно, кушайте, девочки, раз вкусно».
Кастрюля была пятилитровой. Гагику из нее досталось чуть-чуть. Мы со Светкой ели и ели: поначалу жадно, а потом все вдумчивей. Гагик на нас любовался. И море успокаивалось одновременно с нами. А когда осталось еды всем на дне, мы пришвартовались в Гагре.
Гагик тогда приготовил аджап-сандал.
Самый вкусный бутерброд
Мне шесть лет. Я живу у бабушки в деревне. И совсем не хочу возвращаться в Москву (а чего я в ней не видела, в этой Москве?). Баба Саня Латвинская, чей дом через два от нашего (не считая тех, что на задах) - сидит со мной, когда моя родная бабушка Шура уходит по делам. Моя бабушка - депутат. И если кто подрался - Мурашёвы, Мартыновы или Пчелкины (а Мартынов иногда еще и вешался), - прибегают за бабушкой Александрой Ивановной - зовут, чтобы она там поговорила и успокоила. Были у нее и еще какие-то депутатские дела. Так что иногда она возвращалась поздно вечером.
В такие дни мы с бабой Саней сидели у нее дома возле печки-буржуйки. Я - на старой фабричной катушке (высокой, широкой, отполированной не одним поколением детских задниц, и очень удобной - я ее таскала за собой из бабушкиного дома в баб Санин.) Баба Саня посиживала на перевернутом вверх дном бочонке. Или это была кадушка? Не знаю, как назвать. Из толстой фанеры, с одним швом, с фактурным каким-то, выдавленным, что ли, по всей поверхности орнаментом (этот орнамент было интересно разглядывать и представлять себе разных волшебных существ). И пили чай с конфетами или с разноцветным фруктовым сахаром. А когда баба Феня, живущая на том конце деревни, варила молочный сахар, то с ним тоже пили (этот сахар многие варили, но баб Фенин был самым вкусным).
Баба Саня давала мне перебирать лоскутки и разбирать нитки (она шила платья всем женщинам в деревне и сохраняла лоскутки: порвется. - и заплатку можно поставить, а еще тогда не принято было вещи выбрасывать, а лоскутки были именно вещами,, и из них шили разноцветные одеяла). Рассказывала сказки или всякие случаи из жизни и жаловалась на своего зятя Леонида. Дядя Леонид был летчик и, как я сейчас понимаю, гуляка и кот. Еще она рассказывала про своего покойного мужа - деда Антона. Про то, какой он был в молодости ухажер. "А почему?" - спрашивала она себя. И отвечала: "А потому что поляк. Только паны умеют так ухаживать". ( Еще до войны деда Антона репрессировали, выслали в Караганду, где он женился, а потом, на старости лет, попросился обратно к бабе Сане. Она его принимать не хотела, аргументируя тем, "что вот, с молодой накувыркался там в Караганде, там и оставайся. А зачем ты мне старый, нужен? Я сама старая..." Но тетя Кланя, ее дочь, отца оттуда забрала. Прожил он в деревне еще год и помер). Словом, сидели мы и болтали. А потом наступал вечер, и я начинала посматривать в крайнее справа окно: не идет ли бабушка. На что баб Саня говорила: «И не жди. Не придет. Волки ее съели». Я этому не верила: волков у нас уже давно никто не видел, только иногда кабаны на поля прибегали. «А глазки-то слипаются. Ну-ка, ложись», - и баб Саня укладывала меня на диван с круглой подушкой.
Сквозь сон я слышала, как возвратилась бабушка и рассказывает, что Мартынов опять влез на чердак, перекинул веревку через балку, посадил перед собой жену с детьми и завел обычную свою страшную песню: "Повешусь! А вы смотрите, до чего отца довели", и как долго пришлось его уговаривать вылезти из петли. Как дети боялись, как жена плакала. И что, мол, пусть бы уж его Бог прибрал, потому что безобразник уж очень, но только уж не сам бы руки на себя наложил... Обсуждали они и мое возвращение в Москву: «Ох, не надо бы ей туда… Пусть здесь еще погуляет. Маленькая ведь, зачем ей в город?»
В общем, в подготовительный класс меня отправляют в сельскую школу. В соседнюю деревню.
Ах, какая это была школа. Большая изба на четыре комнаты-класса. Посреди - голландская печь с изразцами. На протянутых между шестами веревках сушатся варежки и шарфы, в куче лежат шубки.
В сильные морозы и метель в школу нас везет дядя Федя Шленков - в санях, запряженных белым мерином Мальчиком. Едем потихоньку: во-первых, Мальчик старый и быстро устает, а, во-вторых, нас в классе всего-то пятеро и все пятеро тут, в санях – урок без нас не начнется, а учительница – добрая...
В весеннюю слякоть Мальчика запрягают в тележку. И опять мы никуда не спешим: в Равищах останавливаемся нарвать медуниц и попить березовый сок (накануне дядя Федя подставил под стволы баночки).
В теплый день большие классные окна распахиваются. За ними - яблони, вишни, сливы, обелиск из сварного железа (памятник погибшим в Великой Отечественной войне, на мемориальной доске есть и имя моего дедушки Андрея, убитого под Ленинградом).
На перемене из портфеля вынимается «завтрак»: яблоки, бутерброды (белый хлеб с копченой колбасой) и печенье «Юбилейное» с маслом (недавно я у мамы спрашивала, что это было за масло, она считает -- ««Вологодское»).
В общем, яблоки отдаются Мальчику. Хлеб – тоже ему. или птицам за окно. На печенье сверху масла кладется колбаса (мама покупала ее в магазине «Олень» на Ленинском, или в «Гаване» на том же Ленинском… один раз она купила в "Олене" полярную куропатку и сделанное папой чучело несколько лет стояло на шкафу, а потом куда-то делось).
Ну вот. Откусываешь от этого чудесного бутерброда и медленно жуешь, глядя в окно. Или на огонь в печке. И вкуснее этого ничего нет.
А когда мы выйдем из школы, у порога будет сидеть Бим - белый с черными пятнами пес: большая голова, длинное туловище на коротких здоровых лапах и хвост, как у овчарки. Бим прибегал встречать меня из школы и от скуки – чтобы скоротать время - или от озорства трепал веник, которым мы обметали валенки.
Если погода хорошая, мы пойдем домой пешком. Если плохая - нас повезут дядя Федя и Мальчик, а Бима мы посадим с собой в сани.
Потом-потом Мальчик и Бим умерли. Бабушка Александра Ивановна, баба Саня Латвинская, баба Феня, дядя Федя Шленков и моя учительница (она была старенькая) – тоже. Царство им Небесное. Моему дедушке Андрею и деду Антону - тоже.
Школу сломали (жалею, что не знала о планах сельсовета - не успела купить ту избу: в ней бы жить и жить. сумасшествие какое-то - сломать такой дом, больные люди просто... )
Обелиск проржавел и разрушился. И мало кто из местных жителей помнит, что он там когда-то стоял.
Вместо "Гаваны" (там еще когда-то продавался очень вкусный сухой пломбир в баночках с плотными крышками, и в начальной школе - уже в Москве - я с одноклассниками бегала туда за ним на большой перемене) -- казино "Львиное сердце".
А я иду в магазин, покупаю "Юбилейное", несколько сортов колбасы и несколько видов масла "Вологодское".
Делаю бутерброды. Откусываю. Ищу вкус.
Вкуса нет.
Вроде даже гадость какая-то.
И за окном - Москва.
Смертный узел
Как-то раз, когда бабушка ушла на престольный праздник в соседнюю деревню (там престольный Илья Пророк, а у нас – Троица), а братья уехали на великах на дальнее озеро, я забралась в горницу. Вообще-то зайти туда можно было, когда хочешь. В сильную грозу там можно было спать на высокой кровати с шишечками (горницы у нас строят как внутренние помещения с одним маленьким окошком на терраску, так что в них темно и тихо). Там в полотняных мешочках под потолком висели ванильные сухари и сушки-челночок, и мы с братьями все время забегали схватить то одно, то другое...
Но в тот день я в горницу именно забралась. Порыться в сундуке.
Всего их там было три: небольших размеров зеленый и коричневый - за дверью, и в углу под иконой – здоровый синий. Сундуки еще назывались укладками. И когда говорили: пойди, мол, в укладке возьми, всем было понятно, где именно брать. Укладывались туда, в зависимости от времени года, зимние или летние половики; занавески, тоже зимние или летние, и еще много чего.
Так вот. В маленьких, на которых не было замков, я уже пошарила. Большой же запирался на ключ. Понятно, что неспроста: наверняка, в нем есть что-то интересное...
В маленьких интересное тоже нашлось. Бумажный зонтик с бамбуковыми спицами. Мамина вышивка – девушка с кувшином на плече – за которую мама получила первый приз на конкурсе. Перетянутые резинкой костяные палочки, называемые коклюшками (если одной стукнуть о другую, то услышишь «кок»). Переложенные тончайшей хрустящей бумагой елочные шары и звезду с фосфорными разводами, светящимися в темноте. Ёлочная лиса из ваты (то, что она из ваты, я обнаружила, нечаянно сжав лисе спинку: колючий слой краски (или клея?) чуть треснул, и я увидела). Румяный Дед Мороз в желтом ватном же тулупе и Снегурочка в голубой шубке.
Ту лису на елку не вешали. А осенью, когда в окна вставлялись вторые – зимние рамы - ее ставили на высокие валики из ваты, проложенные между рамами для тепла, и чтобы окна «не плакали». Еще туда клали оранжево-красные плоды китайских фонариков. Получалось очень красиво, особенно когда стекла покрывал «мороз» - как в сказке. Такие зимние "секретики".
Еще я нашла в сундуках мамины и тетины платья «из молодости», бабушкины штапельные и шерстяные платки и косынки, надаренные ей на дни рождения за многие годы. Покойного дедушки френч и галифе, пошитые по моде сороковых годов. Надеть обновку дед не успел: был отправлен на фронт, в заградотряд. Нашлись там - тоже ненадеванные, - его брюки из светлой чесучи. В них сейчас хожу я, и все спрашивают, где взяла такую клевую вещь.
Словом, про зеленый и коричневый сундуки я все знала. А вот в синем…
И пока бабушка праздновала Илью Пророка, а братья купались на дальнем озере, я взяла из комода ключ, забралась в горницу и открыла сундук.
Сверху лежал узел из светлого полотна. Придерживая головой тяжелую крышку, я его развязала. И увидела белоснежное платье, украшенное шитьем. . Схватив его, я понеслась в избу – к зеркалу. И надела. И поняла, что прекрасна.
Высоко придерживая подол, выбежала в сад и принялась кружиться под яблонями. И пела. Пока не услышала бабушкин голос:
- Деточка моя, перестань!
Я обернулась. Бабушка, быстро шла от ворот, протягивая ко мне руки.
- Смотри, какое платье! Какая я красивая! - завопила я, подбегая.
- Снимай его скорее!
- Ну почему?
- Потому что это саван!
И бабушка прижала меня к себе. Перекрестила и поцеловала.
И рассказала, что все старенькие люди собирают себе смертный узел. И что в этом узле хранится одежда, в которой они хотели бы лежать в гробу, когда умрут.
Так я – а было мне в ту пору пять лет – стоя под созревающим штрифелем, узнала, что самые любимые люди могут умереть. И заплакала от ужаса. Но бабушка сказала, что в этом нет ничего страшного. Что кто кого любил и жил хорошей жизнью, обязательно все увидятся. И никогда больше не расстанутся. Потому что смерти на самом деле нет.
А свой смертный узел она перевозила за собой, когда гостила то у одной своей дочери, то у другой, то у третьей. И в том прекрасном платье ее и похоронили на девяносто пятом году святой ее жизни. Она тогда как раз жила у младшей своей дочери, дала всем нам встретить Новый год и Рождество, а потом взяла и умерла.
А в укладках, как и раньше, хранятся половики, зимние и летние. Их сейчас не расстилают. И зачем, если на полу есть ковер? А занавески все же меняют в зависимости от сезона. Еще там лежит бабушкино штапельное платье, синее в белый горошек. Это платье ей когда-то шила ее подружка и моя няня – баба Саня. Еще там есть три ситцевые блузки с рисунком «турецкий огурец». И еще ее шаль.
А ёлочную лису растрепали мыши – растащили вату себе на гнезда. И "секретики" в окнах никто не делает: зимой в доме никто, кроме мышей, не живёт. А китайский фонарик разросся - дальше некуда. И называется физалис.
