30 апреля исполняется 60 лет поэту, публицисту и критику Юрию Кублановскому. Он родился в 1947-м году в Рыбинске Ярославской области. Закончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Работал экскурсоводом — на Соловках, в Кирилло-Белозерском музее-заповеднике, в музее Тютчева в Мураново. Участвовал в группе СМОГ, в печати дебютировал в 1970 году, но как поэт по-настоящему сложился уже в послесмогистский период. В 1975-м выступил с открытым письмом «Ко всем нам» — по поводу ссылки Александра Солженицына. После этого работать по специальности уже не имел возможности. Служил сторожем, истопником, дворником в храмах Москвы и Подмосковья.

Эмигрировал в 1982 году. Жил в Париже, затем в Мюнхене. Работал на Радио Свобода, был многолетним членом редколлегии журнала «Вестник русского христианского движения». В 1991-м вернулся в Россию. Автор десяти поэтических книг, вышедших в США, Франции и России. Живет в Москве, а с недавнего времени — и в Париже.

— Оглядываясь на свои шестьдесят, как вы видите, Юрий Михайлович, пройденный путь?
— Я, как это ни удивительно, несмотря на зигзаги судьбы, в целом его вижу достаточно стройным. Что я имею в виду? Как в 17-18 лет впервые я написал первые стихи и понял, что это мое, и что Бог даст, и я буду писать, так я и следовал этому предназначению, как я решил, без лишнего пафоса. И в двадцать, как в тридцать, как в сорок лет моя жизнь была посвящена этой затее, этой задаче, так и теперь, в шестьдесят.

— Какие были основные вехи на этом пути?
— Основные вехи тоже связаны с конкретными судьбинными обстоятельствами. Одни стихи писались при советской власти, в советском загоне, потом десять лет эмиграции, знакомство с Европой, потом возвращение в посттоталитарную Россию со всеми ее фокусами и неожиданностями. Вот если бы я сейчас стал выпускать книгу, я бы разделил ее на три части, потому что стихи как раз так и делятся.

— Думаете ли вы, что ваша жизнь могла бы быть совершенно иной?
— Могла бы быть совершенно иной, если бы я не был поэтом. Если бы оставался поэтом, если бы приходило вдохновение, совершенно иной она бы быть не могла. Но, конечно, происходили бы сильные подвижки, могли бы происходить. Если бы коммунистическая власть не одряхлела, меня могли бы не отпустить на запад, а отправить в лагерь. Если бы она не одряхлела еще больше, я мог бы и по сей день жить в политической эмиграции, и не вернуться в Россию. И, как известно, отчасти, действительно бытие определяет сознание, тогда бы по-другому и мыслилось, и писалось. В общем, мы прожили, с одной стороны, в довольно подвижную эпоху, а с другой стороны, конечно, слава богу, я принадлежу к тому поколению, которое не испытало ни войны, ни лагерей и, в этом смысле, поэтам и людям родившимся после войны, в общем-то, досталась счастливая участь.

— Кто из русских поэтов или иноязычных на вас больше всего повлиял?
— Трудно сказать, конечно. Вот мы сейчас с вами находимся в Люксембургском саду, и я помню как 22 года назад, тут, у статуи Марии Стюарт, мы встречались с Иосифом Бродским. Он назначил мне встречу. Я даже помню, как он был одет: почему-то в нелепой красной кепке с большим козырьком, которую ему всучили в самолете, когда он летел во Францию. Внутренний диалог с ним я веду много лет, с тех пор, как узнал его самые ранние стихи: «Пилигримы», «На Васильевский остров…» и другие. Два дня назад я побывал в Сан-Мало, на могиле Шатобриана. Мне очень близок этот французский поэт. Не столько как поэт, а по мироощущению, по ощущению иерархичности бытия. Я сам очень остро именно так бытие ощущаю. И «Замогильные записки» Шатобриана — одна из моих любимых книг.

— А кто еще из русских поэтов?
— Вы знаете, ведь поэт — как пчелка — со всех цветов собирает. Конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев. А в XX веке более всего я люблю Осипа Мандельштама. Хотя, конечно, я довольно рано понял, что необходима и авангардистская прививка, поэтому много читал и раннего Заболоцкого, и обериутов, и Хлебникова.

— Какие планы на ближайшее будущее?
— Планы закончить работу в Париже.

— Что за работа, если не секрет?
— Я редактирую, по просьбе знакомых, один большой исторический труд — курс русской истории под определенным углом зрения: как в русской истории боролись диктаторские, монархические и республиканские идеи, условно говоря, начиная со времен Киевской Руси и кончая уже путинскими временами. Мне нужно еще месяцев семь-восемь, чтобы его закончить. А потом я вернусь в Россию, буду редактировать свои дневники. Знаю, что вряд ли я вернусь к публицистике, потому что я много занимался публицистикой, но понял, в конце концов, что ничего лучшего чем то, что сказал в стихах Наум Коржавин не сказано: «Какая сука разбудила Ленина, нельзя в России никого будить…»

— А если вернуться к тому историческому труду, он довольно объемный?
— Работы много, но она интересна, потому что я заново ревизую всю историю, и сам для себя ее по-новому открываю и смотрю на нее, действительно, под совершенно новым углом зрения. Из XXI века, из посткоммунистической эпохи, вся русская история видится по-другому.

— Вы прожили в Париже десять лет в настоящем изгнании. Сейчас вы свободно живете в Париже, можете приехать, уехать, вы только что были в Сан-Мало, собираетесь в Сан-Мари де ла Мер, каким предстал для вас Париж, для вас — человека свободного?
— Совсем другое ощущение, совсем другое мирочувствование. Тогда действительно был железный занавес, и я чувствовал себя отделенным от отечества, от современников и от друзей. Ведь проблема была не то что послать письма, которые, конечно, все цензурировались, а многие и не доходили, но и позвонить в Россию не представлялось возможным, чтобы кого-нибудь не подставить. Сейчас такие свободные информационные потоки, что просто я заново, в этом смысле, открыл для себя и Париж, и Европу, где я уже не эмигрант, а просто свободный русский человек и поэт.

— Одно из последних стихотворений?
— Хорошо, с удовольствием прочитаю стихотворение, которое будет опубликовано в пятом номере «Нового мира», в майском.

«Евразийское»

Существую сам, а не по воле
Исчисляемых часами дней,
А окрест — не паханное поле,
Поле жизни прожитой моей,
Кое-как залеченная рана
Неспокойный сумерек вдали,
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
Вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
Тем, что ждет Россию впереди,
Кто-то мне по новой обещает
Много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костер руками,
Только дождь упорнее огня,
Воевал бы я с большевиками,
Только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
Нам тысячелетия спустя,
Языки стихающего шторма
Возвращают гальку шелестя,
А в степях, в солончаках, всю зиму
Не поймешь средь копий и корзин,
Толь акын соперник муэдзину,
Толь акыну вторит муэдзин.