В новую книгу Людмилы Петрушевской «Жизнь это театр» входят самые известные рассказы писательницы, несколько новелл, которые публикуются впервые, а также роман «Время ночь».
Людмила Петрушевская — писатель, вне всяких сомнений, гениальный, но очень неровный. Так бывает. Почему — неизвестно. Может быть, тут проявляется закон диалектики жизни, может, еще что, не знаю. Но факт остается фактом. После выдающегося романа «Время ночь» могут появиться какие-нибудь «Сказки о животных», способные вызвать лишь недоумение и досаду: зачем, для чего такой мастер разменивает свой талант на пустяки? А ведь один этот роман — и это, кажется, признают теперь уже все сколько-нибудь вменяемые критики — оправдывает все кособокое постперестроечное пятнадцатилетие — даже если бы кроме него не было за эти годы написано больше ничего стоящего. Было, конечно, кое-что было, но даже среди всего, заслуживающего внимания, «Время ночь» высится как одинокая недостижимая вершина, как неоспариваемый аргумент в пользу утверждения, что отечественная литература жива.
Вероятно, Петрушевская и сама чувствует свои промахи и ошибки, потому-то и выпустила книгу, как указано в аннотации: «по-современному «My best», а раньше это звучало как «Избранное»: выбор автора». «Best» — не преувеличение. Книга под названием «Жизнь это театр» действительно содержит только лучшее — подборку хороших, настоящих «петрушевских» рассказов и роман «Время ночь». Но «только лучшее», увы, не означает «все лучшее», и, дочитав до последней страницы, с огорчением убеждаешься, что в сборник не вошла ни замечательная повесть «Свой круг», ни многие из прекрасных рассказов, которые, конечно, держатся в памяти, но с удовольствием можно было бы и освежить… Может быть, петербургская «Амфора», выпустившая книгу, соберется и сделает еще один том, может быть, Людмила Петрушевская порадует новым сборником в каком-то другом издательстве…
Как бы то ни было, перед нами великолепная книга — редкая, почти исключительная по нынешним временам. Вообще, понять, что такое Петрушевская, очень и очень непросто. Она — писатель жесткий, ироничный, многоплановый и многослойный. Чтобы прорваться к смыслу, точнее, к смыслам ее тестов требуются очень серьезные встречные усилия. Петрушевская, когда пишет, выкладывается целиком. Но чтобы соответствовать условиям задачи, выкладываться целиком приходится и читателю.
Понимать прозу Петрушевской трудно в первую очередь потому, что она работает со стихией первичного, базового, иррационального, если угодно, дорационального сознания, где вообще-то и невозможна окончательная рационализация и перевод в слово всех нюансов неструктурированного хаоса. Ни один из персонажей Петрушевской не способен понять ни самого себя, ни мотивов своих и чужих поступков, ни всего окружающего его мира. Петрушевская отважно погружается в царство Праматери-ночи, где лишь она одна — как автор, как исследователь — препарирует вязкий, амебообразный материал, вытаскивая на поверхность то один, то другой фрагмент, способный выступить наглядным образцом подлинной сущности мирозданья. Лишь авторская воля и логика служит единственной структурирующей силой для этого бесконечного множества однотипных, не осознающих себя единиц.
Осуществляя отбор и выбор, формируя как бы «избранное» из бесчисленных форм, которые принимает живая материя, Петрушевская приоткрывает завесу над скрытым от посторонних глаз «кишением» организмов в капельке воды, которое когда-то впервые наблюдал потрясенный изобретатель микроскопа голландец Антоний Левенгук. Но при этом, формально стоя на недостижимой высоте над своими «подопытними кроликами», по факту Петрушевская не демонстрирует ни единого признака высокомерия и превосходства. Отнюдь! Это огромное, пагубное заблуждение, будто Петрушевская холодный и бездушный анатом, вытаскивающий на свет Божий ужасы и мерзости жизни, чтобы пощекотать нервы излишне впечатлительных людей.
Потому что происходит как раз обратное: когда эти безликие, безголосые, почти неодушевленные организмы, высвечиваясь в лучах магического кристалла личного творчества, вдруг начинают обретать лица и голоса, в них начинает просвечивать индивидуальность, и они — сами того не осознавая, — становятся людьми. И начинают разыгрывать свой маленький, но наполненной настоящей болью и настоящим драматизмом театрик. И мы, только что равнодушно скользившие взглядом по капле воды, заглянув в эту трубочку с волшебными линзами, вдруг видим перед собой несчастных, задавленных обстоятельствами и собственной ограниченностью, однако же, несомненно, людей.
Петрушевская никогда не вмешивается в этот театрик, явно, демонстративно устраняясь из текста, как бы жертвуя свой голос, свое зрение этим обделенным яркостью человечкам. На самом деле, конечно, все происходит наоборот: это она, наделенная невероятным, почти нечеловечески тонким слухом и зоркостью, заимствует у лишенной индивидуальности массы весь арсенал для своих вымышленных актеров. Она принимает на себя роль рупора, чтобы безъязыкая улица смогла наконец-таки выговориться до конца, чтобы те, кому от века предназначена лишь скорбная, безнадежная бессловесность, получили, наконец, право собственного голоса. Разглядев себя, они смогли бы, наверное, что-то понять о себе. Но, увы, они не станут читать Петрушевскую: слишком сложно. Упакованные в консервные банки вагонов метро, ежеутрене и ежевечерне развозящие их от спальных районов к месту работы и обратно, они или уткнутся носами в бульварное чтиво или вовсе уснут — если вдруг повезет занять местечко и сесть.
Людмила Петрушевская. «Жизнь — это театр», авторский сборник. «Амфора», М.2006 г.
