Иван Толстой: Начнем с Праги, где открылся семнадцатый международный Фестиваль писателей. Его традиционный устроитель – живущий в Праге американский писатель и публицист Майкл Марш, а также Чешский Фонд фестиваля. Ежегодно в Прагу приезжают виднейшие авторы мировой литературы со всех континентов, лауреаты Нобелевской, Пулицеровской и других премий. В нынешнем году самая яркая звезда – Эдгар Лоуренс Доктороу. На фестивале побывала Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Эдгар Доктороу, автор знаменитого романа «Регтайм», экранизированного в 71-м году режиссером Милошем Форманом, приехал на пражский фестиваль уже во второй раз. Впервые он был здесь в 1997 году, и тогда же он сказал:
Диктор: «Каждый раз при посещении Центральной или Восточной Европы я ощущаю некую сопринадлежность к этой части европейского континента – что, безусловно, связано с тем фактом, что мои предки прибыли в США именно из этих мест».
Нелли Павласкова: За прошедшие десять лет Доктороу мало изменился – 76-летний писатель такой же моложавый, элегантный, с юношеской походкой и тихим, спокойным голосом. Хотя директор и душа фестиваля Майкл Марш, как всегда, выбрал для дискуссий темы далеко не спокойные. Накануне приезда Джорджа Буша три американских и один израильский писатель беседовали на одну из тем фестиваля «Не насилие против терроризма». В связи с этим Доктороу, на вечере авторских чтений, представил отрывок из своего нового исторического романа об агрессии и произволе сильных, романа под названием «Поход» - о смертоносном и ненужном походе генерала северян Шермана в самом конце гражданской войны в Америке. В дискуссии принимал участие и лауреат Пулитцеровской премии Гари Снайдер, поэт, отец хиппи, эколог и буддист, призывающий к слиянию экологии и ненасилия. С ним полемизировали израильский классик Авраам Егошуа, прапрадед которого был родом из Праги, и «новый американец» - родившийся в Боснии и с начала девяностых годов живущий в Чикаго, любимец американской критики Александр Хемон.
Интересны его высказывания о том, что мультикультурализм – это мертворожденный ребенок.
Диктор: «Мультикультурализм в таком виде, как мы его познали в Европе, - это лицемерие чистой воды. Это просто фольклор. Это видение неких резерваций, которые мы построим внутри общества большинства, для того, чтобы запереть в них всех новоприбывших. Общество обещает уважать права иммигрантов, если они не будут угрожать культуре большинства. Но такая концепция – это всего лишь шаг к развязыванию кровопролитных войн за спасение народа. Это нестабильная система».
Нелли Павласкова: Жизнь не на родине характерна и для других участников фестиваля. Например, австрийский писатель, сценарист и режиссер Петер Стефан Юнг, автор романа «Франц Верфель», родился в Калифорнии, долго жил в Израиле. Прозаик Джеймс Мик, автор книги «Сибирская драма» о судьбах чехословацких легионеров, возвращающихся с боями на родину во время гражданской войны в России, живет в Лондоне, хотя его родина –Шотландия. Блестящий талант, родившийся в Голландии, - экстравагантный Арнон Грюнберг живет в Нью-Йорке. Директор фестиваля Майкл Марш предполагал, что этим писателям будет близка и главная тема фестиваля – «Движение Дада начала двадцатого века». Дада и дадаизму были посвящены главные доклады фестиваля и дискуссии, да и сам Фестиваль начался с вернисажа выставки «Дада ИСТ» - что можно перевести как «Дада с Востока» или «Восточный Дада». Экспозиция была перевезена из Цюриха, из восстановленного «Кабаре Вольтера», где, по преданию, в 1916 году началось движение Дада. Однако выяснилось, что корни у Дада – восточноевропейские, точнее румынские. Благодаря исследованиям шведского литературоведа Тома Сандквиста, внимание историков было перенесено на восточноевропейский регион. Главная часть выставки «Дада Ист» посвящена ансамблю цюрихского «Кабаре Вольтер». Этот раздел выставки так и называется «Румыны в Кабаре Вольтер». И здесь мы узнаем подробности о четырех друзьях из Румынии, помогавших основанию движения, призванного «изменить новую историю». Главной фигурой в этой четверке был поэт Тристан Тцара. На фестивале обсуждали самые разные темы:
Что такое Дада? Искусство ли это? Философия? Политика? Страховка от пожара?
Или государственная религия?
Дада – это бушующая энергия?
Или это Вообще Ничто?
Эти и другие загадки попробовал разгадать в своем выступлении Том Сандквист.
Том Сандквист: Одними из главных основателей «Дада» были Тристан Тцара, братья Марцел и Жюль Янко и Артур Сегал. Все они из Румынии. Тристан Тцара – это псевдоним поэта Розенстока. В этом псевдониме и в самом названии Дада следует искать ответ на многие поставленные вопросы.
Дада на французском языке означает детское увлечение, игрушку, по-румынски же «да» - как и по-русски: слово, означающее согласие. Кроме того, это была марка швейцарского мыла и имя святого румынской православной церкви. Тристан Тцара первым использовал это слово для своих целей.
И есть еще один немаловажный момент. Все румыны-дадаисты были евреями по происхождению. Все они вырастали в традициях иудаизма, хотя в разных социальных слоях. Если Артур Сегал был родом из хасидской семьи из «глубинки», то Тристан Тцара и братья Янко - из ассимилированных бухарестских семей. Однако и те, и другие были знакомы с языком идиш, а этот язык - дадаистский сам по себе, ибо в нем смешалось много других языков. Основатели Дада были хорошо знакомы с кочевыми еврейскими театрами, с их юмором, построенном на абсурдных ситуациях. Они преобразовали хасидские мотивы в дадаистские перформансы с бесконечными повторениями слов и фраз. Артур Сегал создал теорию равноправия, исходя из учения хасидов. Все разрешено и все запрещено. Стиль высокий равноправен со стилем низким. Абсурд и реализм имеют одинаковые права, логика трансформируется в абсурдность. Не на это ли опирается кафковская реальность?
Согласно дадаистам, парадокс – соль и суть жизни. И сам псевдоним Розенстока – Тристан Тцара требует расшифровки. Тристан – печальный, а слово Тцара близко к еврейскому слову цорес, что означает заботы, проблемы, неприятности.
Нелли Павласкова: В дискуссию о дадаизме вступил и Эдгар Лоуренс Доктороу. Ведущий, Майкл Марш, напомнил слова Тристана Тцары: мысль зарождается во рту. Доктороу ответил:
Лоуренс Доктороу: Мне не нравится такая метафора, потому что если задать вопрос «где она кончается?» - ответ будет: переваривается в кишечнике.
Нелли Павласкова: Майкл Марш подбрасывает еще одну фразу: Как известно, Эзра Паунд сказал, что слово убивает хорошие рестораны.
Лоуренс Доктороу: Зная этого человека и это движение, я могу сказать, что подобными заявлениями он восславлял спонтанность и тот рефлекс, который порой заставляет нас автоматически говорить, даже не обдумав сказанное. То же самое и в спорте. Например, в теннисе самые успешные удары - те, которые игрок производит рефлекторно, не обдумав. Если слишком много думать о предстоящем ударе, легко промахнутся. Дадаисты были важным движением, но только до определенной степени. С одной стороны, они игривы и шаловливы, но в то же время порой и скучны. Дело в том, что они были не одни. Эти первые двадцать с лишним лет ХХ века отметились невероятной творческой силой и разнообразием, которых мы в последующие десятилетия больше не увидели. В то время как развивался дадаизм, Эйнштейн писал свои гениальные работы, изменившие наше представление о мире, в Париже ставили «Весну священную» Стравинского, Маркони изобретал радио, в Киттихоуке разрабатывали первый самолет, Пикассо и Брак писали первые кубистские полотна, а через десять лет появилась философия Виттгенштейна, Фрейд, Кафка... На этом историческом фоне дадаисты выглядят довольно скромным явлением. Однако их влияние на последующие поколения, формулировка мысли, что культура, мол, является чем-то, что нужно разрушать, выворачивать наизнанку, перестраивать – все это можно проследить вплоть до работ Энди Уорхола. Да, они были влиятельны, но можно быть влиятельным и потом самому исчезнуть, как ракеты, поднимающие в небо космические корабли, – вот чем они мне представляются.
Нелли Павласкова: Чешский поэт и историк литературы Людвиг Кундера, однофамилец знаменитого чешского писателя Милана Кундеры говорил о дадаизме на чешской почве.
Людвиг Кундера: После первой мировой войны обстановка в Чехии и Моравии отличалась от обстановки в странах, проигравших войну. Подъем духа, связанный с образованием самостоятельной чехословацкой республики, исключал декаданс в искусстве. Дада, привезенное в Чехию в двадцатом году немецкими дадаистами, показалось чехам непристойным и коммунистическим, они чуть не избили его эмиссаров и даже угрожали им смертью. Пражские рабочие хотели их утопить. Между прочим, любимец Парижа Тцара играл в Цюрихе в шахматы с Лениным, и дадаисты позже шутили, что это они его послали в Россию делать революцию. Короче говоря, чехи не поняли дадаистов и считали, что это дело немецкого пражского меньшинства и что это – «немецкие шуточки». Но идеи Дада были позже подхвачены чешскими сюрреалистами, мистификаторами и включены в литературную клоунаду. На мистифицирующих идеях Дада построен и знаменитый чешский театр Яры Циммермана, возникший у нас в конце шестидесятых годов и популярный и поныне. Основатели театра выдумали несуществующего чешского гения Яру Циммермана, который изобрел электричество, телефон, кинематограф, покорил Северный и Южный полюс, разгадал все криминалистические загадки и сейчас покоряет горы Алтая. В одном из спектаклей о Циммермане великий Фрейд о нем говорит: «Он был единственным моим пациентом, который вызывал у меня комплекс неполноценности».
Нелли Павласкова: На выставке «Дада Ист» в одном из разделов представлены и чешские дадаисты. В тридцатые и, особенно, в шестидесятые годы в Чехии было много последователей этого движения. И, наконец, было отдано должное творчеству полузабытого чешского дадаиста и мистификатора Вальтера Сернера. Ему были посвящены фестивальные доклады и дискуссии.
Вальтер Сернер родился в 1889 году в Карловых Варах. В 1913 году, став юристом, он перебирается в Цюрих, оставшийся в стороне от военной грозы. Здесь он издает журнал «Сириус» и становится членом цюрихской дадаячейки, в 18-м году выпускает манифест «Вершина раскованности», вместе с Тристаном Тцарой и Отто Флаком издает единственный номер другого журнала «Цельтвег», на котором заканчивается деятельность цюрихского Дада. В декабре 1919 году Сернер устраивает в Женеве «Первый мировой конгресс дадаистов» - сборище весьма эпатирующее, а в двадцатом году перебирается в Париж, там знакомится с местными дадаистами и становится центральной фигурой всевозможных недоразумений, скандалов и проделок. Пишет стихи, детективные романы уже в духе сюрреализма с поразительными знаниями блатного языка уголовников и социального дна. Современники называли его разбойником-джентльменом. После ссоры с Тцарой и его единомышленниками он путешествует по Европе, оставаясь чехословацким гражданином и изредка наведываясь в Прагу и в Карловы Вары. В 1933 году его книги объявляются запрещенными в гитлеровской Германии, ибо они вредят общественной морали и нравам. Нацистская оккупация застала Сернера с женой в Праге. В 42-м году супруги были депортированы в концлагерь, откуда не вернулись.
Бывший дадаист Ганс Рихтер о нем написал:
Диктор: Это был тотальный нигилист, единственный из дадаистов, у которого монокль выглядел совершенно естественно. Это был аристократ среди дадаистов. Самый большой циник. Абсолютный анархист. Архимед, пожелавший перевернуть весь мир.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня - Евгений Шварц. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Евгений Львович Шварц (1896 – 1958) – замечательный драматург советских времен, автор всем полюбившихся сказочных пьес, предназначенных отнюдь не для детей, глубоко философичных и скрытно, осторожно сатиричных. Самые знаменитые – «Тень», «Дракон» и «Голый король». Не менее знаменитая «Снежная королева» - это, скорее, всё-таки детская пьеса. Пьесы для детей, написанные на советском материале – «Ундервуд» и «Клад», - менее интересны, сказочная мораль этих пьес входит в явное противоречие с советскими реалиями конца двадцатых – начала тридцатых годов. Шварц в лучших своих вещах ориентирован на европейскую традицию, идет, пожалуй, от Карла Гоцци с его пьесами-сказками. «Тень» и «Снежная королева» используют сюжеты Андерсена, искусно их разворачивая. В культурном своем фоне, «заднике» (употребим театральное слово) Евгений Шварц - несомненный европеец.
Он не сразу нашел себя как художник, но стал известен в артистических кругах чуть ли не юношей как участник и организатор всякого рода капустников и обаятельный остряк в странную террористически-карнавальную эпоху военного коммунизма. Между прочим, он описан в романе Ольги Форш «Сумасшедший корабль» (1927), посвященном истории и быту знаменитого Дома Искусств («Диска»), под именем Гени Черна, наряду с настоящими знаменитостями вроде Горького, Клюева или Шкловского ( все они даны под вымышленными именами-кличками – прием, который много позднее использовал Валентин Катаев в мемуарной повести «Алмазный мой венец», а независимо от них - Александр Зиновьев в «Зияющих высотах»). Потом Шварц занялся как-то незаметно детской литературой – и тут попал в компанию чрезвычайно интересных людей, обериутов, людей, попросту сказать, гениальных – Заболоцкого, Хармса, Введенского и Олейникова. Все они в то время были связаны с популярными детскими журналами «Еж» и «Чиж». В позднейших мемуарных записях Шварц особенно много пишет об Олейникове – своем демоне, вообще демонической личности; в чем это проявлялось, остается, однако, не совсем ясным.
Вот одна из таких записей:
Диктор: «Однажды приехали к нам Хармс, Олейников и Заболоцкий. Пошли бродить. Легли под каким-то дубом, недалеко от насыпи, что вела к пляжу. Погода была не хорошая, не плохая. На душе у меня было неладно, как всегда в те годы в присутствии Олейникова, при несчастной моей уязвимости. А Николай Макарович был всем недоволен. И погодой, и нашей дачей, и дубом, и природой сестрорецкой, - он еще медленнее, чем я, привыкал к северу. И все мы были огорчены еще полным безденежьем. Хорошо было бы выпить, но денег не было начисто. Потом Хармс, лежа на траве, прочел по моей просьбе, стихотворение: «Бог проснулся. Отпер глаз. Взял песчинку. Бросил в нас». Я любил это стихотворение. На некоторое время стало полегче, в беспорядок не плохой, не хорошей погоды, лысых окрестностей вошло некоторое подобие правильности. И без водки (…)
Скоро за стеклами террасы показался Каверин. Он обрадовался гостям. Он уважал их (…) как интересных писателей, ищущих новую форму, как и сам Каверин. А они не искали новой формы. Они не могли писать иначе, чем пишут. Хармс говорил: хочу писать так, чтобы было чисто. У них было отвращение ко всему, что стало литературой. Они были гении, как сами говорили, шутя. И не очень шутя».
Борис Парамонов: Судьба Шварца оказалась много удачнее судьбы его гениальных друзей, из которых уцелел, после многолетней отсидки, один Заболоцкий, доживший до признания, даже славы. А Шварц как-то постепенно ушел в драматургию – и стал любимцем не столько детей, сколько интеллигенции, особенно в послесталинское время. Его «робкий юморок», как назвал это поэт Лев Лосев, воспринимался с энтузиазмом людьми, прекрасно понимавшими, что к чему, но лишенными возможности открытого протеста против советских порядков.
Шедевр Шварца, несомненно, - пьеса «Дракон», написанная во время войны, в сорок третьем году. У нее острый антифашистский посыл, особенно значимый в годы войны с Гитлером, Дракон как бы и есть сам Гитлер. Пьеса была встречена на ура во всех необходимых инстанциях, но неожиданно запрещена после трех представлений; появилась разгромная статья под названием «Вредная сказка». Создалась ситуация, которая называется «на воре шапка горит». Думается, что подобная реакция не могла не исходить с самого верха.
В послесталинские времена, когда «Дракон» пошел повсюду, изменилась реакция на пьесу. Она воспринималась уже не как сатира на кровавого тирана, а как разоблачение его преемников. Горожане, избавленные от Дракона рыцарем Ланцелотом, тоскуют по прежним временам, вздыхают о погибшем хозяине и посильно воспроизводят те же порядки, что установлены были Драконом.
Шварц продолжал радовать советских людей, и отнюдь не одних всё понимающих интеллигентов. После войны он много работал в кино, написал чудесные сценарии к фильмам «Золушка» и «Дон Кихот». Был еще в сорок шестом году фильм «Слон и веревочка», переименованный потом в «Первоклассницу», где играла советская Ширли Темпл – Наташа Защипина.
Уже в послесоветское время были изданы дневники и мемуарные записи Шварца, в которых он овладевал - и овладел – искусством прозы. Она очень хороша, своими интонациями напоминая иногда Чехова. И еще одно качество проявил Шварц-прозаик – мастерство портретной характеристики. Приведу пример, понятный, может быть, только людям моего поколения, – портрет замечательного актера Эраста Гарина, игравшего во многих пьесах и фильмах Шварца, вплоть до посмертного «Каина Восемнадцатого»:
Диктор: «Это фигура! Легкий, тощий, непородистый, с кирпичным румянцем, с изумленными глазами, с одной и той же интонацией всегда и на сцене и в жизни, с одной и той же повадкой и в двадцатых годах и сегодня (…) У него есть подлинные признаки гениальности: неизменяемость. Он не поддается влияниям. Он есть то, что есть. (…) Он русский человек до самого донышка, недаром он из Рязани. Он не какой-нибудь там жрец искусства. Он юродивый, сектант, изувер в своей церкви, и святость веры и позор лицемерия утверждает непородистая, приказчицкая его фигура с острым и вместе вздернутым носом и изумленными глазами».
Борис Парамонов: Я хорошо помню Эраста Гарина и могу засвидетельствовать высокую точность этого описания.
Думается, что в других, несоветских условиях Евгений Шварц сделал бы больше; но и то, что он сделал, - немало и оставило по себе добрую память.
Иван Толстой: Ровно год назад в Берлине открылась долгожданная постоянная экспозиция Немецкого исторического музея. Рассказывает Екатерина Петровская.
Екатерина Петровская: Прошел год, но споры вокруг выставки под неловким названием «Германия в картинах и свидетельствах» не утихают. Дело в том, что эта экспозиция - самое значительное музейное представление объединенной немецкой истории. Это взгляд немцев на самих себя, одобренный верхами и как будто принятый в низах. За год выставку посетило полмиллиона человек, хотя, куда торопиться – выставка задумана навсегда.
Представить историю Германии за 2000 лет - задача идеологически грандиозная. Как соединить в одной экспозиции рассказ о взлетах немецкого духа с теми преступлениями, для которых и эпитетов не подберешь? Что вообще есть немецкая земля и откуда она пошла? Кто такие немцы? И что, в конце концов, является самим объектом истории?
Директор немецкого исторического музея Ханс Оттомайер попытался пояснить:
Ханс Оттомайер: Речь не идет о том, что мы здесь создаем какие-то национальные понятия или занимаемся национальными смыслообразованиями. Скажем, такое понятие как «немецкая нация» мы не конструируем, а анализируем, и видим, что оно возникло очень поздно. А немецкое гражданство вообще существует с 1918 года. Такая историческая перспектива уже многое объясняет.
Екатерина Петровская: Выставка пытается одновременно держать в фокусе и историю германских племен, а порой и кельтов, и франков, и историю территорий ими занимаемых, и историю того, что лишь с натяжкой можно назвать «Историей государства Федеративная республика Германия». Впрочем, проблема знакомая по учебникам истории других времен и народов.
2000 лет истории на выставке представлены 8152 объектами. Ушлые журналисты подсчитали, что если проводить у каждого объекта по 5 секунд, то на выставку понадобится всего-навсего 11 часов. Отсчет немецкой истории почти совпадает с началом нашей эры: в 9 году произошла битва германских племен под предводительством Арминия с войсками римского наместника Квинтилия Вара, надолго определившая карту расселения германцев. Кроме маски самого Вара – на выставке россыпь римских монет – и ни слова о том, что значила эта битва в мифологизации немецкой истории вообще. На выставке представлены только оригиналы в их, так сказать, первичном употреблении. Рыцарские доспехи, портреты Карла Великого кисти Дюрера, церковные индульгенции, Библия Лютера, книги его политических соперников, пушки времен тридцатилетней войны. Оригиналы, кругом одни оригиналы. Господин директор музея объяснил это принципиальными соображениями:
Ханс Оттомайер: Яркой особенностью нашей экспозиции явилось то, что оригинальные экспонаты играют самую главную роль. Это стало возможным благодаря многолетней коллекционной деятельности самого исторического музея, а также вливания в него коллекций прусского цейгхауза и музея немецкой истории ГДР... Количество объектов, их плотность на выставке такова, что один экспонат практически уже объясняет другой.
Екатерина Петровская: Объекты и впрямь поразительные: маска гробовщика времен чумы, с длинным страшным носом, почти клювом, а рядом с ней оригинал первого знаменитого немецкого романа Ганса Грильпарцера «Симплициссимус» середины 19-го века. Небольшая картинка времен Тридцатилетней войны реалистично изображает обхождение солдат с мирным населением задолго до двадцатого века. Слегка напоминает Босха.
А вот и еще неожиданность - декларация американской независимости на немецком языке, напечатана в 1776 году для тех немецких переселенцев, кто еще не овладел языком новой родины.
Входим в залы 19 века: станки, машины, паровозы – первое индустриальное чудо. Над ними - неким страшным пророчеством - панорамная фотография фабрики Круппа.
В специальной витрине, отведенной Карлу Марксу, покоится первоиздание «Манифеста Коммунистической партии». А над ним – школьная карта Европы того времени. Именно по ней и бродит призрак, «призрак коммунизма». Немецкая история на выставке представлена в неразрывности с общеевропейской, вот, к примеру, удивительный экземпляр - шляпа Наполеона, которую он потерял при бегстве с Ватерлоо.
В двадцатом веке становится совсем тесно: письменный стол Гитлера, а рядом его же глобус – да, именно такого размера, как в фильме Чаплина «Великий диктатор». На глобусе в том месте, где должна быть Германия - дыра, кто-то из победителей не удержался и ковырнул. И вот - нет такой страны. Как в воду глядел. Но в какой-то момент за деревьями интереснейших экспонатов – не видишь леса истории. Ханс Оттомайер настаивает:
Ханс Оттомайер: Мы совершенно сознательно не инсценировали выставку, не реконструировали контексты, не придумывали сценографию, мы пытались не принижать, и не возвеличивать объекты, а представить их на тех местах, им отведенных, в соответствии с их употреблением, предназначением и формами, в которых они сохранялись.
Екатерина Петровская: Это высказывание господина директора - подтверждение концептуальной слабости выставки. Большинство объектов представлены в витринах, а рядом или где-то около - сопроводительный текст. Для музейного дела Германии – такой принцип даже не архаичен, а почти реакционен. Выставку попытались сделать нейтральной. Как будто одинаковость витрин и ровное освещение – гарант объективного подхода к истории. Зритель гладко скользит по историческому руслу, не ощущая ни трения истории, ни рытвин на ее дорогах, ни резких поворотов или провалов. Осталось только натереть пол. При переходе из раннего средневековья к реформации мы видим, что бесконечные доспехи вдруг заканчиваются. На их место заступают книги. А хорошо бы вот на этом самом месте просто споткнуться о печатный станок, изменивший лицо истории. Но для Ханса Оттомайера именно такого рода ход был бы инсценировкой. И директор оказался заложником принципа оригиналов – нет станка самого Гуттенберга, ну и бог с ним! В результате и вся выставка – собрание красивых и дорогих экспонатов, где утварь уездной знати занимает больше места, чем вся эпоха Просвещения. А кто не уцелел в оригинале – тому вроде бы и нет места в истории.
Когда-то канцлер Германии Вилли Брандт случайно посетил музей немецкой истории ГДР и с удивлением написал: «И все-таки она есть, немецкая история». И какой бы ни была нынешняя постоянная экспозиция, при всех ее недостатках – она материал для дальнейших споров и размышлений, не только о том, что есть на самой выставке, но и о том, чего уже никогда не найти в оригинале.
Иван Толстой: Потомица Николая Первого – итальянская киноактриса. Рассказ на такую тему прислал нам наш корреспондент в Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Когда четыре года тому назад на киноафишах страны появилось имя Николеты Романофф, я, русский житель Италии, конечно, не мог, что называется пройти мимо. Свежий, остроумный фильм Габриэле Муччино « Ricordati di me » («Помни обо мне») сам по себе заслуживал внимания, а тут еще в одной из ролей, римской гимназистки Валентины – некая Романофф, и чутье подсказывало, что из тех, настоящих Романовых.
Так и оказалось, Николетта Романофф – прямой потомок Николая Первого – последующие ее предки из Дома Романовых уже принадлежали боковым линиям. Думаю, что царственный пращур вряд ли бы доволен несомненным кинематографическим успехом своего потомка: Николетта блестяще изобразила девицу, мечтающую проникнуть на телевизионные шоу, и делающую для этого все, буквально все – в первую очередь, пробираясь в постель нужных ей мужчин, причем адюльтерные сцены, в соответствии с духом времени, представлены предельно откровенно.
Итак, первый фильм, первый успех. Но этот маленький успех был стратегически раздут величием имени юной актрисы. Нечасто в титрах приходится видеть фамилию Романовых – одну из самых известных в Европе.
Оказалось, что Николетта – внучка римлянина Николая Романовича Романова, который является, в свою очередь, праправнуком Николая Первого и троюродным племянником Николая II . Он – единственный из династии, осевший в Италии (более того – многолетний председатель Объединения Дома Романовых), и поэтому время от времени к нему обращается по тем или иным причинам местная пресса. Николай Романович родился в эмиграции, во Франции, в 1922 году, женился на итальянке из известного графского рода делла Герардеска. Он любит историю, написал хорошую книгу о русских броненосцах, создал благотворительный Фонд Романовых, помогающий детским домам, приютам и больницам в России. В 98-м году Николай Романович присутствовал во главе родных при перезахоронении екатерининбургских останков в соборе Петропавловской крепости.
Лет десять я вступил с ним в переписку, когда занимался историей одной немки-самозванки, жившей в Италии. Она выдавала себя за царскую дочку и опубликовала фальшивые мемуары о своей жизни в Зимнем дворце в Петербурге. Но Николай Романович о самозванке ничего не знал, и наша переписка увяла. Раз я прочитал интервью с ним в журнале “ Famiglia Cristiana ”, из которого понял, что перспективы возвращения Романовых на российский трон минимальны: председатель Объединения Дома Романовых признавался, что по своим политическим убеждениям он – республиканец. В настоящее время Николай Романович, оставаясь итальянским гражданином, преимущественно живет в Швейцарии.
Его внучку-актрису, конечно, самозванкой считать нельзя, но, занимаясь ее генеалогией, я обнаружил, что ее настоящая фамилия Консоло, а Романофф - это девичья фамилия ее матери, так что речь в данном случае может идти только о псевдониме. Что ж – это вполне законный прием, и мне доводилось в ряде случаев брать псевдоним, и первое, что приходило в голову – это девичья фамилия матери, правда, в моем случае, не такая громкая.
Николетта Консоло, сценический псевдоним Романофф, родилась в Риме в 80-м году, то есть сейчас ей 27 лет. Ее мать – Наталья Николаевна, одна из трех детей Николая Романовича, вышла замуж за столичного адвоката Джузеппе Консоло, бывшего одно время сенатором Итальянской Республики. Имя Николетта получила в честь именитого деда, а тот – в свою очередь, в честь последнего царя, который был крёстным его отца.
Псевдоним Николетты стал ловким пиарским приемом – местные журналисты, конечно, его обыгрывают: встречаются вроде «самодержавного имени нежной актрисы». Николетта начала свою карьеру как фотомодель в Париже. В 19 лет, необыкновенно рано по итальянским меркам, она вышла замуж за продюсера Федерико Скардамалью, от которого уже имеет двоих детей. Ее дебют в фильме «Помни обо мне» был очень успешным, и она получила престижный приз «Давид Донателло» за лучшую неглавную роль. После первого успеха прошло четыре года, в течение которых Николетта Романофф снялась в нескольких малозначительных телевизионных постановках. И вот в июне запущена ее новая картина, где потомок русской царей – в главной роли.
Титул фильма: “Cardiofitness”.
Диктор: Главной героине фильма, римлянке Стефàнии – 27 лет. Она помогает матери в семейном трактире, неумело моет поздними вечерами посуду и еще хуже готовит. У Стефании – две отдушины: во-первых, она посещает Фитнесс центр, где с двумя закадычными подружками занимается тем, чем положено заниматься в Фитнесс центре, а в интервалах между гимнастическими и прочими упражнениями обсуждает с подружками сердечные дела. Отсюда и название фильма - Cardiofitness . Вторая ее отдушина – роман, который пишет эта барышня. В романе она придумывает встречу с красивым юношей, которая, конечно, и происходит – причем граница между тем, что пишет Стефания, и что происходит на экране предельно размыты. Роман литературный и жизненный причудливо перемешивается. Итак в Фитнесс центре появляется Стéфано, красивый юноша, однако – и это главная проблемная пружина фильма - ему всего лишь 15 лет. На существенной разнице в возрасте героев построены диалоги, коллизии, шутки и все остальное. В итоге Стефания дарит Стефано прерванную книгу и предлагает ему дописать финал. Юноша, который прежде пытался оставить Стефанию, пишет теперь хэппи-энд. А может, хэппи-энд случается и в самом деле.
Михаил Талалай: Итак C а rdi о fitness , второй фильм Николетты Романофф и первый фильм режиссера-дебютанта Фабио Тальявиа. Прокатчики, по только им понятным соображениям, держали картину, что называется, на полке целый год. Нельзя сказать, что фильм значительный, и что он войдет в историю. Он не блещет, но и не бездарен. Расчет сделан явно на подростковую аудиторию – не без оглядки на кассовый суперуспех другого недавнего фильма про молодежь, «Ночь перед экзаменом». Что касается Николетты Романофф, то она теперь сыграла свою сверстницу, ей, как и героине – 27 лет. Правда, в отличие о своего персонажа, Николетта – почтенная мать семейства, воспитывает двоих детей и не страдает, думаю, по 15-летним гимназистам.
Ее Стефания в каждом эпизоде показывается в новых изысканных нарядах и проводит свободное время в разного рода дорогих и эксцентричных заведениях, забывая, что в начале представлена зрителям посудомойкой. Перед нами – римская аристократка. И в этом фильме, как и в первом, не без постельных сцен, без них теперь нельзя, очевидно. И на сей раз вряд ли бы пращур актрисы Николай Первый порадовался кинематографической работе Николетты Романофф, этого маленького итальянского листочка на большом генеалогическом царском древе Романовых.
